Хадзианестис, Георгиос
| Георгиос Хадзианестис | |
| греч. Γεώργιος Χατζηανέστης | |
 | |
| Место рождения | |
|---|---|
| Место смерти | |
| Принадлежность | |
| Род войск | |
| Звание | |
| Сражения/войны |
Первая греко-турецкая война |
Георгиос Хадзианестис (греч. Γεώργιος Χατζηανέστης), часто упоминается как Георгиос Хадзанестис (греч. Γεώργιος Χατζανέστης; 1863, Афины — 15 (28) ноября 1922, Афины) — греческий офицер артиллерии, генерал-лейтенант, командующий греческой экспедиционной армией в Малой Азии с мая 1922 года по 24 августа 1922 года. Приговорен к смерти на «Процессе шести» и расстрелян 15 ноября 1922 года.
Содержание
Биография
Родился в Афинах в 1863 году в семье номарха Аттики Н. Хацапулоса-Хадзанестиса и Марии Пиципиу, дочери хиосского учёного Я. Пиципиу и вдовы известного издателя Андреаса Коромиласа. Закончил Военное училище эвэлпидов в 1884 году и продолжил учёбу во Франции, Англии и и Германии.
Во французской армии получил специализацию в топографии[1]:505.
Военная карьера
В кратковременной и «странной» греко-турецкой войне 1897 года, в звании лейтенанта, служил при штабе 3-й (ΙΙΙ) Бригады. Позже принял командование 2-й (ΙΙ) батареи горной артиллерии.
В 1904 году был переведен в корпус Генерального штаба. Во время антимонархистского офицерского движения 1909 года и не поддержав цели движения подал в отставку. В Балканские войны вернулся в армию в звании майора и служил первоначально в штабе 6-й (VI), а затем 5-й (V) дивизии.
После Балканских войн получил звание полковника артиллерии и был назначен начальником Военного училища эвэлпидов (1914—1915)[1]:507.
После начала Первой мировой войны и с мобилизацией греческой армии в 1915 году, принял командование 5-й дивизии. Будучи чрезвычайно строгим и выходя за рамки необходимости и выносливости солдат, вызвал бунт 5-й дивизии и создал угрозу её разложения.
Был срочно переведен комдивом в 15-ю дивизию. Хадзианестис не принял нового назначения и в 1916 году попросил разрешения уехать в Швейцарию. Его просьба была удовлетворена.
Малая Азия
В 1919 году, по мандату Антанты, греческая армия заняла западное побережье Малой Азии. В дальнейшем Севрский мирный договор 1920 года закрепил контроль региона за Грецией, с перспективой решения судьбы региона через 5 лет, на референдуме населения[2]:16.
Завязавшиеся здесь бои с кемалистами стали приобретать характер войны.
Геополитическая ситуация изменилась коренным образом и стала роковой для греческого населения Малой Азии после парламентских выборов в Греции, в ноябре 1920 года. Под лозунгом «мы вернём наших парней домой» и получив поддержку, значительного в тот период, мусульманского населения, на выборах победили монархисты. Возвращение в Грецию германофила короля Константина освободило союзников от обязательств по отношению к Греции. Уинстон Черчилль, в своей книге «Aftermath» (стр. 387—388) писал: «Возвращение Константина рассторгло все союзные связи с Грецией и аннулировало все обязательства, кроме юридических. С Венизелосом мы приняли много обязательств. Но с Константином, никаких. Действительно, когда прошло первое удивление, чувство облегчения стало явным в руководящих кругах. Не было более надобности следовать антитурецкой политике»[2]:30.
Не находя дипломатического решения в вопросе с греческим населением Ионии, в совсем иной геополитической обстановке, монархисты продолжили войну. Греческая армия предприняла «Весеннее наступление» 1921 года, одержала ряд тактических побед, но полного разгрома турок не достигла.
Греческая армия затем предприняла «Большое летнее наступление» 1921 года, нанесла туркам поражение в самом большом сражении войны при Афьонкарахисаре-Эскишехире, но стратегический разгром кемалистов не состоялся. Турки отошли к Анкаре и правительство монархистов вновь встало перед дилеммой: что делать дальше[2]:55-58.
Правительство торопилось закончить войну и, не прислушиваясь к голосам сторонников оборонной позиции, приняло решение наступать далее. После месячной подготовки, которая и туркам дала возможность подготовить линию обороны, семь греческих дивизий форсировали реку Сакарья и пошли на восток. Греческая армия не смогла взять Анкару и в порядке отошла назад за Сакарью. Как писал греческий историк Д.Фотиадис «тактически мы победили, стратегически мы проиграли»[2]:115.
Монархистское правительство удвоило подконтрольную ему территорию в Азии, но возможностями для дальнейшего наступления не располагало. Одновременно, не решив вопрос с греческим населением региона, правительство не решалось эвакуировать армию из Малой Азии. Фронт застыл на год. Армия продолжала удерживать фронт «колоссальной протяжённости, по отношению к располагаемым силам», что согласно заявлению А. Мазаракиса, кроме политических ошибок, стало основной причиной последовавшей катастрофы[2]:159.
Отзыв в действующую армию
Хадзианестис был вызван из Швейцарии и отозван в действующую армию сразу после победы монархистов на выборах ноября 1920 года. Финансовый тупик и невозможность содержать армию ещё в начале 1922 года могли привести к кастастрофе, если бы не «смелая инициатива» министра финансов Прοтопападакиса, с внутренним принудительным займом[2]:167.
Всего лишь через 2 месяца после принудительного займа и в результате и глубокого политического кризиса, в мае 1922 года было сформировано новое правительство, в котором П. Протопападакис стал премьер-министром. Протопападакис включил в своё правительство сторонников Николаоса Стратоса[3]:354. Хадзианестис, который приходился родственником Стратосу[2]:4, принял командование отдельным 4-м корпусом армии в Восточной Фракии.
Чтобы вывести страну из политического тупика и решить одновременно вопрос с греческим населением Ионии, командующий армии Малой Азии, генерал Папулас, предложил отход армии на линию вокруг Смирны и провозглашение автономии Ионии.
Разногласия с правительством вынудили Папуласа уйти в отставку. На его место были предложены генералы Полименакос, Кондулис, а также Хадзианестис. Последний был предложен свои родственником, Н. Стратосом. Кандидатура двух первых, опытных боевых генералов, была отклонена, поскольку они считались симпатизурующими Венизелосу. Единственным достоинством Хадзианестиса была его преданность престолу. Так командующим в Малой Азии стал, по выражению историка Т. Герозисиса, «самый ненавистный в армии офицер»[1]:505.
Историки и современники о Хадзианестисе
Современный английский историк Дуглас Дакин описывает Хадзианестиса как честного, смелого и верного солдата. Одновременно, он же пишет, что Хадзианестис был недалёким человеком и страдал манией централизации. Дакин пишет что военный опыт Хадзианестиса остался в эпохе Балканских войн и ставит под сомнение, если Хадзианестис, когда-либо, получил полное представление военных и тактических проблем стоявших перед войсками в Малой Азии. Ни начальник штаба ни заместитель начальника штаба не питали доверия к Хадзианестису и подали в отставку[3]:355. Многие офицеры считали его психически больным.
Историк С. Маркезинис описывает его эксцентричным, капризным и своенравным.
Английский премьер-министр Ллойд Джордж в своей книге «The truth about the peace treaties» утверждает что Хадзианестис жил с иллюзией, что его ноги были из сахара, были хрупкими и могут сломаться, когда он встаёт.
David Wodler в своей книге «The Chanak Affairs» утверждает, что «Кемаль не был способным генералом. Он конечно сумел наконец победить греческую армию, но победил тогда, когда у греков командующим был человек, который считал, что у него были стеклянные ноги».
Греческий историк Д.Фотиадис считает эту информацию чрезмерной, поскольку тогда следует признать что «главнокомандующий катастрофы» был полусумасшедшим. Фотиадис считает, что бόльший вес имеет свидетельство генерала и академика Александра Мазаракиса: «абсолютно непригодный командовать в мирное время и в войну даже дивизией».
Мазаракис в своих мемуарах пишет, что «странно, что считаемый мудрым, Н. Стратос мог так ошибиться, зная своего родственника и его прошлое, и считать, что тот в состоянии командовать армией Малой Азии, к тому же в таких трудных условиях». Он же пишет, что «с назначением согласился Гунарис, который будучи военным министром в 1916 году отнял у Хадзианестиса командование 5-й дивизией, за неспособность. И теперь неспособный комдив стал командующим армии»[2]:169.
Фотиадис подытоживает, что можно с полной уверенностью утверждать, что непростительные ошибки Хадзианестиса благоприятствовали турецкому наступлению[2]:4.
В Смирне
Назначение Хадзианестиса вызвало бурю и беспокойство у офицеров, которые считали его сумасшедшим. Офицеры были в отчаянии[1]:381.
Хадзианестис прибыл в Смирну 23 мая 1922 года. Через 3 дня после прибытия устроил инспекцию фронта, которая продлилась 15 дней. Будучи по натуре эгоцентричным, он ликвидировал Северную и Южную группы армии и подчинил их себе[2]:170. Он сразу изменил систему координации между частями, установив свой штаб в Смирне, тο есть в 400—600 км от линии фронта. В отличие от него, его противник, Кемаль, всегда находился недалеко от критических участков фронта и не ожидал информации за 500 км. После инспекции войск он отправился в Афины, с докладом, и вернулся в Смирну в начале июля.
«Грандиозный план»
По требованию Хадзианестиса, 4-й отдельный корпус в Восточной Фракии также остался под его командованием. Перед отъездом из Афин в Смирну Хадзианестис представил свой, по выражению Д.Фотиадиса, «грандиозный план».
Историк Т. Герозисис пишет, что он предложил «абсолютно бестолковую» операцию по занятию Константинополя, который контролировали союзники. Правительство монархистов, которое также как и Хадзианестис рассматривало операцию как средство давления на союзников, приняло его предложение.
Технически операция не представляла сложностей. Греческая армия стояла в 60 км от Константинополя, силы союзников в городе были немногочисленны. Но для успешного осуществления операции во Фракию были переброшены 3 дивизии, силой в 25 тысяч штыков. На вопрос военного министра Н. Теотокиса, можно ли без последствий отводить войска из Малой Азии, Хадзианестис ответил «абсолютно безопасно»[2]:173. С этим корпусом Хадзианестис угрожал войти в Константинополь в конце июля 1922 года. Поскольку основная цель операции был шантаж, правительство озвучило её перед союзниками. Намерение вызвало бурю негодования и угрозу ответных мер. Правительство монархистов отменило операцию.
Дакин пишет, что шантажируя бывших союзников, Хадзианестис также надеялся что Кемаль направит часть сил к Мраморному морю, что облегчило бы отход греческой армии в Малой Азии.
Но турецкое наступление состоялось в направлении Смирны[3]:355. Если бы эти эти 3 дивизии (из 9, которыми располагала армия Малой Азии, оставались на месте, то исход турецкого наступления в августе 1922 года вероятно мог бы быть другим[1]:382.
«Командующий катастрофы»
Армия продолжала удерживать в Малой Азии фронт «колоссальной протяжённости, по отношению к располагаемым силам»[2]:159. Исмет Инёню свой июльский приказ о готовности к началу наступления начинает фразой «Враг занят приготовлениями во Фракии…».
Кемаль, «зная о невысоком боевом духе своих войск», до того не решался начинать наступление. Кемаль решил, что пришёл самый благоприятный час[2]:173. Турецкое наступление началось 13 (26) августа 1922 года. Сидя в Смирне Хадзианестис не контролировал ситуацию. Туркам не представляло труда вклиниться в протяжённую линию греческой обороны в районе Афьон — Карахисара. Командиры греческих дивизий на местах принимали самостоятельные решения.
Король Константин предложил генералу Папуласу вновь принять командование. Папулас согласился. Но многие члены правительства воспротивились его назначению, даже в эти критические часы. Папулас остался в Афинах[1]:383. В создавшемся хаосе правительство немедленно сменило Хадзианестиса и назначило командующим генерала Н. Трикуписа, а когда обнаружило, что тот был уже в плену, генерала Полименакоса[1]:384.
Дуглас Дакин пишет, что 1-й корпус греческой армии отступил к Тумлу Бунар, где, «сражаясь героически», установил вторую линию обороны[3]:355. Соединения корпуса стойко оборонялись и вокруг города Ушак, после чего получили приказ отойти.
Отступление греческих сил и эвакуацию Чешме прикрывали 2-я дивизия (под командованием Гонатаса) и 13-я дивизия (под командованием Н. Пластираса. 26 августа/8 сентября 1922 года греческий штаб Смирны оставил город[3]:356.
Правление монархистов завершилось поражением армии и резнёй и изгнанием коренного населения Ионии. Дуглас Дакин, винит в исходе войны греческое руководство, но не греческую армию, и считает, что даже в создавшихся неблагоприятных условиях, «как и при Ватерлоо, исход мог повернуться как в эту, так и в другую сторону»[3]:357.
Трибунал и расстрел
Последовало антимонархистское восстание греческой армии 11 сентября 1922 года. В октябре 1922 года, чрезвычайный военный трибунала, под председательстом А. Отонеоса, приговорил к смерти на Процессе шести членов правительства монархистов Димитриоса Гунариса, Петроса Протопападакиса, Николаоса Стратоса, Георгиоса Балтадзиса, Николаоса Теотокиса и генерал-лейтенанта Хадзианестиса[1]:394[3]:359. Приговор был приведён к исполнению 15 ноября 1922 года.
Сегодня
Генерал-лейтенант Хадзианестис остаётся одиозной фигурой в греческой историографии и истории офицерского корпуса Греции. Внук премьер-министра Петроса Протопападакиса, своим обращением в 2008 году, просил пересмотреть дело своего деда. Двумя годами позже, в 2010 году Петрос Протопападакис юридически был оправдан. Косвенным образом, юридически (процессуально), были оправданы все расстрелянные по приговору Процесса шести[4].
Источники
- «Νεώτερον Εγκυκλοπαιδικόν Λεξικόν Ηλίου» τ.18ος, σ.584
- «Μεγάλη Ελληνική Εγκυκλοπαίδεια» τομ.ΚΔ΄, σελ.527.
Напишите отзыв о статье "Хадзианестис, Георгиос"
Ссылки
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), εκδ. Δωδώνη, ISBN 960-248-794-1
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Δημήτρης Φωτιάδης, Σαγγάριος, εκδ.Φυτράκη 1974
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2
- ↑ [www.tovima.gr/default.asp?pid=2&ct=1&artId=362055&dt=21/10/2010 Οριστικά αθώοι οι 6 για τη Μικρασιατική Καταστροφή], εφημερίδα ΤΟ ΒΗΜΑ, Πέμπτη 21 Οκτωβρίου 2010 (ανακτήθηκε στις 29 Οκτωβρίου 2010)
Отрывок, характеризующий Хадзианестис, Георгиос
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.
В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
