Гай Корнелий Галл

Гай Корнелий Галл лат. Gaius Cornelius Gallus
Префект Египта
30—27/26 гг. до н. э.
Рождение:	69/68 гг. до н. э.
Смерть:	27/26 гг. до н. э.
Отец:	Гней

Гай Корнелий Галл (лат. Gaius Cornelius Gallus; 69/68, форум Ливия — 27/26 год до н. э.) — древнеримский общественный деятель, полководец и лирический поэт эпохи начала принципата. Является одним из основателей римской элегии. В 30—26 гг. до н. э. был первым наместником образованной римлянами провинции Египет, занимая нововведённую должность префект Египта.

Общие сведения

Внешние изображения
	[antic-writers.info/i/p/gallus.jpg Бюст Гая Корнелия Галла](недоступная ссылка)

Происходил из незнатной семьи, место рождения — город Форум Юлия в Галлии, воспитывался в Риме, стал соратником Октавиана Августа и за заслуги был возведён им в достоинство римского всадника. Среди современников считался высокообразованным человеком (Овидий. Tristia, IV). В 42 году до н. э. был членом комиссии занимавшейся разделом земель в Верхней Италии для раздачи их ветеранам, находясь на этой должности Галл спас состояние поэта Вергилия с которым дружил с молодости — помог вернуть усадьбу его отца около Мантуи. Также его другом был поэт Катулл. Позже Галл участвовал в последней гражданской войне Римской Республики на стороне Октавиана (противники: Марк Антоний в союзе с Клеопатрой VII) — был военачальником на египетском театре военных действий.

Участие в войне

В 31 году до н. э. Гай Корнелий Галл во главе войска был направлен из провинции Проконсульская Африка на территорию Египта. Его противником на данном направлении должен был быть Луций Пинарий Скарп (внук Юлии Старшей), но последний, получив известия о поражении Марка Антония в морском сражении у мыса Акциум (северо-западная Греция), сдал свои войска, на помощь которых рассчитывал Антоний. Дальнейшие успешные военные действия против портового города Парайтония в Мармарике, где попытался скрыться Марк Антоний, а также взятие в плен Клеопатры VII, принесли Гаю Корнелию Галлу благосклонность Октавиана Августа, который назначил его префектом только что завоёванного Египта.

Префект Египта

Нововведённая Октавианом Августом магистратура префекта Египта отличалась от остальных наместнических должностей в римских провинциях — назначенный на неё Гай Корнелий Галл подчинялся только Августу и не был подотчётен сенату. Подавив очаги сопротивления, он взял под контроль весь Египет и установил добрососедские отношения с царством Куш. Помимо этого известно, что по всей египетской провинции были воздвигнуты статуи Галла; надписи с изложением его деяний найдены на нильском острове Филы, на пирамидах в Гизе и на обелиске, стоящем ныне на площади св. Петра в Риме.

Гай Корнелий Галл, сын Гнея, римский всадник, первый префект Александрии и Египта после низложения царей Цезарем, сыном божественного. Когда отложилась Фиваида, он победил врага за 15 дней, в течение которых одержал победу в двух сражениях, взял пять городов: Боресу, Коптос, Керамик, Великий город Зевса, Офиессу. Захватив вождей этих мятежей, он провел войско за порог Нила; прежде до этого места не доходили вооруженные силы ни римского народа, ни царей. Покорив Фиваиду, общину, устрашавшую всех царей, дав у Филе аудиенцию послам царя эфиопов и приняв этого царя под покровительство, назначив тирана в Триаконтасхену, одну из областей Эфиопии, посвятил отеческим богам и Нилу-помощнику.

— Греческий вариант трёхязычной надписи с острова Филы (OGIS. II, 654.)

Вероятно, его суровость и высокомерие, навлекли на него клевету и, несмотря на довольно успешные действия по установлению римской власти в Египте, вызвали подозрения Октавиана Августа в Риме. В 26 году до н. э. он попал в немилость, был сослан а его имущество конфисковали. В возрасте около 43 лет, чтобы избежать суда, Гай Корнелий Галл совершил самоубийство. В IV веке Аммиан Марцеллин, упоминает эти события в своих «Деяниях в тридцати одной книге»: сначала Аммиан рассказывает о действиях Галла в Фивах, о том, как он «обездоливал этот город своими многочисленными грабительствами», далее, он сообщает, что по возвращению в Рим, когда Галл был привлечен к судебной ответственности, «то в страхе пред возмущенной знатью, которой император предоставил это дело на расследование, он бросился на свой меч».

Творчество

Считался талантливым оратором, до наших дней дошли две его речи: «In pollionem» и «In Alfenum Varum». Более знаменит как поэт — был одним из первых римских создателей жанра любовных элегий, относился к младшему поколению, так называемых, «неотериков» или «новых поэтов», некоторые литературоведы определяют его творчество, как нечто среднее, между неотериками и поэтами августианской эпохи. Возможно сочинял и эпилии — эпические формы на мифологический сюжет. Его произведения близки к эллинистическим образцам, особенно александрийской любовной лирике и Эвфориону Халкидскому (переводил его «учёные» стихотворения), а также римским поэтам Катуллу и Кальву, которые менее подвизались на этом поэтическом поприще. Около 40 г. до н. э. были изданы, весьма популярных в античности, четыре книги элегических стихов-песен, посвящённых Галлом своей возлюбленной Ликориде (псевдоним мимической актрисы Кифериды). Песни были связаны между собой на манер стихотворения Проперция «Кинфия». Также Галла считают автором произведения «Кирис», ошибочно приписываемого Виргилию. Благодаря жёсткому слогу, Квинтилиан характеризует Галла прозвищем Дуриор — «твёрдый», остальные поэты той эпохи отзываются о его творчестве с похвалой (Марциал, Овидий, Проперций). Парфений, собрав мифологические любовные сюжеты, посвятил Галлу свой прозаический сборник эротических рассказов — «Erotika pathemata». Многие выводы о содержании стихов Галла делаются на основании творчества его друга Вергилия, упоминающего его в VI эклоге и посвятившего ему X эклогу «Буколик», а также в последней части четвертой «Георгики» (которую, согласно одной из версий, он переделал после опалы Галла). Современным исследователям известен только один стих, возможно, принадлежащий Галлу (эпилий сохранившийся в «Appendix Vergiliana»), поэтому объем и содержание его поэзии иногда являются предметом спора учёных.

Птолемеи	Римские префекты Египта
← Клеопатра VII (Птолемей XIII и Птолемей XIV)	Гай Корнелий Галл (30—26 гг. до н. э.)	Марк Элий Галл →

Литература

• Галл, Корнелий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [antic-writers.info/post_1259604738.html Античные писатели.]

Отрывок, характеризующий Гай Корнелий Галл

– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.