Закон «Об обеспечении рабочих на случай болезни»

«Об обеспечении рабочих на случай болезни»
Отрасль права:	Право социального обеспечения
Вид:	Закон Российской империи
Принятие:	Государственной думой 11 января 1912 года
Одобрение:	Государственным советом 2 мая 1912 года
Подписание:	Императором Всероссийским 23 июня 1912 года
Первая публикация:	Собрание узаконений, 1912, 11 июля, отд. I, ст. 1229
[ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B0%D0%B9%D0%BB:%D0%97%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%BD_%D0%BE%D0%B1_%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%81%D0%BF%D0%B5%D1%87%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B8_%D1%80%D0%B0%D0%B1%D0%BE%D1%87%D0%B8%D1%85_%D0%BD%D0%B0_%D1%81%D0%BB%D1%83%D1%87%D0%B0%D0%B9_%D0%B1%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D0%B7%D0%BD%D0%B8_1912.djvu Электронная версия]

Зако́н «Об обеспе́чении рабо́чих на слу́чай боле́зни» — закон Российской империи, принятый 23 июня 1912 года. Закон предусматривал получение рабочими выплат в случае временной нетрудоспособности и обязывал предпринимателей организовывать для рабочих бесплатную медицинскую помощь. Для накопления необходимых средств создавались больничные кассы — независимые общественные организации, управляемые самими застрахованными. Кассы пополнялись за счёт взносов из заработной платы рабочих и сборов с предпринимателей. Закон распространялся на относительно небольшой круг рабочих (около 2,5 млн человек), охватывая только фабрично-заводскую промышленность. Закон был принят единым пакетом с законом о страховании рабочих от несчастных случаев.

Предыстория закона

Рабочее и социальное законодательство в России (состояние на 1912 год)

Рабочее законодательство

К 1912 году нормы рабочего и социального законодательства в России носили мозаичный, хаотический характер. Законодательство не оперировало понятиями «рабочий» (то есть лицо, занятое физическим трудом) и «работник по найму»; основной группой лиц, положение которой было так или иначе урегулировано законом, были «фабрично-заводские рабочие», при том что само понятие фабрично-заводской деятельности определялось законом неясно. Внутри фабрично-заводской промышленности выделялась так называемая «цензовая» промышленность, которая находилась под надзором фабричной инспекции, созданной в 1885 году. Ещё две группы трудящихся — рабочие горнозаводской промышленности и железнодорожники — находились в ведении соответственно горного надзора и министерства путей сообщения, а их положение регулировалось преимущественно особыми законами. Попытки регулирования условий труда других групп работников по найму носили эпизодический характер.

Закон регулировал основные нормы заключения трудовых договоров: обязательные для обеих сторон предупреждения об увольнении до истечения договора, сроки выдачи заработной платы; предписывал вести расчётные книжки; ограничивал возможность расчёта с рабочими товаром; существенно ограничивал причины наложения на рабочих штрафов и суммы штрафов. Запрещался наём на работу подростков до 12 лет; малолетние рабочие разделялись на две группы — от 12 до 15, от 15 до 17 лет — для которых устанавливалась укороченная продолжительность рабочего дня, запрет на работу ночью и т. п. ограничения.

Продолжительность рабочего дня была ограничена 11½ часами при шестидневной рабочей неделе, причём между окончанием работ в субботу и началом работ в понедельник должно было быть не менее 40 часов. Оплачиваемый отпуск не предусматривался.

Профсоюзы в законодательстве о труде как участники трудовых отношений с особыми правами не упоминались, но могли существовать на общих началах в качестве общественных организаций (правительство активно противодействовало их регистрации). Для представительства своих интересов рабочие могли избирать фабричных старост. Забастовки в законодательстве не упоминались, но участие в них было ненаказуемым и не могло быть поводом для увольнения.

Социальное законодательство

К 1912 году общего законодательства, предусматривающего для работников по найму пособия по болезни, по беременности и родам, по безработице, пенсии по инвалидности (кроме производственных увечий) и по старости, в России не существовало. Социальное обеспечение чиновников и офицеров (отчасти и кадровых нижних чинов) было вполне удовлетворительным, включая в себя сохранение полного заработка во время болезни, пенсии по инвалидности и по выслуге лет. Однако на гражданской службе весь этот значительный социальный пакет полагался лишь тем, кто имел «права государственной службы», то есть таким служащим, чьи должности были упомянуты в законодательно утверждённом штате учреждения с точным указанием класса должности (по «Табели о рангах») и присвоенного жалования. Низовые работники канцелярий — писцы — и вспомогательный персонал (дворники, сторожа, курьеры) были полностью лишены всех этих льгот.

Явным исключением из правил были рабочие казённых горнозаводских предприятий, которые ещё при освобождении их от крепостной зависимости в 1861 году получили право на пособие по болезни от предприятия, выплачивавшееся в течение двух месяцев болезни. Кроме того, на предприятиях были созданы «вспомогательные товарищества», которые, собирая взносы в 2—3 % от заработной платы, выплачивали пособия по инвалидности, несчастным случаям и т. д. Данные учреждения, охватывавшие небольшое (21 тыс. человек в 1910 году) количество рабочих, преимущественно на Урале, не были замечены современным им обществом и не послужили образцом для распространения подобной практики на другие производства. Во многом их создание можно объяснить тем, что горная промышленность до эпохи реформ представляла собой военизированную структуру, и рабочие заводов находились на положении, схожем с армейскими нижними чинами. Таким образом они, подобно солдатам, привыкли рассчитывать на бесплатное лечение и содержание при болезни, а также небольшие пенсии по инвалидности и по старости; правительство не решилось лишить их этих льгот при переводе в лично свободное состояние.

Начиная с царствования Александра III были созданы разного рода пенсионные кассы отдельных ведомств и учреждений, работники которых не были охвачены общими государственными пенсиями. С 1888 года закон регулировал пенсионные кассы на частных железных дорогах (создававшиеся ещё с 1860-х годов), с 1894 года были учреждены пенсионные кассы на казённых железных дорогах; эти кассы в равной мере охватывали и служащих, и рабочих. В 1900 году были учреждены пенсионные кассы для народных учителей и учительниц, для вольнонаёмных служащих при казённой продаже питей. Широкое распространение имели и земские пенсионные кассы, страховавшие весьма широкий круг наёмных земских служащих; деятельность этих касс была урегулирована законом в 1900 году.

В 1897 году был издан рамочный закон, устанавливавший общие требования к пенсионным кассам любых частных предприятий; закон носил ограничительный характер, требуя от предпринимателей полной гарантии состоятельности кассы.

Введение пенсионных касс (выплачивавших, как правило, пенсии и по выслуге лет, и по инвалидности) не означало автоматически выплат пособий по болезни, однако на практике почти везде, где такие кассы были введены, рабочие и служащие получали пособие по болезни за счёт предприятий и учреждений. Это пособие не получало никакого отдельного оформления, во время болезни работник просто продолжал получать обычное жалованье.

В 1903 году появились «Правила о вознаграждении потерпевших вследствие несчастных случаев, а равно членов их семей, в предприятиях фабричнозаводской, горной и горнозаводской промышленности», которые современники рассматривали как чрезвычайно важный акт. Данный закон устанавливал полную ответственность работодателей перед работниками при несчастных случаях на производстве. При временной утрате трудоспособности рабочим уплачивали ¹⁄₂ среднего заработка, при наступлении инвалидности — ²⁄₃ среднего заработка. По желанию рабочего выплаты по инвалидности могли капитализоваться в единовременную выплату. Закон распространялся только на указанные в его названии группы рабочих. Расходы на выплаты по несчастным случаям в период 1904—1910 годов составляли в среднем 1,1 % от заработной платы.

Страхования по безработице в Российской империи не было.

Несмотря на отсутствие обязательных требований, была довольно развита и практика добровольной выплаты предпринимателями пособий по болезни. По сведениям фабричной инспекции за 1907 год (относятся только к так называемой «цензовой» промышленности, в которой было занято 30—35 % рабочих), пособия выдавали в пятидесяти одной из шестидесяти четырёх губерний, состоявших под надзором, на 15 % предприятий, на которых работала ¹⁄₃ рабочих. Имелись и примеры добровольной организации больничных касс, наиболее распространённой эта практика была в Царстве Польском. Количество участников касс было незначительным; так, в 1910 году в Петроковской губернии из 126 тыс. рабочих, состоявших под надзором фабричной инспекции, в кассах участвовали 37 тыс..

Основные статистические данные

Население Российской империи (без Финляндии) на начало 1913 года составляло 170,9 млн человек. Численность наёмных рабочих в 1913 году автор того времени оценивал в 9,2 млн, автор советского периода — в 17,8 млн человек в чрезвычайно расширенном понимании (все работающие по найму, включая домашнюю прислугу, сельскохозяйственных рабочих, подёнщиков, работников сферы обслуживания) и в 9,25 млн человек в тех определениях, которые применяли в дореволюционный период (все виды промышленности, в том числе мелкая и кустарная, строительство, транспорт).

Часть промышленности, так называемая «цензовая», состояла под надзором фабричной инспекции (особая служба Министерства промышленности и торговли); в эту группу входили наиболее крупные фабрично-заводские предприятия. Права рабочих, предприятия которых находились под государственным надзором, были лучше защищены. Благодаря тому, что инспекция собирала и обрабатывала большое количество статистических материалов о поднадзорных предприятиях, правительство было лучше ознакомлено с условиями труда в этой части промышленности; доступные данные о работающих в других секторах экономики были значительно более фрагментарными. На начало 1912 года в «цензовой» промышленности было занято 2,051 млн рабочих, на начало 1913 года — 2,151 млн рабочих.

Средний годовой заработок рабочих в цензовой промышленности за 1912 год составлял 255 рублей.

Чистый национальный продукт (ЧНП) России в 1912 году современный исследователь оценивает в 18,8—19 млрд рублей.

Страхование по болезни в европейских странах (состояние на 1912 год)

Имевшийся на момент принятия закона опыт развитых европейских стран был разнообразным.

Часть европейских стран создала систему обязательного страхования, при которой каждый рабочий по поступлении на работу оказывался автоматически застрахованным в той пенсионной кассе, в которую входило предприятие. Обязательное страхование по болезни было введено в Германии в 1885 году, в Австрии в 1888 году, в Венгрии в 1891 году, в Норвегии в 1909 году, в Румынии в 1912 году. Позже России обязательное страхование было введено в таких странах, как Болгария (1919), Голландия (1929), Греция (1932).

Часть стран не имела системы обязательного страхования по болезни. Признанный мировой промышленный лидер — Англия — располагала только развитой и разнообразной системой добровольного страхования. Пособия по болезни выдавали и имеющие 200-летнюю историю «дружеские общества» (вид касс взаимопомощи), и коммерческие страховые организации, и общества взаимного страхования; основным страховщиком по болезни выступали чрезвычайно влиятельные профессиональные союзы. Введение обязательного страхования на момент принятия закона в России было широко обсуждаемой политической инициативой; переход на обязательное страхование произошёл в 1911—1916 годах. Во Франции все виды страхования также были добровольными. В стране действовало около 20 тысяч касс взаимопомощи, которые и осуществляли все виды социальных выплат. Государство участвовало в работе касс и производило доплаты к пенсиям по старости и по инвалидности, но в оплату пособий по болезни государство не вмешивалось. Переход на обязательное страхование произошёл только в 1930 году. Хотя страхование в Англии и Франции было добровольным, уже к началу XX века степень охвата рабочих страхованием была выше, чем предполагалось достичь по российскому закону об обязательном страховании.

Бельгия, Дания, Испания, Италия в период до Второй мировой войны не вводили обязательного страхования по болезни.

История обсуждения и принятия закона

Ранние попытки создания законодательства о страховании по болезни

Начиная с 1880-х годов различные объединения предпринимателей выступали с инициативами о принятии законов о социальным обеспечении и страховании рабочих. В начале 1880-х подобного рода ходатайства заявляли Съезд горнопромышленников Царства Польского, Московский биржевой комитет, Общество для содействия русской промышленности и торговле, Съезд горнопромышленников Юга России; в середине 1890-х — Торгово-промышленный съезд в Нижнем Новгороде. Все эти инициативы правительство оставляло без рассмотрения. К 1903 году правительству удалось решить вопрос об обеспечении рабочих при несчастных случаях на производстве (см. выше), но никаких мер для введения обязательного обеспечения рабочих в случае болезни не предпринималось.

Серьёзное внимание на страхование по случаю болезни правительство обратило только после того, как оно превратилось в один из лозунгов усилившегося в начале 1900-х годов рабочего движения. Манифест от 12 декабря 1904 года признавал «неотложной задачей правительства озаботиться государственным страхованием рабочих»; манифест, содержавший многочисленные обещания без указания сроков и механизмов их реализации, в шутку называли «Мюр и Мерилиз» (по названию большого московского универмага, предлагавшего широчайший ассортимент товаров).

После событий 9 января 1905 года (Кровавое воскресенье) правительство учредило комиссию сенатора Н. В. Шидловского «для безотлагательного выяснения причин недовольства рабочих в Петербурге»; после фактического провала работы комиссии (рабочие, под влиянием социал-демократов, отказались выбирать своих представителей в комиссию) были учреждены две новых: под председательством В. И. Тимирязева для рассмотрения вопросов страхования рабочих, под председательством В. Н. Коковцова для обсуждения мер по упорядочению быта и положения рабочих. Деятельность обеих комиссий была также неуспешной.

В октябре 1905 года было образовано Министерство торговли и промышленности, которое немедленно приступило к разработке законопроектов по рабочему вопросу. К открытию I Государственной Думы (27 апреля 1906 года) Министерство подготовило 8 законопроектов (о правилах найма, о продолжительности рабочего дня, о страховании по болезни и увечью, о сберегательных кассах (мера пенсионного обеспечения), о мерах по строительству дешёвых и здоровых жилищ, о промышленной инспекции, о присутствиях, о промысловых судах). Министерство не решалось внести закон в Думу без консультаций с крупными предпринимателями, и 15 апреля министр М. М. Фёдоров провёл особое совещание с известными фабрикантами, которые решительно высказались за сокращение любых уступок рабочим, в особенности пенсионного обеспечения.

При формировании системы политический партий, произошедшем в ходе выборов в I Государственную Думу (зима — весна 1906 года), оказалось, что все партии от центра («Союз 17 октября») до крайней левой (РСДРП) включили в свои программы пункты, требующие больничного страхования и бесплатной медицинской помощи для рабочих. Это давало основание надеяться на принятие закона. Однако резкий общий противоправительственный настрой I и II Думы (так называемых «Дум народного гнева») и отсутствие консенсуса с предпринимательскими кругами заставили правительство воздержаться от внесения законопроекта. Вместо этого продолжались консультации Министерства промышленности и торговли с предпринимателями.

Положение усугубилось тем, что Министерство лихорадило от частой смены министров, имевших различное отношение к рабочему вопросу. На смену либеральному М. М. Фёдорову в мае 1906 года пришёл более консервативный Д. А. Философов, а после его смерти в декабре 1907 года министром стал вялый и неавторитетный И. П. Шипов. Между тем нажим на Министерство со стороны промышленников продолжался; наибольшую инициативность проявляло Санкт-Петербургское общество заводчиков и фабрикантов. Вопрос о том, какой именно пакет мер по рабочему вопросу должно внести правительство в Думу, и до какой меры должны дойти уступки требованиям пролетариата, оставался открытым. Можно предположить, что быстро изменявшаяся внутриполитическая ситуация сильно влияла на позиции сторон: в период, когда рабочие выступления и революция в целом шли на подъём (1904—1905 годы), и предприниматели, и правительство были готовы на существенные уступки; как только правительство начало справляться с волной революционных выступлений (1906—1907 годы), настроение изменилось не в пользу требований рабочих. По выражению автора того времени, «по мере того как реакция сменяла революционный подъём, охладевал законодательный пыл правительства».

История принятия Закона 1912 года

К началу 1908 года ситуация в стране стабилизировалась. Революция была подавлена, рабочие выступления в значительной мере ослабли. III Дума, открывшаяся в ноябре 1907 года, проявила готовность к конструктивному сотрудничеству с правительством. В конце марта 1908 года Министерство торговли и промышленности (МТП) закончило разработку законопроектов и передало их в Совет Министров. От обширного пакета законопроектов, разработанных к открытию I Думы в 1906 году, остались только два: о страховании рабочих на случай болезни и от несчастных случаев. От всех инициатив по созданию пенсионного обеспечения по инвалидности и старости, по обеспечению рабочих жильём, по сокращению рабочего дня, по созданию особых судов по трудовым спорам министерство решило отказаться.

В апреле 1908 года было созвано межведомственное совещание под председательством товарища министра торговли и промышленности М. А. Остроградского, к участию в совещании были приглашены и представители промышленности. Проект подвергся неожиданной критике со стороны представителей Министерства внутренних дел Н. П. Харламова и И. Я. Гурлянда, настаивавших на изменении системы страховых присутствий, с передачей их под полный контроль губернаторов, и на введении мелочного полицейского контроля над деятельностью больничных и страховых касс.

В споре между представителями МТП (прежде всего, ответственным за законопроект начальником отдела промышленности В. П. Литвиновым-Фалинским), считавшими, что рабочим надо предоставить максимум самостоятельности в полезном для них самих общественном деле, и МВД, считавшим, что только полицейские меры могут подавить социал-демократическую агитацию, победа осталась за позицией МВД. Как оказалось впоследствии, даже та административная и полицейская опека больничных касс, которая устанавливалась в новой редакции закона, не смогла предотвратить проникновение большевиков в страховую систему.

25 июня 1908 года правительство внесло в Думу пакет из четырёх законопроектов: «Об обеспечении рабочих на случай болезни», «О страховании рабочих от несчастных случаев», «О Совете по делам страхования рабочих», «О присутствиях по делам страхования рабочих»; принципиальное значение имели только два первых закона. Рассмотрение законопроектов комиссией, посвятившей им 16 заседаний, заняло более двух лет, и законопроекты были переданы на рассмотрение в Общее собрание Думы только 17 ноября 1910 года. В Общем собрании законопроект застрял: к его обсуждению приступили только 17 октября 1911 года, а принятие законопроекта произошло 11 января 1912 года. Государственный совет внёс в законопроект несколько мелких изменений, которые были приняты согласительной комиссией Думы и Государственного совета, после чего закон был принят Государственным советом 2 мая 1912 года и утверждён императором 23 июня 1912 года.

Основным предметом дискуссии в Думе была судьба фабричной медицины. Правительство предлагало установить взносы рабочих и предпринимателей в пропорции 2:3, но содержание фабричной медицины возложить на предпринимателей. Комиссия Думы по рабочему вопросу, возглавляемая октябристом бароном Е. Е. Тизенгаузеном, предлагала установить взносы в пропорции 3:2, но передать фабричную медицину больничным кассам. Премьер-министр В. Н. Коковцов, выступая в Думе, сумел убедить депутатов в правильности правительственной позиции; основным аргументом было то, что рабочие привыкли к тому, что медицинская помощь предоставляется бесплатно, за счёт предпринимателя, и перенос расходов на взносы, вычитаемые из их заработной платы, приведёт к их раздражению. В результате принятый после 4 лет рассмотрения в законодательных учреждениях закон не имел существенных отличий от первичного правительственного законопроекта; законодатели незначительно расширили круг предприятий, охватываемых страхованием, и увеличили минимальное число членов больничной кассы с 200 до 400 человек.

Дискуссионным было также и распределение взносов между рабочими и предпринимателями. Левые партии полагали, что все взносы должны быть возложены на предпринимателей. На остроту дискуссии, характерную для конфронтационной политической культуры той эпохи, не влияло то обстоятельство, что этот вопрос имел чисто символическое значение: при любом распределении взносов рабочие получали на руки одну и ту же сумму, а с точки зрения предпринимателя заработная плата и все начисления на неё составляют единый фонд в составе его производственных расходов.

Прохождение законопроекта было чрезвычайно медленным, что было характерно для всех социально значимых предложений правительства, попадавших в III Думу. Относительно быстрое прохождение законопроекта через Государственный совет (5 месяцев, включая работу согласительной комиссии) может быть объяснено только чрезвычайным давлением премьер-министра В. Н. Коковцова на законодательные учреждения в последнюю сессию III Думы (весна 1912 года) с целью обеспечить срочное рассмотрение нескольких сотен застрявших законопроектов.

Принятие закона совпало с резким ростом забастовочного движения. В 1912 году произошло 1300 забастовок по политическим мотивам против 23 в 1911 году. Так как сильный подъём рабочего движения проявился уже к началу весны 1912 года, неожиданно быстрое принятие закона Государственным советом можно рассматривать как реакцию правительства на это явление.

Государственная Дума, рассматривая законопроект, находилась под определённым давлением промышленных кругов, продолжавших отрицательно относиться к страхованию рабочих. Большое влияние на затяжки с принятием закона оказало и резко отрицательное отношение к страхованию рабочих многих членов профильной комиссии Думы (также связанных с крупной промышленностью) и в особенности её председателя барона Е. Е. Тизенгаузена, директора текстильной мануфактуры Коншиных в Серпухове. Его успешные попытки отсрочить принятие закона были подвергнуты резкой критике популярным изданием «Новое время» в статье «Законодательная обструкция»:

«Труды рабочей комиссии, в которой промышленники играют доминирующую роль, можно резюмировать весьма кратко: гг. промышленники окончательно оправились от испуга. В 1905 г. фабриканты и заводчики готовы были выполнить три четверти социалистической программы. Теперь они резонно соображают: благо в данную минуту нет угрозы массовых забастовок, нельзя ли отделаться копеечной подачкой? Более того, в расчёте спрятаться в случае чего опять за спину правительства, архилиберальные во всех прочих отношениях промышленники считают себя даже оскорбленными, если так можно выразиться, до глубины кармана предложениями того же правительства понести известные жертвы ради улучшения быта рабочего класса.».

Принятие закона Дума завершила «формулой перехода» (своеобразная резолюция, форма обхода процедурного запрета на обращение Думы к правительству), в которой выразила пожелание правительству приступить к разработке законопроектов, расширяющих круг лиц, охваченных страхованием как географически, так и по роду их занятий и размерам предприятий. Эти пожелания никогда не были исполнены.

Положения закона

Основные принципы

Закон устанавливал следующие базовые принципы страхования:

• Рабочие имели право на получение пособия по болезни (независимо от того, имело ли заболевание производственный характер) и по беременности и родам, а также на бесплатную медицинскую помощь;
• Пособие по болезни выплачивалось по страховому принципу, то есть за счёт невозвращаемых взносов самих застрахованных;
• Страхование осуществляли независимые больничные кассы, управляемые совместно застрахованными и предпринимателями;
• Финансирование больничных касс происходило за счёт взносов застрахованных и приплаты от работодателей;
• Кассы не были ориентированы на накопление фондов, не выделяли индивидуальные счета участников и не возвращали взносов при выходе из кассы;
• Больничные кассы не занимались ни страхованием от несчастных случаев, ни пенсионным страхованием;
• Организация и финансирование медицинской помощи рабочим возлагались на предпринимателей, с факультативной возможностью передачи лечебных учреждений больничным кассам;
• Государство не гарантировало напрямую финансовую состоятельность больничных касс, но организовывало систему надзора над их деятельностью (то есть гарантировало кассы от злоупотреблений).

Лица, подлежащие страхованию

Действию закона были подчинены только промышленные предприятия и только такие, на которые распространялся закон о страховании рабочих от несчастных случаев, то есть фабрично-заводские, горные, горнозаводские, железнодорожные (кроме принадлежащих обществам железных дорог общего пользования), судоходные по внутренним водам и трамвайные. Таким образом, страхованию не подлежала весьма значительная часть рабочих — основная масса железнодорожников, все строительные рабочие, все рабочие, занятые в гужевых перевозках, в торговле и в сфере обслуживания.

Страхованию не подлежали рабочие казённых и военных предприятий; однако существующие на момент принятия закона различные местные правила уже сделали положение данных групп рабочих более льготным, чем то предусматривалось законом.

Из числа перечисленных выше предприятий страхование распространялось только на те, где было не менее тридцати рабочих, а если предприятия были оснащены какими-либо двигателями или паровыми котлами — не менее двадцати рабочих.

Страхованию подлежали все рабочие без различия по возрасту и полу, нанятые на срок более одной недели. Служащие полностью приравнивались к рабочим, но те из них, кто получал свыше 1500 рублей в год, платил взносы и получал страховые выплаты только исходя из этой предельной суммы. Страхование распространялось и на рабочих, нанимавшихся на работы артелью.

Страхование не распространялось на безработных, рабочие теряли право на получение пособия в момент увольнения.

Ни право на получение пособия, ни право на медицинскую помощь не распространялось на членов семьи рабочего.

Действие закона распространялось только на Европейскую Россию и Кавказский край, не затрагивая Сибирь, Среднюю Азию и весьма индустриальные Привислинские губернии (Царство Польское). На этих территориях на начало 1913 года проживало 138 млн человек, что составляло 80,7 % населения империи.

Круг предприятий, охватываемых действием закона, почти точно совпадал с «цензовой» промышленностью, то есть промышленностью под надзором фабричной инспекции (см. выше). Круг страхуемых лиц при этом был шире, так как статистика и надзор инспекции относились только к рабочим, а страхованием по закону охватывались и рабочие, и служащие. При числе зарегистрированных рабочих в 2151 тыс. человек (на конец 1912 года) с учётом прибавления служащих и общего роста промышленности министерство ожидало охватить страхованием около 2,5 млн человек.

Организация больничных касс

Учреждение больничных касс

Для управления сбором страховых взносов и страховыми выплатами предпринимателям предписывалось самостоятельно учредить самоуправляемые общественные организации — больничные кассы.

Больничные кассы могли быть учреждены как для одного предприятия, так и для нескольких предприятий одновременно. Число участников больничной кассы не могло быть менее двухсот. Больничные кассы не могли конкурировать друг с другом, и если предприятие вступало в какую-либо кассу (либо учреждало её), все его рабочие в обязательном порядке становились участниками данной кассы.

Учреждение касс, вступление предприятий в определённую кассу, создание уставов касс были предметом переговоров Присутствий по делам страхования рабочих или фабричных инспекторов и владельцев предприятий; рабочие могли выбрать уполномоченных для объявления владельцам предприятия их предложений, но владельцы не имели обязанности согласовывать свои действия с рабочими.

Владельцы предприятий подавали заявления на открытие касс и проекты уставов касс фабричным инспекторам, а те, если уставы не имели существенных отклонений от типовой формы, утверждали их, а в случае значимых отклонений — передавали для утверждения Присутствиям по делам страхования рабочих. Срок рассмотрения заявлений был 6-недельным, при отсутствии мотивированного отказа уставы считались утверждёнными.

Порядок открытия касс был многоступенчатым. На первом этапе предприятия с числом рабочих более двухсот должны были определиться, создают ли они отдельные кассы для своих предприятий или же желают вступить в общие. После этого Присутствие по делам страхования рабочих созывало районное собрание представителей предприятий, не учредивших отдельных касс, на котором предприятия могли самостоятельно решить, как именно и в каком количестве они желают устраивать общие кассы. Предприятиям давался срок на выработку нетиповых уставов касс, и если к указанному сроку они не предоставляли свой проект устава, Присутствие принудительно учреждало для них кассу с нормальным (то есть типовым) уставом. После этого Присутствие принудительно объединяло в группы те предприятия, которые не проявили никакой инициативы, и учреждало кассы для них. Сроки всех этих действий определялись Присутствиями самостоятельно, исходя из местных условий.

Кассы пользовались правами юридического лица, но их уставы ограничивали их правоспособность — они могли приобретать имущество и вести коммерческую деятельность только в целях и в пределах выполнения основной уставной задачи — обеспечения выплат по болезни.

Управление больничными кассами

Закон не устанавливал требований к организации управления больничными кассами, однако подавляющее большинство касс либо применяло рекомендуемый правительством нормальный (то есть типовой) устав, либо отклонялось от него в малосущественных деталях.

Касса управлялась общим собранием участников, участие в котором принимали выборные уполномоченные от застрахованных и представители владельца предприятия. Число уполномоченных могло быть от тридцати до ста. Владелец предприятия назначал своих представителей на общее собрание; представители, независимо от их количества, располагали количеством голосов, равным ²⁄₃ от количества уполномоченных от рабочих. Право председательства на собрании принадлежало предпринимателю или его представителю.

Для управления текущими делами кассы общее собрание избирало правление. Правление должно было иметь нечётное число членов и состоять из представителей предпринимателя и выборных членов от рабочих, каковых должно было быть на одного человека больше. Правление избирало председателя и его товарищей.

К компетенции правления относились только простейшие текущие вопросы: учёт застрахованных и больных, определение среднего заработка, расчёт пособий по болезни, установление факта болезни, ведение документации. Все остальные вопросы разрешались общим собранием.

Закон тщательно следил за тем, чтобы больничные кассы не могли превратиться в инструмент классовой или политической борьбы рабочих. На общие собрания в обязательном порядке приглашалась полиция. Повестка собрания определялась заранее, все желающие поднять обсуждение какой-либо темы должны были предварительно подать запрос в правление кассы. В случае отклонения от утверждённой повестки собрание немедленно должно было быть закрыто; закрыть собрание мог не только его председатель, но и представитель полиции.

Надзорные органы

В губерниях создавались Присутствия по делам страхования рабочих (страховые присутствия). Присутствие представляло собой межведомственную комиссию в составе губернатора, вице-губернатора, управляющего Казённой палатой, прокурора окружного суда или его товарища, старшего фабричного инспектора, губернского врачебного инспектора, члена по назначению от министра внутренних дел, фабричного инспектора (по выбору министра торговли и промышленности), двух членов от губернского земства, одного члена от городской думы, двух выборных членов от владельцев предприятий, двух выборных членов от участников больничных касс (то есть от застрахованных рабочих). В Петербурге, Москве, Одессе и Варшаве были созданы городские присутствия (отдельные от губернских) под председательством градоначальника.

Присутствия вели мелочный контроль над действиями больничных касс; согласие присутствия требовалось для учреждения одной кассы на несколько предприятий, слияния касс, увеличения размера взносов и множества других действий; присутствия имели право ревизии касс.

Делопроизводством присутствия заведовал старший фабричный инспектор, решавший не имеющие принципиального значения дела (прежде всего частные жалобы на действия касс) своей властью.

На общегосударственном уровне для решения вопросов страхования был создан Совет по делам страхования рабочих при министре торговли и промышленности. Совет под председательством министра торговли и промышленности состоял из его товарищей, директора Горного департамента, начальника отдела промышленности и его товарища, управляющего отделом торговли, двух штатных членов от Министерства торговли и промышленности, двух членов от Министерства внутренних дел, членов от министерств финансов, юстиции, путей сообщения, главного управления землеустройства и земледелия, члена от Медицинского совета, двух членов от Петербургских городского и губернского земских собраний, пяти членов от владельцев предприятий и пяти членов от застрахованных. Членов от застрахованных выбирали правления петербургских больничных касс. Само их наличие в составе Совета было уникальным для царской России прецедентом — первый раз к участию в бюрократическом органе столь высокого уровня приглашали выборных от рабочих.

Денежные выплаты застрахованным

С момента вступления предприятия в больничную кассу (или учреждения при нём кассы) все его сотрудники автоматически получали право на пособия по болезни, по родам и на погребение.

Пособие по болезни могло составлять для имеющих на иждивении жену или детей до 15 лет — от ¹⁄₂ до ²⁄₃ заработка, для неимеющих иждивенцев — от ¹⁄₄ до ¹⁄₂ заработка. Точный размер устанавливали ежегодно сами застрахованные на общем собрании больничной кассы. Пособие рассчитывали по среднему заработку на один рабочий день. Рабочие были обязаны своевременно заявлять о болезни и выполнять назначения врача, в противном случае по постановлению правления кассы они могли быть полностью или частично лишены пособия, а также оштрафованы на сумму до трёх рублей в пользу кассы.

Пособия выдавались с четвёртого дня болезни (по решению собрания кассы можно было выдавать пособие и с первого дня) и до выздоровления, но на срок не более 26 недель по одному заболеванию, а также не более 30 недель в год по всем случаям заболевания совместно. При несчастных случаях на производстве пособия выдавались за счёт больничных касс в течение первых 13 недель, после чего выплаты производились страховыми кассами.

Пособия выдавались только за рабочие дни, пришедшиеся на время болезни, но по решению собрания кассы можно было выдавать пособие и за все дни.

Пособие по родам составляло от ¹⁄₂ заработка до полного заработка. Точный размер устанавливали ежегодно сами застрахованные на общем собрании больничной кассы. Пособие выплачивали за 2 недели до родов и 6 недель после родов.

Пособие по случаю смерти выдавалось тем, кто хоронил застрахованного, и составляло от двадцати до тридцати средних дневных заработков.

Предоставление медицинской помощи

Закон возлагал предоставление медицинской помощи на предпринимателей, которые были обязаны безвозмездно обеспечить рабочих следующими видами помощи:

• первоначальная помощь при внезапных заболеваниях и несчастных случаях;
• амбулаторное лечение;
• родовспоможение;
• больничное (коечное) лечение с полным содержанием больных.

Предприниматели не имели обязанности организовывать все виды лечения самостоятельно и могли осуществлять лечение больных в сторонних медицинских учреждениях, возмещая их расходы на уровне не ниже устанавливаемого страховыми присутствиями тарифа.

Если заболевание не влекло утрату трудоспособности, продолжительность лечения не ограничивали; в случае наступления инвалидности предприниматель оплачивал первые четыре месяца лечения, после чего за лечение платили страховые товарищества. Помощь оказывали при любых заболеваниях, кроме вызванных злонамеренным поведением больного (запои, драки).

Закон описывал объём требуемой медицинской помощи крайне расплывчато, и в 1913 году министерство выпустило детальную обязательную инструкцию. От предпринимателей требовали:

• Иметь на производстве всё необходимое для оказания неотложной помощи;
• На предприятиях с числом работающих более ста устроить комнату для амбулаторного приёма врача;
• Организовать амбулаторный приём врача: при численности рабочих свыше 1000 — ежедневно, от 500 до 1000 — приём три раза в неделю, от 100 до 500 — два раза в неделю; менее 100 — один раз в неделю.
• На предприятиях с числом работающих более 500 иметь в штате фельдшера;
• На предприятиях с числом работающих женщин более 100 обеспечить акушерскую помощь.

Во всех остальных случаях медицинская помощь могли оказывать сторонние медицинские учреждения за счёт предпринимателя; тарифы на эти услуги устанавливали страховые присутствия.

При заболеваниях, не влекших окончательную потерю трудоспособности, медицинскую помощь предоставляли до выздоровления, независимо от продолжительности болезни. В случае наступления инвалидности в результате несчастного случая на производстве первые четыре месяца медицинскую помощь оказывали за счёт предпринимателя, а далее — за счёт страховой кассы. В случае наступления инвалидности не в результате несчастного случая на производстве медицинскую помощь оказывали за счёт предпринимателя не более чем в продолжении четырёх месяцев.

Страховые взносы

Закон устанавливал диапазон страховых взносов, уплачиваемых застрахованными, — от 1 до 2 % от суммы заработка. В кассах с числом участников до четырёхсот, имевших более высокие управленческие расходы, взносы разрешалось увеличивать до 3 %. Точное значение устанавливали ежегодно на общем собрании участников кассы; эта мера позволяла точно регулировать баланс кассы в зависимости от текущих результатов. Государство не гарантировало кредитоспособность больничных касс, и при наличии дефицита кассы должны были понизить выплаты до разрешаемого законом минимума, а если это не было достаточным — по специальному разрешению могли повышать взносы выше установленного максимума.

Предприниматели обязаны были приплатить ещё ²⁄₃ от суммы, внесённой застрахованными. Таким образом, общая сумма взносов составляла от 1,66 до 3,33 % от заработной платы (в малых кассах — до 5 %), с разделением между рабочими и предпринимателями в пропорции 60:40.

Все взносы начислялись и уплачивались в кассу предпринимателем, без выдачи их на руки рабочим. Разделение взносов на взносы от рабочих и от предпринимателя имело чисто символическое значение, за исключением того, что цифра заработной платы в трудовом договоре включала в себя и взносы работающего в больничную кассу.

Финансовая политика касс существенно отличалась от других страховых учреждений — кассы не имели главной задачей накопление резервов. Если взносы превышали выплаты, кассы были обязаны сформировать определённой величины запасной капитал до размера двух годовых оборотов кассы, после чего они могли либо увеличить размер выплат относительно заработка, либо уменьшить взносы. Данная особенность касс привела к тому, что они мало пострадали от высокой инфляции в период Первой мировой войны и при Временном правительстве. В то время как инфляция уничтожила капиталы различных накопительных касс, больничные кассы, расходовавшие получаемые взносы непосредственно в месяц их получения, продолжали оставаться полезными для застрахованных.

Германская система страхования как модель для закона 1912 года

При составлении проекта закона о страховании рабочих на случай болезни российские чиновники ориентировались прежде всего на опыт Германии. Германское социальное законодательство на начало XX века считалось самым развитым в мире. К 1889 году в Германии для рабочих действовало обязательное страхование от несчастных случаев, по болезни, по инвалидности, пенсионное страхование по старости. В 1900 году, к началу разработки закона в России, в Германии обсуждали уже планы страхования по безработице и распространения страхования по старости на неработающих членов семьи рабочих.

Большое влияние на концепцию закона оказало то, что один из основных его авторов, В. П. Литвинов-Фалинский (с 1905 года — начальник отдела промышленности Министерства торговли и промышленности), был настолько хорошо знаком с германским опытом, что написал на эту тему отдельную книгу. Известны ещё как минимум 4 книги на русском языке того времени, специально посвящённые германской системе страхования.

Страхование в Германии имело значительно более широкий размах и охватывало всех работающих по найму, занятых в промышленности, торговле и в ремесленных заведениях, а с 1900 года — и занятых надомным трудом. Система страхования точно так же, как и в России, была основана на множестве независимых больничных касс, но система касс была устроена сложнее: кроме касс, привязанных к отдельным предприятиям, существовали также местные и общинные кассы, в которые могли вступать те работники, предприятия которых не были привязаны к определённой кассе. Минимальное количество участников кассы составляло 50 человек.

На момент принятия закона в 1912 году в Германии действовали 23 тысячи больничных касс, в которых состояли 13 миллионов участников (при 65,5 млн населения).

Законодательное регулирование работы касс было более сложным и гибким. Допускаемый законом размер взносов изменялся более широко и в некоторых случаях мог достигать 4,5 % от заработка. Доля взносов работодателей составляла половину от взносов застрахованных, то есть была меньше, чем в России. Наиболее распространёнными были выплаты с третьего дня болезни в размере половины среднего заработка, в некоторых кассах поднимаясь до ¾ заработка. Всем застрахованным предоставляли бесплатную медицинскую помощь, но её организация, в отличие от России, вменялась в обязанность не работодателям, а больничным кассам.

В целом российская система страхования по болезни повторяла германскую в её основных чертах:

• Страхование осуществляли многочисленные независимые больничные кассы, управляемые самими застрахованными;
• Финансирование больничных касс происходило за счёт взносов застрахованных и приплаты от работодателей;
• Кассы не были ориентированы на накопление фондов, не выделяли индивидуальные счета участников и не возвращали взносов при выходе из кассы;
• Больничные кассы не занимались ни страхованием от несчастных случаев, ни пенсионным страхованием.

В то же время российская страховая система была более простой и менее гибкой. Очевидно, что российские чиновники рассчитывали постепенно отладить работу системы за счёт дальнейшего издания различных подзаконных актов (министерских инструкций, прецедентных решений Сената и т. п.), что соответствовало сложившейся бюрократической традиции. Значительно меньшая самостоятельность в России была предоставлена и самим рабочим, вся ответственность за содержание фабричной медицины была вынесена на предпринимателей.

Реализация закона

Развитие системы больничных касс

Создание сети больничных касс

К моменту принятия закона в июле 1912 года Министерство торговли и промышленности, отвечавшее за его проведение в жизнь, успело проделать некоторую подготовительную работу; в частности, был разработан нормальный (типовой) устав больничных касс. Закон не устанавливал сроков создания сети больничных касс, предоставляя Министерству торговли и промышленности и органам страхового надзора на местах самостоятельно разработать график этого многоступенчатого процесса. Первоначально министерство предполагало начать открывать больничные кассы с января 1913 года и завершить весь процесс за год. Эти планы не удалось осуществить. Первую половину 1913 года создание больничных касс встречало заметное сопротивление как со стороны предпринимателей, так и со стороны рабочих.

Рабочие ряда предприятий, не признававшие никаких выгод страхования и не желавшие платить взносы из заработной платы, бойкотировали выборы уполномоченных на собрания для организации больничных касс. Примечательно, что такой политики рабочие придерживались там, где они в наименьшей степени были охвачены социал-демократической пропагандой (РСДРП выступала за создание касс). Рабочие, находившиеся под воздействием социал-демократических лозунгов, стремились к созданию касс, но выдвигали при этом чрезмерно радикальные требования, соответствовавшие большевистской страховой программе (см. ниже); не находя общего языка с предпринимателями на учредительных собраниях, они часто блокировали принятие уставов касс или бойкотировали выборы уполномоченных на собрания. Провинциальные фабричные инспекторы жаловались также и на «тихий саботаж» со стороны предпринимателей.

Первая больничная касса была учреждена 9 мая 1913 года при Невском стеариновом заводе в Санкт-Петербурге. Только во второй половине 1913 года процесс организации касс удалось сдвинуть с места. На 1 сентября 1913 года были открыты и находились в процессе организации 1293 кассы с 958 тыс. участников, на 1 января 1914 года — 2413 касс с 1,814 млн участников. К июлю 1914 года (то есть к моменту начала Первой мировой войны) действовали и находились в процессе организации уже 2660 касс с почти 2 млн участников — то есть около 90 % расчётного числа касс и 80 % расчётного числа участников по первичным предположениям правительства, причем фактически выдавали пособия 60 % от расчётного числа касс, охватывавших 64 % рабочих, подлежащих страхованию.

Первая мировая война существенно замедлила темп создания больничных касс. Последние данные, относящиеся к апрелю 1916 года, свидетельствуют о том, что пособия ещё не получали 26 % подлежащих страхованию рабочих; к созданию 10 % от расчётного числа касс ещё не приступили, а 16 % от расчётного числа касс ещё не начали действовать, находясь в процессе оформления документов. К Февральской революции 1917 года было создано около 78 % от намеченного правительством числа касс. Страхованием было охвачено около 2 млн рабочих.

Функционирование больничных касс

Больничные кассы имели некоторую самостоятельность в установлении размера взносов и пособий. В целом провинциальные и мелкие предприятия, предприятия с малоквалифицированными и сезонными рабочими тяготели к установлению минимальных (1 %) взносов, в то время как столичные и крупные предприятия предпочитали устанавливать максимальный (2 %) размер взносов. Не менее разнообразной оказалась и практика больничных касс в части установления льготных условий получения пособий: многие крупные предприятия выплачивали пособие с первого дня болезни, а также не только за рабочие, но и за праздничные дни.

В целом по стране не успели сложиться устойчивая практика работы больничных касс и традиции страхового дела. Кассы, ещё не получившие опыта, экспериментировали с размерами взносов, размерами и условиями выплат (закон устанавливал определённые рамки для самостоятельных решений собраний касс). Общих тенденций пока что не прослеживалось.

Кассы сталкивались с проблемой симуляции болезней и прогулов из-за пьянства, выдаваемых за болезнь. Около трети касс избрало специальных контролёров, в обязанности которых входил обход всех заболевших; для получения пособия больные должны были находиться дома в трезвом состоянии. Министерство торговли и промышленности разработало инструкцию, которая рекомендовала кассам вводить особые «листки о болезни». Заболевшие должны были получить листок в кассе, а для получения пособия вернуть его с отметкой врача.

Выборочная статистика за 1915 год показала, что рабочие в среднем не выходили на работу по болезни 10,5 дней в году, что составляло около 4 % рабочего времени.

Практика показала разумность выбранной модели, позволявшей кассам плавно регулировать размеры взносов, платежей по болезни и условия получения этих платежей, добиваясь тем самым финансового баланса. Ряд касс, принявших в первый год существования чрезмерно льготные размеры платежей при небольших взносах, показали дефицит, после чего вынуждены были пересмотреть свою финансовую политику. Отдельные кассы, напротив, показали излишек неизрасходованных взносов. При этом общие рамочные цифры взносов и платежей, принятые в законе, оказались рассчитанными правильно — на практике не произошло ни дефолтов больничных касс, ни чрезмерного накопления ими капиталов. Все кассы, показавшие дисбаланс за первый период работы, имели возможность ликвидировать его, оставаясь в установленном диапазоне размеров взносов и страховых выплат.

Развитие фабричной и кассовой медицины

Вопрос о соотношении фабричной (управлявшейся владельцами предприятий) и кассовой медицины был предметом непрерывных трений между предпринимателями и представителями рабочих в кассах. Закон 1912 года не обязывал больничные кассы содержать медицинские учреждения, но дозволял им принимать на себя эту обязанность добровольно. Собственники предпочитали сдерживать инициативы рабочих и удерживать организацию медицинской помощи в своих руках. Требование передачи фабричной медицины в управление больничным кассам было одним из пунктов большевистской страховой программы.

Так как создание учреждений здравоохранения было более сложной и долгой задачей, чем организация сборов и выплат, к Февральской революции только очень немногие больничные кассы смогли создать собственную систему медицинской помощи. К февралю 1917 года в России существовало около десятка кассовых лечебниц, преимущественно сосредоточенных в Петрограде.

Система фабричной (то есть принадлежащей предприятиям) медицины имела значительно более долгую историю и по этой причине была более развитой. Первые попытки законодательно обязать владельцев предприятий обеспечивать рабочих медицинской помощью относятся ещё к 1866 году. Хотя законодательство до 1912 года не содержало прямого требования ко всем фабрикантам обеспечивать медпомощь, государству постепенно удалось добиться появления на крупнейших предприятиях заводских больниц и бесплатности предоставления помощи. Данные статистики свидетельствуют о постепенном, хотя и медленном, развитии фабричной медицины. На 1907 год в «цензовой» промышленности медпомощь предоставлялась на 5439 предприятиях с 1,52 млн рабочих, а полная (то есть включающая стационарное лечение) помощь — на 964 предприятиях с 798 тыс. рабочих. Расходы на лечение на одного работающего составляли 6,19 рублей в год.

Развитие фабричной медицины имело принципиальное значение только для рабочих тех предприятий, которые находились вне уездных городов. Рабочие, проживавшие в городах, имели возможность пользоваться услугами земских лечебных учреждений на равных правах со всеми жителями; эти услуги, в зависимости от политики отдельных земств, были либо бесплатными, либо предоставлялись за символическую плату. Городские самоуправления, в отличие от земств, во многих случаях собирали с жителей специальный обязательный больничный сбор, плательщики сбора получали право бесплатно пользоваться городскими медицинскими учреждениями. Размер сбора даже в крупных городах был невелик (1 рубль в год). Таким образом, фабричные больницы и амбулатории воспринимались городскими рабочими как существенное преимущество, только если они предоставляли более качественные медицинские услуги, чем земские и городские медицинские учреждения.

Инструкция, формулировавшая точные требования к фабричным медицинским учреждениям, была выпущена только в середине 1913 года; к началу Первой мировой войны никаких существенных подвижек в развитии фабричной медицины не произошло; тем более что инструкция не обязывала устраивать на заводе полноценные больницы с койками. Министерство торговли и промышленности не успело собрать данные о состоянии фабричной медицины после принятия закона, так что степень развития фабричной медицины после 1907 года не может быть точно описана количественно. По выборочным данным на 1912 год, только 16 % рабочих не получали на предприятиях никакой медицинской помощи. Учитывая уровень развития фабричной медицины на момент принятия закона (средние фабричные расходы на медицинское обслуживание одного занятого уже превышали общие расходы на одного жителя России более чем в 10 раз), быстрого скачка в развитии фабричной медицины не ожидали.

Страховая программа большевиков и политизация больничных касс

Страховая программа социал-демократической партии, принятая на Венской конференции в августе — сентябре 1912 года, объявляла вводимую систему страхования «фальсифицированной» и призывала рабочих бороться за совершенно другую систему, обладающую следующими чертами:

• полный охват страхованием всех занятых наёмным трудом;
• полный комплекс всех видов социального страхования (по несчастным случаям, по болезни, по безработице, по инвалидности, по старости);
• полная передача управления страховым делом в руки рабочих;
• отмена взносов с застрахованных и финансирование системы предпринимателями и государством за счёт прогрессивно-подоходного налога (собственно говоря, такая система уже не могла называться страхованием).

Однако, раз уж больничные кассы существуют, «вводимые в жизнь страховые законы могут и должны быть сделаны исходными опорными пунктами для классового сплочения рабочих, для новой, ещё более энергичной борьбы за действительное всестороннее страхование рабочих». Членам партии предписывалось принимать как можно более активное участие в создании касс, в подготовке их уставов и добиваться того, чтобы правления больничных касс были заполнены партийными активистами. Оказавшись в правлениях касс, партийцам следовало оказывать как можно активный нажим на предпринимателей с целью передать распоряжение средствами и фабричную медицину в управление кассам.

Программа, по существу, представляла собой продолжение общей политики большевиков, заключавшейся в использовании всех легальных возможностей участия в общественной жизни, причём не с целью использовать эти возможности для непосредственной пользы рабочим, а с целью выдвижения заведомо невыполнимых требований и возбуждения в рабочих недовольства, которое, в свою очередь, должно было обострить ситуацию и тем самым приблизить падение самодержавия. Эта позиция не сходилась с позицией меньшевистской фракции партии (и в особенности с позицией так называемых «ликвидаторов» (направление в меньшевистской фракции РСДРП, выступавшее за полную легализацию деятельности партии)), более надеявшейся на возможность полезного и легального использования разумных общественных институтов, и служила причиной ожесточённой межфракционной борьбы.

И большевистская, и меньшевистская фракции РСДРП уделяли большое внимание страховой программе. Признаком этого стало появление специальной страховой прессы: меньшевики с декабря 1912 года издавали журнал «Страхование рабочих», большевики с октября 1913 года издавали журнал «Вопросы страхования»; во всех социал-демократических газетах существовали особые рубрики, посвящённые страхованию. Этот интерес к страхованию был уникальным — ни одна другая политическая партия не проявила глубокого внимания к данному вопросу.

Большевистская программа проникновения в больничные кассы увенчалась полным успехом. Большевики сумели провести на выборах в правления больничных касс множество своих представителей, в особенности в крупных индустриальных центрах, где их влияние было особенно сильным. Во многих случаях сами конторы больничных касс на предприятиях превращались в своего рода партийные центры. Характерны воспоминания большевика А. А. Андреева о кассе Путиловского завода: «Больничная касса служила своеобразным большевистским штабом партийной организации завода и всего Нарвского района. Там обсуждались очередные партийные дела, составлялись листовки. В деловых папках хранилась нелегальная литература».

Служащими больничных касс работали такие будущие крупные деятели ВКП(б) как В. В. Куйбышев, М. И. Калинин, С. В. Косиор, Н. И. Подвойский.

В большой скандал превратились выборы представителей рабочих в Совет по делам страхования при министре торговли и промышленности, высший надзорный орган по делам страхования. В Совете по закону было пятеро выборных представителей рабочих (и 10 заместителей на случай их выбытия), которые выбирались правлениями больничных касс санкт-петербургских предприятий. Совет начал свою деятельность раньше, чем были созданы больничные кассы, и министр С. И. Тимашев без выборов назначил рабочих из числа уполномоченных рабочей курии, избранных в 1912 году для выборов в Государственную думу. На первое заседание Совета в ноябре 1912 года явились четверо из 15 членов от рабочих, они заявили о своём несогласии с процедурой назначения и отказались от участия в работе Совета. Совет в новом составе, с правильно избранными рабочими, начал действовать только в мае 1914 года. Из пяти членов совета четверо оказались большевиками, и только один «ликвидатором». Рабочая группа Совета по делам страхования оказалась третьей (после фракции в Государственной думе и газеты «Правда») довоенной площадкой легальной деятельности большевиков и в таковом качестве чрезвычайно ценилась партией.

Не меньшую активность проявили большевики и на состоявшихся в мае 1914 года выборах в губернские учреждения страхового надзора — страховые присутствия; в частности, все представители от рабочих в столичном присутствии были большевиками.

Власти отвечали на эту активность большевиков арестами партийцев, принимавших участие в страховом движении. Преследования большевиков особенно усилились с началом Первой мировой войны, когда пораженческая программа партии подорвала её репутацию во всех кругах общества, кроме среды рабочих. В результате массовых арестов членов РСДРП в Петроградском страховом присутствии к 1916 году не осталось представителей от рабочих, а в Совете по делам страхования из 15 членов на свободе осталось только трое.

В апреле 1914 года большевистская группа социал-демократической фракции IV Государственной думы разработала проект закона «О социальном страховании рабочих и служащих», отражающий радикальную фракционную программу; проект представлял собой декларацию и не имел практических шансов стать законом. Начало войны помешало внести законопроект в Думу, а в ноябре 1914 года большевистская фракция была исключена из Думы и предана суду.

Общие итоги

Страховой закон 1912 года был реализован в полной мере, если рассматривать данную законодательную инициативу в тех узких рамках, в которых она была сформулирована. К моменту Февральской революции была организована большая часть запроектированных правительством страховых касс, охват страхованием достиг 80 % от круга рабочих, на который он был рассчитан. Закон предусматривал надёжные механизмы обеспечения выплат по болезни, которые не дали сбоя, — в целом все заболевшие застрахованные получили причитающиеся им платежи.

Экономический эффект закона был малозначительным. Несмотря на беспокойство предпринимательских организаций, проявленное при его принятии, общий объём выплат достиг не более чем 0,1 % ЧНП, не оказав никакого заметного воздействия на финансовые результаты предпринимательской деятельности. На фоне огромного влияния, произведённого на экономику Первой мировой войной (уже в 1914 году военные расходы составили более 5 млрд рублей), объёмы страховых выплат по болезни были просто ничтожными.

Политический эффект закона не соответствовал первоначальным ожиданиям. Многолетние задержки привели к тому, что закон был принят в период, когда фабрично-заводские рабочие уже находились под сильнейшим воздействием социал-демократической пропаганды. Любые официальные выборы в рабочей среде (выборы фабричных старост, выборы в Государственную думу от рабочей курии) приводили к победе социал-демократических кандидатов; выборы членов правлений больничных касс и представителей от рабочих в учреждения страхового надзора не могли стать исключением. В результате реализация закона не привела к отвлечению рабочих от политической борьбы в сторону мирной и конструктивной общественной деятельности, а, напротив, дала большевикам новые агитационные площадки. В довершение всех бед как раз рабочие, наименее затронутые пропагандой левых партий, активно выступали против страхового закона, не желая платить никаких взносов.

Закон был основан на новаторских (по сравнению с действующим тогда законодательством Российской империи) принципах:

• Доступ к благам социального страхования предоставлялся всем на равных условиях, без дискриминации по полу, сословию, вероисповеданию;
• Предусматривались социальные льготы для застрахованных, имеющих иждивенцев;
• Рабочие и служащие рассматривались как единая группа работников по найму.

Однако на фоне политической борьбы и революционной агитации левых партий эти умеренные достижения не были в должной мере отмечены современниками, которых привлекало обсуждение более ярких и радикальных лозунгов: всеобщего избирательного права, парламентской модели правления, 8-часового рабочего дня, отмены сословной системы.

Сотрудничавший с меньшевиками специалист по страховому делу Н. А. Вигдорчик выразительно описал общий правительственный курс на медленное развитие социального законодательства:

«Если бы история России продолжала бы идти тем же темпом, то законы бы эти подверглись медленному и постепенному усовершенствованию. В течение ряда лет был бы, вероятно, издан десяток новелл, накладывающих заплаты на наиболее кричащие прорехи страховых законов. Затем через десятилетие появился бы закон о страховании на случай инвалидности и старости, тоже урезанный, несовершенный и робкий, который в свою очередь потребовал бы нового ряда дополнений и изменений. Потом, может быть, были бы сделаны какие-либо попытки по страхованию материнства и безработицы, и т. д.»

События войны и революции немедленно перечеркнули результаты этой консервативной, медлительной политики.

Страхование по болезни при Временном правительстве

Временное правительство в вопросах страхования рабочих действовало в целом в рамках дореволюционной «страховой программы» социал-демократов. Министром труда во втором и третьем коалиционных составах правительства (с 5 мая 1917 года) был меньшевик М. И. Скобелев. Наиболее значимое постановление Временного правительства было издано 25 июля 1917 года. Постановлением предусматривались следующие меры:

• страхование было распространено на всю территорию России (то есть на Сибирь и Среднюю Азию);
• страхованием охватывались строительные и ремесленные рабочие;
• страхование распространялось на предприятия с численностью рабочих не менее пяти (вместо старой нормы в 20 и 30 рабочих);
• больничным кассам было разрешено сливаться и укрупняться; минимальное количество участников было установлено в 500 человек;
• управление кассами было полностью передано застрахованным, предприниматели были устранены от участия в делах касс; было увеличено представительство застрахованных в Присутствиях и Страховом совете;
• взносы предпринимателей были увеличены до размеров взносов застрахованных (ранее составляли ²⁄₃ от них);
• максимальная продолжительность пособия по болезни была увеличена до полугода, пособия по родам — до 8 недель.

Таким образом, почти все дореволюционные требования рабочих к системе страхования были исполнены. Не были реализованы лишь два старых требования: возложение всех взносов на предпринимателей (имевшее исключительно символическое значение) и распространение страхования на всех трудящихся без исключения (выявление и регистрация всех работающих по найму представлялась на тот момент технически невозможной). История не дала режиму Временного правительства времени на реализацию этих широких планов; через три месяца заботы о реформировании системы страхования достались новому советскому правительству.

Страхование по болезни после Октябрьского переворота

Первоначальная политика большевиков после Октябрьской революции состояла в дальнейшем расширении прав и материальных возможностей больничных касс, что находилось в рамках дореволюционной страховой программы и продолжало политику Временного правительства. Декретом Совнаркома РСФСР от 14 ноября 1917 года все лечебные учреждения, принадлежавшие предприятиям, передавались больничным кассам; владельцы тех предприятий, где таких учреждений не было, обязаны были внести в кассы денежную компенсацию. Губернские присутствия по делам страхования рабочих были переименованы в Страховые присутствия, а их состав демократизирован — делегаты больничных касс численно преобладали над представителями властей, в том же направлении был реформирован и общероссийский Страховой совет. 22 декабря Всероссийский центральный исполнительный комитет издал декрет «О страховании на случай болезни», существенно расширявший круг застрахованных. Теперь обязательному страхованию подлежали все трудящиеся, кроме самозанятых крестьян и ремесленников. Больничные кассы сохранялись, но они обязаны были укрупниться, слившись в общегородские и окружные кассы. Размер пособия был увеличен до размера полного заработка, продолжительность получения пособия не ограничивалась. Пособие по родам было увеличено до восьми недель до и восьми недель после родов. Взносы в кассы уплачивали только предприниматели, а их размер был увеличен до 10 % от заработка. Сохранялись и страховые кассы, которые должны были компенсировать больничным кассам расходы на лечение и пособия при увечьях.

Экономические и политические реалии 1918—1919 годов не способствовали развитию института больничных касс. Гиперинфляция сделала денежную часть заработной платы практически бессмысленной, основным источником существования рабочих стали продовольственные пайки, мешочничество, спекуляция, огородничество, прямое распределение промтоваров. Сбор страховых взносов и денежные выплаты из касс постепенно утратили всякое значение, и кассы превратились исключительно в органы управления теми медицинскими учреждениями, которые были учреждены непосредственно при предприятиях. На фоне разгорающейся Гражданской войны, мобилизаций, разрухи в промышленности, уменьшения населения городов участники больничных касс утеряли всякий интерес к функционированию данной системы страхования. Декларируемая Советской властью широкая и комплексная программа социального обеспечения (общие расходы на социальное обеспечение в 1918—1919 годах формально составляли 30—35 % от заработной платы) не выдержала столкновения с действительностью и не смогла противодействовать сильнейшему падению жизненного уровня населения.

По выражению автора того времени, «Советская власть не только разрушала то, что существовало до неё, но безжалостно ломала и произведения собственных рук». Не успев реализоваться, первичная политика в сфере социального страхования немедленно стала изменяться на ходу. Больничные кассы постепенно сливались со страховыми кассами, превращаясь в универсальные страховые организации, производящие выплаты по болезни, по инвалидности, по старости и даже по безработице. Чем ничтожнее на фоне инфляции и разрухи оказывалась предоставляемая страховой системой помощь, тем более запутанными становились законоположения в этой области; старые и новые законы, ведомственные инструкции, частично действующие и частично отменённые, причудливо наслаивались друг на друга. Страховые присутствия на практике были упразднены. В июле 1918 года был создан Народный комиссариат здравоохранения, которому начали постепенно передавать лечебные учреждения. По мере того как в 1918—1919 годах под давлением антикапиталистически настроенной власти и разрухи исчезли последние частные предприятия, существующая система взимания сборов на социальное страхование с предпринимателей потеряла смысл.

31 октября 1918 года было издано «Положение о социальном обеспечении трудящихся», показавшее полный отказ правительства от ранее объявленного курса на страхование рабочих. Этот акт соответствовал новым социальным реалиям — капиталистическая система хозяйствования была почти полностью подавлена, все независимые институты самоуправления трудящихся свёрнуты; государство подчинило себе практически все общественные институты. В Положении уже не упоминалось о страховании, а говорилось о социальном обеспечении. Больничные кассы заменялись государственными учреждениями — местными подотделами социального обеспечения, взносы частных предпринимателей поступали непосредственно в казну, откуда и производились все виды социальных выплат. Так как государство уже стало основным работодателем, оно не выделяло и не уплачивало взносов самому себе, так что весь смысл страхового устройства социальной системы был уничтожен. 18 февраля 1919 года Совнарком издал декрет «О передаче всей лечебной части бывших больничных касс Народному комиссариату здравоохранения», которым и была завершена краткая история больничных касс в России; началась эпоха государственного социального обеспечения и государственной медицины.

Литература

• Нолькен А. М., бар. [liber.rsuh.ru/?q=rarebooks&field_letter_value_many_to_one=%D0%9D Закон об обеспечении рабочих на случай болезни. Практическое руководство]. — СПб.: Изд. юрид. книжн. клада «Право», 1914. — 325 с. Книга содержит текст закона и типовой устав больничной кассы.
• Вигдорчик Н. А. [www.knigafund.ru/books/24883 Теория и практика социального страхования. Выпуск третий. Страхование на случай болезни в России]. — Пг.—М.: Книга, 1922. — 156 с.
• Вигдорчик Н. А. [www.knigafund.ru/books/24880 Государственное обеспечение трудящихся (итоги и перспективы социального страхования)]. — Пг.: Изд. акц. о-ва «Муравей», 1917. — 86 с.
• Литвинов-Фалинский В. П. [www.knigafund.ru/books/3331 Новые законы о страховании рабочих: текст законов с мотивами и подробными разъяснениями]. — СПб., 1912. — 370 с.
• Литвинов-Фалинский В. П. [www.knigafund.ru/books/25110 Для чего и как страхуются рабочие. Популярное изложение законов 23 июня 1913 года о страховании рабочих]. — СПб., 1913. — 185 с.
• Литвинов-Фалинский В. П. [www.knigafund.ru/books/25128 Организация и практика страхования рабочих в Германии и условия возможного обеспечения рабочих в России]. — СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1903. — 285 с.
• Чистяков И. [www.knigafund.ru/books/24461 Страхование рабочих в России. Опыт истории страхования рабочих, в связи с некоторыми другими мерами их обеспечения]. — М.: Печатня А. И. Снегиревой, 1912. — 432 с.
• Белышев И. С. [dissertation.com.ua/node/84723 Страхование фабрично-заводских рабочих и служащих в России (1912 — февраль 1917 г.)] / Дисс. на соиск. степ. канд. ист. наук. — Иваново, 2004. — 231 с. Платный доступ.

Ссылки

• Куприянова Л. В. [www.hist.msu.ru/Labour/Article/Kupriyanova.htm «Рабочий вопрос» в России во второй половине XIX — начале XX вв.] // История предпринимательства в России. — М., 2000. — Т. 2.

Отрывок, характеризующий Закон «Об обеспечении рабочих на случай болезни»

Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
В четвертом акте был какой то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. Наташа только это и видела из четвертого акта: что то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать всё то, что с ней было, и вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты. – «Боже мой! Я погибла! сказала она себе. Как я могла допустить до этого?» думала она. Долго она сидела закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. Всё казалось ей темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками, и девицы, и старики, и голая с спокойной и гордой улыбкой Элен в восторге кричали браво, – там под тенью этой Элен, там это было всё ясно и просто; но теперь одной, самой с собой, это было непонятно. – «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь»? думала она.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.
«Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? спрашивала она себя и с успокоительной усмешкой отвечала себе: Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала, ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его не увижу больше никогда, говорила она себе. Стало быть ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою . Но какою такою ? Ах Боже, Боже мой! зачем его нет тут»! Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла. И она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.


Анатоль Курагин жил в Москве, потому что отец отослал его из Петербурга, где он проживал больше двадцати тысяч в год деньгами и столько же долгами, которые кредиторы требовали с отца.
Отец объявил сыну, что он в последний раз платит половину его долгов; но только с тем, чтобы он ехал в Москву в должность адъютанта главнокомандующего, которую он ему выхлопотал, и постарался бы там наконец сделать хорошую партию. Он указал ему на княжну Марью и Жюли Карагину.
Анатоль согласился и поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и, под предлогом займа, давал ему деньги.
Анатоль, как справедливо говорил про него Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис, с главою которых – mademoiselle Georges, как говорили, он был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.
Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека.
Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи занимал у встречного и поперечного.
Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью высоко носил голову.
У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова.
Наташа произвела сильное впечатление на Курагина. Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым достоинство ее рук, плеч, ног и волос, и объявил свое решение приволокнуться за нею. Что могло выйти из этого ухаживанья – Анатоль не мог обдумать и знать, как он никогда не знал того, что выйдет из каждого его поступка.
– Хороша, брат, да не про нас, – сказал ему Долохов.
– Я скажу сестре, чтобы она позвала ее обедать, – сказал Анатоль. – А?
– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j'adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.


Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
Когда напились кофе после обедни, в гостиной с снятыми чехлами, Марье Дмитриевне доложили, что карета готова, и она с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Николаю Андреевичу Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи.
После отъезда Марьи Дмитриевны, к Ростовым приехала модистка от мадам Шальме, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, очень довольная развлечением, занялась примериваньем новых платьев. В то время как она, надев сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть. Это был голос Элен. Не успела Наташа снять примериваемый лиф, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Безухая, сияющая добродушной и ласковой улыбкой, в темнолиловом, с высоким воротом, бархатном платье.
– Ah, ma delicieuse! [О, моя прелестная!] – сказала она красневшей Наташе. – Charmante! [Очаровательна!] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему за ней Илье Андреичу. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m lle Georges декламирует и соберутся кое кто; и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше m lle Georges, то я вас знать не хочу. Мужа нет, он уехал в Тверь, а то бы я его за вами прислала. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу. – Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и села на кресло подле зеркала, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь красотой Наташи. Она рассмотрела ее платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz metallique, [из газа цвета металла,] которое она получила из Парижа и советовала Наташе сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – говорила она.
С лица Наташи не сходила улыбка удовольствия. Она чувствовала себя счастливой и расцветающей под похвалами этой милой графини Безуховой, казавшейся ей прежде такой неприступной и важной дамой, и бывшей теперь такой доброй с нею. Наташе стало весело и она чувствовала себя почти влюбленной в эту такую красивую и такую добродушную женщину. Элен с своей стороны искренно восхищалась Наташей и желала повеселить ее. Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее.
Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu'un, ma delicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d'ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.


Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.


Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.