Кондулис, Александрос

Александрос Кондулис
греч. Αλέξανδρος Κοντούλης
Александрос Кондилис
Дата рождения	29 декабря 1858(1858-12-29)
Место рождения	Элевсина
Дата смерти	22 августа 1933(1933-08-22) (74 года)
Место смерти	Афины
Принадлежность	Греция Греция
Звание	генерал-лейтенант
Командовал	Первый корпус Армии Малой Азии
Сражения/войны	Первая греко-турецкая война Борьба за Македонию< Первая Балканская война Вторая Балканская война Малоазийский поход.

Александрос Кондулис (греч. Αλέξανδρος Κοντούλης; 29 декабря 1858, Элевсин — 22 августа 1933, Афины) — греческий генерал-лейтенант, участник борьбы за Македонию во время Балканских войн и командующий Первым корпусом Армии Малой Азии во время Малоазийского похода греческой армии.

Биография

Кондулис родился в городе Элевсина 29 декабря 1858 года. Его семья происходила из православных арнаутов. В возрасте 20 лет добровольцем принял участие в восстании 1878 года в, османском тогда, Эпире. Был арестован турками и приговорён к смертной казни. Освобождён после вмешательства британского посольства и вернулся в Греческое королевство. По возвращению поступил в военное училище унтер-офицеров, которую закончил 22 сентября 1885 года в звании младшего лейтенанта пехоты. В 1886 году принял участие в столкновениях на греко-турецкой границе в Фессалии. После этого Кондулис был направлен служить в австрийской геодезической миссии, посланной в Грецию с целью создания Географической службы греческой армии Получил звание лейтенанта 26 мая 1895 года. Был вовлечён в тайное «Национальное общество», члены которого были недовольны внешней политикой Королевства и ставили целью освобождение от осман Эпира, Македонии и Крита. С началом Греко-турецкой войны 1897 года, служил под командованием полковника К. Смоленскиса в 3-й бригаде и принял участие в боях под Велестино. За боевые заслуги и проявленное мужество был награждён, по предложению Смоленскиса, Серебряным крестом ордена Спасителя.

Подпольная и революционная деятельность

Кондулис получил звание капитана 24 марта 1899 года. Спровоцировав неудачную войну 1897 года, «Национальное общество» было распущено в 1900 году. Его преемником стало «Всегреческое стрелковое общество», в котором Кондулис был председателем в течение 10 лет В силу своего вхождения в круги греческого ирредентизма и, одновременно, своего арнаутского происхождения, Кондулис был глубоко заинтересован в поддержке движения за независимость Албании и поддерживал контакты с албанским лидером Кемали, Исмаилом.

Македонский вопрос

С 1903 года, после контактов с Меласом и Драгумисом, Кондулис сосредоточил своё внимание на Македонском вопросе. После контактов с епископом македонского города Кастория Германом, Кондулис стал ярым сторонником идеи отправки вооружённых отрядов в, османскую тогда, Македонию для противостояния болгарской «вооружённой пропаганде». В то же время, он взял на себя, в качестве приёмного отца, уход за детьми македономахов (бойцов за воссоединение Македонии с Грецией), включая детей известного македономаха Христу, Константиноса (Капитана Котаса), чью биографию Кондулис написал позже.

Македония

В феврале 1904 года Кондулис был послан в Македонию, где сталкивались греческие и болгарские интересы, возглавляя группу офицеров, в которую входили Папулас, Анастасиос, Колокотронис, Георгиос и Мелас, Павлос. Будучи офицерами Греческого королевства, они действовали под псевдонимами. Кондулис избрал себе псевдоним Капитан Скуртис (греч. Καπετάν Σκούρτης), под которым и стал известен в Македонии. Группа наладила контакты с местным населением и македономахами, такими как Христу, Константинос, П.Киру и Пирзас, Николаос.По возвращению в Греческое королевство, группа подготовила доклад греческому правительству о организации политической и вооружённой борьбы в Македонии. Колокотронис и Мелас вернулись в Македонию, где последний погиб в бою с турками в октябре 1904 года. Современный болгарский историк Г. Даскалов пишет, что в своём докладе Кондулис и Мелас заявляли, что в Македонии имеются условия для развития греческой военной пропаганды. Папулас и Колокотронис были более сдержанными, считая ситуацию неблагоприятной и что позиции болгар в Македонии будет трудно изменить. Правительство и генеральный штаб приняли доклад Кондулиса и Меласа, что положило начало греческой вооружённой борьбе за Македонию.

Албания

По возвращению из Македонии, Кондулис получил звание майора 15 октября 1908 года, и подполковника 6 июля 1911 года. В течение всего предыдущего периода Кондулис поддерживал контакт с лидером албанского национального движения Кемали, Исмаилом, выступая в роли посредника между греческим правительством и албанцами. Когда в 1911 году в Малеша состоялось вооружённое выступление албанцев против осман, Кондулис вновь, под своим старым военным псевдонимом Скуртис, отправился в Шкодер и черногорскую столицу Цетине, призывая христиан региона дезертировать из османской армии и настаивать на уступках религиозным и национальным меньшинствам со стороны османского правительства. Кемали также подписал призыв Кондулиса и Драгумиса о создании «Восточной Федерации» наций османских Балкан.

Балканские войны

В Первой Балканской войне Кондулис принял командование группой батальонов гвардейцев (эвзоны) в Армии Эпира. Отличился в Сражении при Аэторахи, где будучи раненным продолжал сражаться. В Сражении при Бизани 3 декабря 1912 года был тяжело ранен и госпитализирован. После выздоровления, Кондулис был назначен военным правителем города Корча, Северный Эпир. Получил звание полковника 21 мая 1913 года.

Первая мировая война

Во время Первой мировой войны и Национального раскола Кондулис оставался лояльным королю Константину. Получил звание генерал лейтенанта 21 мая 1917 года. После низложения Константина в июне 1917 года, как многие другие монархисты, Кондулис был отстранён и вернулся на действительную службу только после победы монархистов над Венизелосом на выборах ноября 1920 года.

Малая Азия

С 1919 года, по мандату Антанты, Греция получила контроль на 5 лет (до проведения референдума) малоазийского региона вокруг Смирны, имевшего тогда значительное греческое население. Греческая армия ввязалась здесь в бои с кемалисталистами. Монархисты победили на выборах ноября 1920 года, обещая «мы вернём наших ребят домой». Вместо этого, новое правительство продолжило войну. Два месяца после ноябрьских выборов 1920 года, в начале 1921 года, Кондулис был назначен новым монархистским правительством Гунариса командующим Первого корпуса в Армии Малой Азии, сменив на этом посту, охарактеризованного как сторонника Венизелоса, генерал-лейтенанта Нидера, и оставался на этом посту до июня 1922 года.

Весеннее наступление 1921 года

В ходе наступления, Первый корпус Кондулиса располагал только двумя дивизиями (2-й и 12-й) поскольку 1-я дивизия оставалась на берегах реки Меандр, следя за действиями итальянцев. Наступление началось 10/23 марта и Первый корпус наступал в направлении города Афьон-Карахисар. В отличие от Третьего корпуса армии, Первому корпусу Кондулиса удалось выполнить поставленные задачи и взять Афьон-Карахисар (Первая битва при Инёню), но Кондулис запросил командование и получил положительный ответ отступить от Афьон-Карахисара и занять позиции у Тумлу Бунара . 28 марта /10 апреля 2-я дивизия полковника П.Каллидопулоса отбивала атаку войск Рефет-паши и непрерывно контратаковала. Исход боя решил 5/42 гвардейский (эвзоны) полк Пластираса, пробившийся тыл турок в районе села Ашыгкёй. Турки оставили на поле боя 800 убитых и 200 пленных.

Летнее наступление 1921 года

Кондулис со своим корпусом принял участие в победном для греческого оружия «Большом летнем наступлении» 1921 года и в Сражении при Афьонкарахисаре-Эскишехире. Греческая армия преодолела турецкое сопротивление, заняла города Афьон-Карахисар, Эскишехир и соединяющую их железнодорожную линию. Но турки, несмотря на их поражение, успели выйти из окружения и произвели стратегический отход на восток за реку Сакарья. Перед греческим руководством встала дилемма. Греция находилась в состоянии войны с 1912 г. Страна была истощена и ждала мира. Армия устала и ждала демобилизации. Именно обещание прекратить войну позволило монархистам выиграть выборы у Э. Венизелоса, несколько месяцев тому назад. Предполагаемая стратегическая окончательная победа обернулась лишь ещё одним тактическим поражением турок. Король Константин I, премьер-министр Димитриос Гунарис и генерал А.Папулас встретились в Кютахье, для обсуждения будущего кампании. Политическая ситуация складывалась не в пользу Греции. Греция была вовлечёна в малоазийский поход по мандату Антанты, но война превращалась в греко-турецкую. Из союзников Италия уже сотрудничала с кемалистами; Франция, обеспечив свои интересы, тоже пошла по этому пути; поддержка Англии носила вербальный характер. Перед греческим руководством стоял выбор из трёх вариантов:

1. уйти из Малой Азии и закрепить за собой Восточную Фракию (сегодняшняя Европейская Турция). Но это означало бросить на произвол судьбы коренное греческое население Ионии.
2. занять оборонную позицию.
3. идти за турками и брать Анкару, ставшую центром турецкого сопротивления. Для этого похода сил у Греции было недостаточно. К тому же часть сил нужно было оставить для контроля за вытянувшимися коммуникациями.

Современный английский историк Д.Дакин пишет что начальник греческого генштаба Дусманис, Виктор был категорически против дальнейшего наступления. Правительство торопилось закончить войну и, не прислушиваясь к голосам сторонников оборонной позиции, приняло решение наступать далее. После месячной подготовки, которая и туркам дала возможность подготовить свою линию обороны, семь греческих дивизий форсировали реку Сакарья и пошли на восток. Будучи монархистом и командующим 1-го Корпуса армии, Кондулис был среди офицеров, выразивших в сентябре 1921 года протест против проводимой правительством кадровой политики, когда из 28 офицеров получивших звание генерал-лейтенанта, только 10 принимали участие в войне, а остальные были приближёнными трона и отсиживались в Греции.

Битва при Сакарье

В битве за Анкару, получившей в историографии имя Битва при Сакарье, Кондулис командовал одним (Первым) из трёх корпусов Армии Малой Азии. 3 армейских корпуса начали свой поход 1/14 августа 1921 года и, переправившись без боя через реку Сакарья и совершив 100—150 километровый переход через «Солённую пустыню», подошли к Анкаре. К 15/28 августа греческие войска, прорвав первую линию турецкой обороны, атаковали вторую линию обороны, но уже без артиллерийской подготовки, оставшись без снарядов. Кондулис информировал командование что его корпус остаётся и без боеприпасов для стрелкового оружия. Положение временно спас подполковник Спиридонос, который возглавил колонну 120 грузовиков с боеприпасами, выступившую за Сакарью в сторону фронта. Колонна подвеглась атаке 5-й каваллериской группы турок, под командованием Фахредин-бея. Но Спиридонос дал команду не ввязываться в бой и на полной скорости идти вперёд. 90 грузовиков шедших в голове колонны прорвались. 20 шедших в хвосте успели развернуться и вернуться назад. 10 грузовиков и их экипажи были уничтожены. В тот же день, 15/28 августа, Первый корпус Кондулиса получил приказ атаковать высоты Чал Даг и Ардиз Даг на второй линии обороны турок. Основная тяжесть по взятию Ардиз Дага легла на 12-ю дивизию полковника П.Каллидопулоса и 1-ю полковника И.Франгоса. Турки отступили на хребет Ардиз Дага. Посланный на развитие наступления 1/38 гвардейский (эвзоны) полк обратил в бегство 3-ю Кавказскую дивизию турок. В 5 утра 12-я дивизия заняла Ардиз Даг. Солдаты «Шейтан аскера» (Дьявольской армии) как их именовали турки ворвались в окопы. Турки побежали. Целый батальон 176-го турецкого полка (355 офицеров и солдат) был взят в плен. Ни разу до этого греческая армия в Сражении за Анкару не брала в плен целое турецкое соединение. 18/31 августа два полка 2-й дивизии (34-й и 41-й) атаковали «высоту 1340», но были остановлены огнём противника. 20 августа/ 2 сентября 12-я дивизия заняла западные склоны Чал Дага и отбивала контратаки турок. 2-я дивизия, совершив генеральную атаку, опрокинула 17-ю турецкую дивизию и в 10 вечера заняла самую высокую вершину Чал Дага. Новая победа, но без перспективы на завершение войны. Мустафа Кемаль заявлял журналистам: «Буду обороняться перед Анкарой, буду обороняться в Анкаре, буду обороняться после Анкары». Наступление греческой армии без резервов и боеприпасов начало выдыхаться. Первым о необходимости отхода заявил командир Второго корпуса, принц Андрей, но командующий Папулас с гневом отклонил предложение. Почувствовав спад атак греческой армии, Кемаль предпринял 28 августа/10 сентября атаку между 1-й дивизией Первого корпуса и 5-й дивизией Второго корпуса. Греческие дивизии остановили атаку и, произведя контратаку, преследовали турок. Ещё одна победа, но 1-я дивизия осталась почти без боеприпасов. Командование Армии Малой Азии утром 29 августа/ 11 сентября приняло решение отойти за Сакарью, но известило об этом Корпуса ночью того же дня. Первый и Третий корпуса продолжали сражение в течение всего дня. И в последний день Сражения за Анкару 2/39 гвардейский (эвзоны) полк взял в плен 124 турецких солдат. Получив приказ, Первый корпус оставил Чал Даг в 01:00 30 августа настолько бесшумно, что турки только на рассвете оссознали что перед ними уже нет греков.. В Битве за Анкару греческая армия не смогла взять Анкару и, сохраняя порядок, отошла назад за реку Сакарья. Как писал греческий историк Д. Фотиадис «тактически мы победили, стратегически мы проиграли». Монархистское правительство удвоило подконтрольную ему территорию в Малой Азии, но возможностями для дальнейшего наступления не располагало. Одновременно, не решив вопрос с греческим населением региона, правительство не решалось эвакуировать армию из Малой Азии. Фронт застыл на год.

После Малой Азии

В марте 1922 года союзники информировали греческое правительство о решении эвакуации греческой армии из Малой Азии. В создавшейся ситуации, командующий Армией Малой Азии генерал-майор Анастасиос Папулас предложил правительству, как единственное решение, провозгласить автономию Ионии (запада Малой Азии). Предложение не было принято и Папулас подал в отставку. В мае 1922 года, после отставки А. Папуласа, Кондулис вместе генерал-лейтенантом Полименакос, Георгиосом был в числе трёх кандидатов на его пост. Но монархистское правительство, не доверяя политическим взглядам Кондулиса и Полименакоса, назначило на этот пост Г.Хадзианестиса, «самого ненавистного в армии офицера, из-за его характера». В мае 1922 года Кондулис был заменён на посту командующего Первым корпусом генерал лейтенантом Н.Трикуписом. Вернувшись в Грецию, Кондулис получил назначение в Генеральный штаб. Ушёл в отставку 24 апреля 1923 года.

Посол

В отличие от многих других офицеров, Кондулис отказался быть втянутым в политические потрясения, которые охватили страну после поражения экспедиционного корпуса в августе 1922 года и последовавшей резни и изгнания турками коренного греческого населения Малой Азии. После отставки из армии ему был предложен пост посла в Албании, от которого он первоначально отказался, но принял в конечном итоге в 1925 году и оставался на этом посту до 1926 года. Будучи на пенсии, он проживал в Пирее, собрал значительный личный архив и, в качестве председателя, был вовлечён в издательский комитет, который опубликовал Большую Военную и Морскую энциклопедию в 1929—1930 годах. Кондулис умер 22 августа 1933 года в Афинах.

Источники

• «Νεώτερον Εγκυκλοπαιδικόν Λεξικόν Ηλίου» τομ.11ος, σελ.188.
• Polychronopoulou-Klada Nika. Στρατηγός Αλέξανδρος Κοντούλης (1858–1933) και το γενικό ευρετήριο του αρχείου του. — Athens: Εταιρεία των Φίλων του Λαού, 2000.
• Sokos Georgios I. Κοντούλης Ἀλέξανδρος // Μεγάλη Στρατιωτική και Ναυτική Εγκυκλοπαιδεία. Τόμος Δ′: Καβάδης – Μωριάς. — Athens: Έκδοσις Μεγάλης Στρατιωτικής και Ναυτικής Εγκυκλοπαιδείας, 1929. — P. 190–191.

Отрывок, характеризующий Кондулис, Александрос

«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.