Гонатас, Стилианос

Стилианос Гонатас греч. Στυλιανός Γονατάς <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
премьер-министр Греции
14 ноября 1922 — 11 января 1924
Предшественник:	Крокидас, Сотириос
Преемник:	Венизелос, Элефтериос
Вероисповедание:	православный
Рождение:	15 августа 1876(1876-08-15) Патры , Греческое королевство
Смерть:	29 марта 1966(1966-03-29) (89 лет) Афины,
Награды:

Стилианос Гонатас (греч. Στυλιανός Γονατάς Патры , 15 августа 1876 — Афины, 29 марта 1966) — греческий офицер и политик 20—го века. Был Премьер-министром Греции революционного правительства в период 1922—1924 годов.

Биография

Стилианос Гонатас родился в городе Патры в 1876 году. Гонатас был сыном юриста и члена Ареопага (Верховного суда) Эпаминонда Гонатаса и внуком Стилианоса Гонатаса, также офицера сухопутных войск. Гонатас закончил гимназию в Патрах. В 1892 году поступил в Военное училище эвэлпидов, которое закончил первым на своём курсе, через 5 лет.

Борьба за Македонию

Лейтенант Стилианос Гонатас принял участие в Борьбе за Македонию (1907—1909). Но он был направлен в греческое консульство Адрианополя во Фракии и его деятельность была ограничена сбором информации и пропагандой.

В действующей армии

Врнувшись в Греческое королевство, принял участие в антимонархическом офицерском движении в афинском квартале Гуди (15 августа 1909 года) и был назначен офицерским «Военным советом» адъютантом вождя революции, полковника Николаоса Зорбаса. Впоследствии Гонатас, первоначально как начальник штаба корпуса армии, а затем как командир дивизии, в звании полковника, принял участие в Балканских войнах, в Украинском походе греческой армии, совершённом по просьбе Антанты в поддержку Белого движения и в малоазийском походе, также инициированном Антантой. В 1919 году, по мандату Антанты, Греция заняла западное побережье Малой Азии. В дальнейшем Севрский мирный договор 1920 года закрепил контроль региона за Грецией, с перспективой решения его судьбы через 5 лет, на референдуме населения. Завязавшиеся здесь бои с кемалистами приобрели характер войны, которую греческая армия была вынуждена вести уже в одиночку. Из союзников, Италия, с самого начала поддерживала кемалистов, Франция, решая свои задачи, стала также оказывать им поддержку. Греческая армия прочно удерживала свои позиции. Геополитическая ситуация изменилась коренным образом и стала роковой для греческого населения Малой Азии после парламентских выборов в Греции, в ноябре 1920 года. Под лозунгом «мы вернём наших парней домой» и получив поддержку, значительного в тот период, мусульманского населения, на выборах победила монархистская «Народная партия». Возвращение в Грецию германофила Константина освободило союзников от обязательств по отношению к Греции. Уинстон Черчилль, в своей работе «Aftermath» (стр. 387—388) писал: «Возвращение Константина рассторгло все союзные связи с Грецией и аннулировало все обязательства, кроме юридических. С Венизелосом мы приняли много обязательств. Но с Константином, никаких. Действительно, когда прошло первое удивление, чувство облегчения стало явным в руководящих кругах. Не было более надобности следовать антитурецкой политике». Правление монархистов завершилось поражением армии и резнёй и изгнанием коренного населения Ионии. Современный английский историк Дуглас Дакин винит в исходе войны правительство, но не греческую армию, и считает, что даже в создавшихся неблагоприятных условиях, «как и при Ватерлоо, исход мог повернуться как в эту, так и в другую сторону». В августе 1922 года полковник Гонатас, командуя 2-й дивизией Афин, вместе с 13-й дивизией, которой командовал полковник Пластирас, Николаос, держал оборону на полуострове Эритрея (Чешме), обеспечивая эвакуацию экспедиционного корпуса из Малой Азии.

Революция 1922 года

Воинские части перешедшие в порядке на острова Хиос и Лесбос, а также разрозненные солдаты и офицеры и первые беженцы требовали строгого наказания виновных катастрофы. Офицеры сформировали «Революционный комитет». Лидером комитета представлялся Гонатас, но действительным лидером был полковник Пластирас, заслуживший за годы войны, в армии и в народе, прозвище «Чёрный всадник». Комитет состоял из 12 офицеров, но вождями были трое: Пластирас Гонатас и капитан Фокас, Димитриос. Когда новости о революционном комитете дошли до Афин, король Константин обратился к генералу Метаксасу с просьбой сформировать новое правительство. Метаксас согласился, при условии участия в правительстве коммунистов, «поскольку только они могли противостоять риторике Пластираса и только коммунистов солдаты будут теперь слушаться». Метаксас лично посетил заключённого в тюрьму за антивоенную пропаганду лидера коммунистов, юриста и историка Кордатоса, но Кордатос отказался от предложенной политической западни. 28 августа/10 сентября 1922 года король Константин распустил правительство Протопападакиса. В то время как Константину поступали предложения назначить премьером Венизелоса или Метаксаса, король доверил пост премьер-министра своему комиссару в Константинополе, Триандафиллакосу. 13-26 сентября армейский аэроплан разбросал над греческой столицей листовки с подписью Гонатаса, требуя от имени армии, флота и населения Хиоса и Лесбоса низложения Κонстантина в пользу наследника. Через несколько дней, в порт Лаврион вошёл броненосец «Лемнос», с Революционным комитетом на борту. Комитет, в ультимативной форме, потребовал исполнения требований Гонатаса. В тот же день, как представители временных властей, в Афины прибыли генералы Мазаракис, Гаргалидис и Пангалос. В столицу вступили 12 тысяч солдат революционных частей. Восстание армии, которое быстро распространилось по всей стране, вынудило правительство Триандафиллакоса 26 сентября подать в отставку. Одновременно, король Константин оставил свой трон, в пользу своего сына, наследного принца Георга II . Революционный комитет арестовал министров предыдущего правительства и, если бы не вмешательство послов Франции и Британии, министры были бы расстреляны на месте. Революционный комитет дал обещания послу Британии, что власть будет передана гражданскому правительству. Первоначально революционный комитет назначил премьер-министром Александра Заимиса, но тот был ещё в Вене. В силу этого был избран Сотириос Крокидас, который однако в этот период был вне Афин. По этой причине премьер-министром был предложен генерал-лейтенант Анастасиос Хараламбис, который оставался на этом посту один день, до возвращения и присяги Крокидаса. Крокидас стал премьер-министром страны 17 сентября 1922 года. В последовавший период, страной, в действительности, правило не правительство Крокидаса, а Революционный комитет офицеров революции 11 сентября 1922. В период правления правительства Крокидаса прошла бόльшая часть Процесса шести. В октябре 1922 года, чрезвычайный военный трибунал, под председательством А. Отонеоса, приговорил к смерти на Процессе шести Д. Гунариса, П. Протопападакиса, Н. Стратоса, Г. Балтадзиса, Н. Теотокиса и Г. Хадзианестиса. Крокидас подал в отставку 14 ноября 1922 года, выразив несогласие с предложенным расстрелом шести. Приговор был приведён в исполнение 15 ноября 1922 года. 14./27 ноября Гонатас воглавил новое правительство. Портфель военного министра принял Пангалос.

Премьер-министр революционного правительства

На Муданийской конференции бывшие союзники, ещё до прибытия греческой делегации, согласовали, а затем обязали греческое правительство оставить без боя Восточную Фракию. 2 октября греческая армия и греческое население начало эвакуацию из Восточной Фракии. На конференции ноября 1922 года Грецию представлял Венизелос. До начала конференции, Пластирас и Гонатас инстуктировали Венизелоса не быть уступчивым, поскольку армия была реорганизована и была готова победить турок во Фракии. Тем более, что информация о турецких зверствах в Малой Азии и о резне в Смирне и смерти митрополита Хризостома обязывала бывших союзников быть более дружественными по отношению к Греции. Правительство Гонатаса решило, что если до 27 мая 1923 года турки не уступят его требованиям, перемирие будет прервано и 28 мая греческая армия вновь вступит в Восточную Фракию. Для соблюдения конституционных формальностей, 27 мая 1923 года Γонатас посетил короля для объявления денонсации перемирия и вступления армии в Восточную Фракию. Но уже 26 мая, под британским давлением и осознав реальную обстановку, Инёню, Исмет сделал Венизелосу предложения, которые могли быть приняты. Венизелос принял их, что по выражению Т. Герозисиса «вероятно было ошибкой» и послал телеграмму правительству Гонатаса. Телеграмма была получена 27 мая, в день когда король был информирован о решении начать войну. Спешка Βенизелоса объясняется вовсе не сомнениями в греческой победе в Βосточной Фракии, а его опасениями о возможности осуществления «социалистической революции или молодой компартией Греции или левыми офицерами», учитывая присутствие в стране сотен тысяч беженцев и непрекращающегося брожения в армии. Премьер министр Гонатас и лидер революции Пластирас, в отличие от Пангалоса, приняли соглашение подписанное Венизелосом. Пангалос информировал правительство, что он не намерен следовать букве соглашения и при первом случае даст приказ армии вступить в Восточную Фракию. Пластирас был вынужден предупредить командиров соединений на севере не следовать его указаниям. Пангалос начал готовить переворот против Пластираса-Гонатаса, но убедившись что командиры соединений не последуют за ним подал в отставку в июне 1923 года. 24 июля было подписан Лозаннский мирный договор, установивший, кроме прочего, сегодняшние границы между Грецией и Турцией.

Гонатас не хотел упразднения монархии и не собиралия ставить конституционный вопрос на выборах назначенных на декабрь 2013 года. Но вопрос был спровоцирован «по глупости правых», во время предвыборного митинга 9 декабря, который перерос в «безумную попытку» взятия власти. В результате, выборы приняли характер референдума и Военный совет офицеров потребовал от правительства Гонатаса низложения династии Гликсбургов. 18 декабря королевская чета покинула Грецию и адмирал Кунтуриотис, Павлос, второй раз в своей жизни, стало королевским регентом. 11 января 1924 года правительство возглавил Элефтериос Венизелос.

Дальнейшая политическая карьера

На выборах сената 21 апреля 1929 года Гонатас был избран первым сенатором в номах Аттики и Беотии. В тот же период он был назначен правителем Македонии и македонской столицы, города Фессалоники (16 декабря 1929 года — 4 ноября 1932 года). Впоследствии, он трижды был избран председателем Сената (4 ноября 1932 года, 1 апреля 1933 года и 8 марта 1934 года), оставаясь на этом посту до 1 апреля 1935 года, когда Сенат был упразднён. Гонатас был замешан в движении сторонников Венизелоса 1 марта 1935 года, но не был среди активных участников мятежа. После установления диктатуры генерала Метаксаса и восстановления монархии в 1936 году, Гонатас был арестован в 1938 году и был сослан, первоначально на остров Миконос, а затем, в 1939 году, на остров Сирос, где оставался до начала греко-итальянской войны в 1940 году.

С Квислингами

Во время победоносной для греческого оружия греко-итальянской войны 1940—1941 годов, 64-летний Гонатас не был отозван в армию, как по возрасту, так и из политических соображений. Греческие победы вынудили Гитлера вмешаться для спасения своего союзника. Немногим более месяца до немецкого вторжения в Грецию, 23 февраля 1941 года, Гонатас, Пангалос и несколько других офицеров были арестованы по подозрению, что «может быть пытались войти контакт с немцами, чтобы остановить греко итальягскую войну и, при необходимости, организовать филогерманское движение». С началом тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции, 6 мая 1941 года Гонатас был в числе политиков «изолированных от народа» и военных " изолированных от младших офицеров, совершившивших греческое чудо в Албании, которые приняли участие в встрече организованной греческим «квислингом» Цолакоглу. Участники встречи пришли к заключению, что «правительство Необходимости должно быть поддержано всеми греками, без оговорок и искренне». «Партия консервативных либералов», которой руководил Гонатас, как и большинство довоенных партий, бездействовала. Инициативу по организации Национального сопротивления взяла на себя Коммунистическая партия Греции, имевшая опыт подпольной борьбы. В сентябре 1941 года, делегация компартии встретилась с представителями других партий, в том числе встретилась с Гонатасом, представлявшим маленькую партию Консервативных либералов. Гонатас был антимонархистом, антисемитом и, по выражению историка Т.Герозисиса, «естественно» антикоммунистом. Гонатас, как и другие политики и высшие офицеры, «ничего не осознавал в новой образовашейся обстановке» и отказался от сотрудничества с коммунистами. Он заявил офицерам коммунистам, встретившихся с ним, «что создание национально-освободительной организации в направлении вооружённой борьбы против немцев является чистым безумием и что он призовёт патриотов офицеров организовать военные части, даже под командованием Цолакоглу, чтобы раздавить мятеж в зародыше». Реакция Гонатаса была характерной для политических представителей буржуазных партий и проявляла их страх, что вооружённое сопротивление будет угрожать их власти в ходе самого сопротивления, но в основном после освобождения. Эти идеи привели часть политиков к сотрудничеству с оккупантами и предательству.

Батальоны безопасности

В апреле 1943 года было сформировано третье правительство квислингов, во главе с И. Раллисом. Герозисис пишет, что Раллис был опытным политиком и чтобы принять этот пост он посоветовался с главным представителем британской политики в Греции, архиепискомом Дамаскином и политиками типа Гонатаса. Раллис и его правительство «пошли дальше по пути предвтельства». 29 июня началось формирование 4-х «Батальонов безопасности». Через несколько месяцев численность этих «Батальонов» будет доведена до 15 тысяч человек. На момент освобождения Греции эти батальоны насчитывали около 30 тысяч человек. Провозглашённой целью «Батальонов» был «общественный режим», за которым стояли британские интересы, интересы крупной греческой буржуазии и греческого королевского двора. Герозисис перечисляет группы стоявшие за этими батальонами в таком порядке:

• Правительство квислингов и оккупационные власти.
• Английское правительство.
• Эмиграционное греческое правительство в Каире.
• В начале их создания, лично генералы Гонатас, Пангалос и другие высшие офицеры, их друзья

Планы Гонатаса предусматривали, что «Батальоны» позволят избежать победы Народно-освободительной армии Греции и компартии в Греции, и, с другой стороны, насыщая Батальоны бывшими офицерами -венизелистами, после окончания войны его политическая партия сможет говорить с позиции силы в случае возвращения короля в страну.

Среди прочего, Гонатас был обвинён в убийстве члена руководства организации сопротивления Народная республиканская греческая лига Д. Яннакопулоса.

Однако вскоре, после зверств против греческого населения, осуществлённых Батальонами, а также доминирования в них роялистов и крайне-правых, Гонатас стал держать дистанцию от Батальонов.

После освобождения

После освобождения Греции в октябре 1944 года, бывшие Батальоны безопасности квислингов приняли участие на стороне британских войск в боях против Народно-освободительной армии Греции в декабре 1944 года. Сохранявшаяся напряжённость была одной из причин того, что по указанию Черчиля, 3 января 1945 года премьер-министром Греции стал, проживаший долгие годы во Франции, Пластирас. Пластирас был далёк от сложившейся в годы оккупации новой политической реальности. Пластирас назначал номархов по подсказке Гонатаса, не обращая внимание на то, что Гонатас был обвиняем в сотрудничестве в оккупантами. Многие из протеже Гонатаса также были сотрудниками оккупантов. Но Пластирас стал задумываться почему такие офицеры как Сарафис сотрудничают с «бандитами». Вскоре другие офицеры, такие как Александрос Отонеос, которому он доверял также как Гонатосу, вырвали Пластираса из изолирующего кольца и дали ему правдивую информацию.

На выборах 31 марта 1946 года голосовало не более 30 % избирателей. Гонатас принял участие в выборах, сотрудничая с Народной партией по всей Греции и избрав 30 депутатов парламента. В сформированном после выборов правительстве Константина Цалдариса Гонатас принял портфель министра публичных работ (18 апреля 1946 года — 24 января 1947 года) На референдуме 1 сентября 1946 года о возвращении короля в Грецию Гонатас и его партия поддержали возвращение короля. Начавшаяся в 1946 году Гражданская война подтвердила тот факт, что Британия уже была не в состоянии удерживать контроль над Грецией и контроль перешёл к США. Королевский двор и американцы сумели в январе 1947 года сформировать правительство широкого политического единства, под руководством премьер-министра Димитриоса Максимоса. В правительство был включён и Гонатас, приняв портфель министра публичных работ и оставаясь на этом посту до 29 августа 1947 года

Последние годы

Партия Гонатаса была распущена перед выборами 20 января 1950. На этих выборах Гонатас баллотировался от Партии либералов, но впервые в его политической карьере не был избран.

В 1958 году он издал Мемуары Стилианоса Гонатаса 1897—1957.

Гонатас умер в Афинах в 1966 году в возрасте 90 лет. Его дочь, Ангелики, была замужем за профессором юриспруденции Г. А. Мангакисом.

Награды

В январе 1924 года Стилианос Гонатас, по предложению Э. Венизелоса был награждён регентом П. Кунтуриотисом Большим крестом Ордена Спасителя, за вклад в революцию 1922 года, а также за обустройство 1.500.000 греческих беженцев из Малой Азии и Восточной Фракии.

Ссылки

• Εθνικό Οπτικοακουστικό Αρχείο, [mam.avarchive.gr/portal/digitalview.jsp?get_ac_id=3488&thid=12647 Κηδεία του στρατιωτικού και πολιτικού Στυλιανού Γονατά στην Αθήνα- 31/03/1966]
• [greg61.gr/History/Apomnimonevmata_Gonata.pdf Απομνημονεύματα Στυλιανού Γονατά]

Отрывок, характеризующий Гонатас, Стилианос

– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.