Дюмон-Дюрвиль, Жюль

Жюль Себастьен Сезар Дюмон-Дюрвиль
Jules Sébastien César Dumont d'Urville
мореплаватель
Дата рождения:	23 мая 1790(1790-05-23)
Место рождения:	Конде-сюр-Нуаро
Дата смерти:	8 мая 1842(1842-05-08) (51 год)
Место смерти:	Мёдон

Систематик живой природы

Автор наименований ряда ботанических таксонов. В ботанической (бинарной) номенклатуре эти названия дополняются сокращением «d'Urv.». [www.ipni.org/ipni/advPlantNameSearch.do?find_authorAbbrev=d%27Urv.&find_includePublicationAuthors=on&find_includePublicationAuthors=off&find_includeBasionymAuthors=on&find_includeBasionymAuthors=off&find_isAPNIRecord=on&find_isAPNIRecord=false&find_isGCIRecord=on&find_isGCIRecord=false&find_isIKRecord=on&find_isIKRecord=false&find_rankToReturn=all&output_format=normal&find_sortByFamily=on&find_sortByFamily=off&query_type=by_query&back_page=plantsearch Список таких таксонов] на сайте IPNI [www.ipni.org/ipni/idAuthorSearch.do?id=11002-1 Персональная страница] на сайте IPNI Страница на Викивидах

Жюль Себастье́н Сеза́р Дюмо́н-д'Юрви́ль (фр. Jules Sébastien César Dumont d'Urville; 23 мая 1790, Конде-сюр-Нуаро — 8 мая 1842, Мёдон) — французский путешественник, мореплаватель, океанограф, офицер военного флота, учёный. Одной из наиболее известных его заслуг является определение места гибели другого знаменитого французского мореплавателя Жан-Франсуа Гало де Лаперуза. Являлся членом Французского географического общества.

Биография

Жюль Себастьен Сезар Дюмон-Дюрвиль родился в Кальвадосе в семье судебного чиновника. Отец его умер в 1797 году. Воспитанием мальчика занялся его дядя, аббат Круазель. Мать его, под влиянием книг Руссо, старалась, чтобы он жил ближе к природе, закалялся, бегал босиком, был подвижным, ловким и здоровым. Это ему нравилось, и он вырос крепким, хорошо плавал. Ему давались легко любые науки, и были у него явные способности к языкам. Он успешно учился и мечтал овладеть языками, заняться переводами, особенно его привлекали языки Океании.

Он окончил гуманитарный факультет Канского лицея. В 1807 году он пытался сдать экзамены в Политехническую школу, но не добрал очков. Возможно, в это время он увлёкся историей морских путешествий и не уделил достаточно внимания алгебре и геометрии. В Политехническую школу он уже не вернулся, решив стать моряком. Он начинал с матроса, вскоре получил чин гардемарина и назначение на корабль «Амазонка». В 1810 году он получил звание гардемарина 1 класса, а два года спустя — лейтенанта. Он мечтал о путешествии в Индию.

В 1815 году женился на Адели Пепен, дочери часовщика. Всё это время он оставался на суше. Наконец, в 1819 году он получил назначение на судно «Ля Шевретт», в экспедицию по исследованию Средиземного моря. Ему поручены ботаника, энтомология, археология.

В 1820 году греческий крестьянин Иоргос раскопал в Милосе античную статую. Дюмон-Дюрвиль осмотрел её, но денег на покупку статуи не имел. Статую купил священник Верги и продал потом французам. Таким образом, статуя попала во Францию, в Лувр, и стала известна как Венера Милосская.

В 1821 году Дюмон-Дюрвиль читает в Академии доклад, вызвавший большой интерес. Он рассказывает о находке Венеры Милосской, об исследовании Санторина, о его геологических особенностях и флоре. В последующие годы он издаст публикации на эти темы, пока он продолжает заниматься энтомологией и ботаникой под Парижем, на берегах Сены.

В августе 1821 года он получает чин капитан-лейтенанта. Вместе со своим другом Луи Исидором Дюперре он обсуждает план кругосветного путешествия, состоявшегося в 1822-1825 годах на корвете «Ракушка». Моряки побывали на Тенерифе, в Бразилии, открыли острова Клермон-Тоннера, Дюперея, Дюмон-Дюрвиля, исследовали побережье Австралии, Новой Гвинеи, Новой Зеландии, ряд архипелагов и островов Океании, в том числе Таити, затем традиционно возвратились домой через мыс Доброй Надежды. Путешествие было удачным, научные итоги были достаточно весомы. После первого путешествия Дюмон-Дюрвиль получает чин капитана второго ранга.

Второе кругосветное путешествие Дюмон-Дюрвиль начинает в 1826 году на судне «Астролябия» (переименованная «Ракушка»), так называлось одно из судов Лаперуза. До этого поисками пропавшей экспедиции занимались д’Антркасто и англичанин Питер Диллон. Ещё 13 лет назад Диллону попались некоторые предметы, явно принадлежавшие участникам экспедиции Лаперуза. В 1826 году он возобновляет поиски, в то же самое время, когда на поиски отправляется Дюмон-Дюрвиль. В 1827 году, когда они оба находятся в Океании, Диллон, услышав о цели Дюмон-Дюрвиля, отправляет ему письмо и назначает свидание в Тикопиа.

Диллону удается найти ещё несколько предметов, принадлежавших французским морякам: кусочек глобуса, детали астрономических приборов, нагели, шипы, обломки цепей, пушку, колокол с маркой мастера Базена, то есть мастерской брестского арсенала, скульптуры с гербом Франции и т. д. Дюмон-Дюрвиль тем временем посещает остров Ваникоро, куда ведут все следы. Точнее, это не остров, а группа мелких островков, окруженных рифом. Островитяне показывают ему место, где затонули французские корабли. На дне, на глубине нескольких метров, моряки видят пушки, ядра, якоря. Все деревянные детали исчезли. Это — предметы с «Астролябии», «Буссоль» найти не удалось. С помощью местных жителей моряки достают отдельные предметы, якорь, пушку, колокол, мушкетон. Они сооружают памятник из коралловых плит, дают ружейный залп. В марте 1828 года Дюмон-Дюрвиль отправляется во Францию. В марте 1829 года он уже в Марселе.

Тем временем Диллон уже в Париже. Англия решила все его находки передать Франции.

Экспедиция проделала 25 000 миль. Было определено местоположение по меньшей мере 150 мелких островков в архипелагах Тонга и Фиджи, из которых многие в Европе были неизвестны. Была обследована часть островов из группы Новых Гебрид и подтверждено существование островов Лоялти. Во Францию были привезены 65 карт, рисунки ландшафтов, портреты островитян, одежда, утварь, оружие, огромный гербарий, коллекции насекомых и минералов. Предстояло обработать огромный материал. Вскоре Дюмон-Дюрвиль издал "Путешествие на «Астролябии» в 14 томах и атлас из 53 карт. В написании его трудов принимали участие и другие члены экспедиции.

В январе 1832 года он выступает на заседании Парижского географического общества и говорит об общих проблемах Океании: географии, истории, происхождении местных народов. По его мнению, Океанию следует разделить на 4 части по антропологическим признакам населяющих её народов. Полинезия и Микронезия (населены людьми с более светлой, желтоватой кожей), Меланезия (проживают темнокожие народы) и Малайзия - западная часть Океании, острова, известные тогда как Ост-Индские. В современной науке пользуются именно этим делением, с поправкой на то, что в состав Океании не включена Малайзия.

В 1837 году он готовит третью кругосветку, подает проект министру. На этот раз его интересует Антарктида. Поисками неизвестной Южной земли занимались уже многие, разговоры о её существовании начались ещё раньше. Кроме того, русские мореплаватели Ф. Ф. Беллинсгаузен и М. П. Лазарев уже открыли Антарктиду в 1820 году. Ему остается только исследовать отдельные берега. В 1838 году суда «Астролябия» и «Зеле»(«Усердный») выходят из Тулона. Вернутся они в 1840 году, изрядно потрепанные. Путешествие было тяжелым, суда часто требовали ремонта, они не были приспособлены к плаванию во льдах. 60 человек переболели цингой. Вскоре после путешествия будет издана книга «Путешествие к Южному полюсу». В Антарктиде оставалось ещё очень много неисследованных пространств.

В декабре 1840 года Дюмон-Дюрвилю присваивают звание контр-адмирала. Географическое общество награждает его золотой медалью. Он начинает готовить в печать материалы о своих исследованиях, но произошел трагический случай. В 1842 году Дюмон-Дюрвиль возвращался с праздника в честь короля Луи-Филиппа в Версале на поезде. Близ Мёдона поезд потерпел крушение, возник пожар. Погибли (сгорели заживо и задохнулись от дыма) десятки людей, в том числе Дюмон-Дюрвиль с женой и сыном.

У него были и другие дети, сын, умерший в раннем возрасте, и дочь, умершая от холеры в Тулоне пяти лет от роду. Он был похоронен вместе с семьей на кладбище Монпарнас.

Память

В родном городе Кане ему устанавливают бронзовую статую. Его именем названы одна из улиц Парижа, один из Каролинских островов, один из островов в Меланезии, гора на земле Луи-Филиппа. Он сам назвал открытую им землю в Антарктиде в честь своей жены Землей Адели, а полярник Дуглас Моусон впоследствии назвал море, омывающее эту землю, морем Дюрвиля. Сейчас здесь ведет работу французская антарктическая станция «Дюмон д’Юрвиль» .

Литература

• Варшавский Анатолий. [razym.ru/main/112827-avarshavskiy-puteshestviya-dyumon-dyurvilya.html Путешествия Дюмон-Дюрвиля]. — М.: Мысль, 1977.

Отрывок, характеризующий Дюмон-Дюрвиль, Жюль

Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи: