Гунарис, Димитриос

Димитриос Гунарис

Димитриос Гунарис (греч. Δημήτριος Γούναρης, 5 января 1866, Патры — 15 (28) ноября 1922, Афины) — премьер-министр Греции с 10 марта 1915 по 23 августа 1915 года и с 8 апреля 1921 по 16 мая 1922 года. Лидер Народной партии, он был основным правым противником современных ему Элефтериоса Венизелоса.

Биография

Он изучал право в Афинском университете и продолжил учёбу в Германии, Франции и Англии, прежде чем вернуться в родной город Патры.

Он был избран депутатом от Ахайи в 1902 году и проявил себя как оратор и член так называемой «японской группы», которая выступала против правительства Георгиоса Феотокиса в 1906—1908 годах. Гунарис, однако, вошёл в правительство в 1908 году в качестве министра финансов в надежде реализовать реформистские программы, тем самым вызывая распад группы, но вскоре был вынужден уйти в отставку.

Несмотря на свои прогрессивные взгляды (он был поклонником германских социальных законов Бисмарка), его консервативное политическое мышление превратило его в ведущего противника Элефтериоса Венизелоса. Он был назначен премьер-министром после первой отставки Венизелоса в 1915 году королём Константином I. Из-за свой роли в кампании против Венизелоса он был изгнан с другими известными «антивенизеловцами» на Корсику в 1917 году после возвращения Венизелоса к власти в Афинах.

Ему удалось бежать в Италию в 1918 году, но он смог вернуться в Грецию только в 1920 году, для того чтобы принять участие в решающих ноябрьских выборах, де-факто в качестве лидера «Объединённой оппозиции» на фоне продолжающейся кампании в Малой Азии.

После поражения Венизелоса он контролировал большинство депутатов в парламенте и был главной движущей силой следующей правительства роялистов, но сам вступил в должность премьер-министра только в апреле 1921 года. Несмотря на свои предвыборные обещания по выводу войск из Малой Азии, не имея возможности найти путь к «почётному» выводу, он продолжил войну против Турции. Хотя он был готов идти на компромисс с турками, как он показал на переговорах в Лондоне в начале 1921 года, чтобы усилить давление на кемалистов, он согласился на начало греческого наступления в марте 1921 года. Греческая армия не была готова, и атака была отбита в ходе Второй битвы при Инёню, в результате чего произошло первое греческое поражение в Малоазиатской кампании.

После успешного продвижения греческих войск к Эскишехиру и Афьону в июле, он призвал продолжать наступление в направлении Анкары, которое, однако, остановилось в битве при Сакарье. После того как греки отступили, чтобы сформировать новый фронт, он обратился к союзникам, в особенности к Великобритании, за помощью и посредничеством. Несмотря на то, что он угрожал британцам односторонним прекращением войны, его правительство сохранило позиции греческой армии, не будучи в состоянии взять на себя политические последствия отказа от Малой Азии и многих греков, живших там под турецким гнётом. Углубление политического кризиса, вызванного падением правительства Гунариса в мае 1922 года после победившего незначительным числом голосов вотума доверия, но с преобладанием его последователей в Национальном Собрании, означало, что он только сменил пост премьер-министра на министра юстиции в правительстве Петроса Протопападакиса.

После катастрофы в августе 1922 года и разгрома греков войсками Мустафы Кемалем остатки греческой армии восстали в сентябре, и правительство было свергнуто. Повстанцы-венизелосовцы под руководством полковника Николаоса Пластираса образовали военный трибунал для суда над теми, кого они считали ответственными за катастрофу. Так называемый «Процесс шести», начатый в ноябре 1922 года, признал подсудимых, Гунариса среди них, виновными в государственной измене. Он был казнён вместе с другими в Гуди сразу в день приговора, 28 ноября. Хотя он, несомненно, нёс определённую долю ответственности за военные и дипломатические действия, которые привели к катастрофе в Малой Азии, его суд и казнь часто воспринимаются как расправа над козлом отпущения, чтобы излить гнев народа, а также являются следствием главным образом мотивированной ненависти фракции Венизелоса к нему.

Отрывок, характеризующий Гунарис, Димитриос

– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.