Западноаукштайтский диалект

Западноаукшта́йтский диалéкт (лит. vakarų aukštaičiai, латыш. rietumaugštaišu izloksnes) — один из диалектов литовского языка, распространённый в центральной и юго-западной части территории Литовской республики, а также в некоторых приграничных с Литвой районах России (в Калининградской области). Входит вместе с восточноаукштайтским и южноаукштайтским диалектами в состав аукштайтского (верхнелитовского) наречия, которое противопоставляется жемайтскому (нижнелитовскому) наречию, включающему западножемайтский, северножемайтский и южножемайтский диалекты.

Говоры западноаукштайтского диалекта лежат в основе современного литовского литературного языка.

В дописьменную эпоху на основе западноаукштайтского диалекта в центральных районах Жемайтии сформировался жемайтский язык, или жемайтский интердиалект. В XVI—XVII веках на западноаукштайтской основе развивались две формы старого письменного литовского языка, одна — в Восточной Пруссии, другая — в области с центром в Кедайняй.

Западноаукштайтскому ареалу новой классификации соответствуют западноаукштайтский диалект и бо́льшая часть центральноаукштайтского диалекта более ранней классификации.

Классификация

В состав западноаукштайтского диалекта включают следующие группы говоров:

• северные (шяуляйские) говоры (лит. šiauliškiai) — распространены в центральных и частично в северных районах Литвы;
• южные (каунасские, сувалкяйские) говоры (лит. kauniškiai) — распространены в юго-западных районах Литвы (в северо-восточной части территории бывшей Восточной Пруссии), являются основой современного литовского литературного языка.

На западе Литвы, в юго-восточной части бывшего Мемельского (Клайпедского) края, до 1923 года входившего в состав Восточной Пруссии, иногда особо выделяют клайпедско-аукштайтские говоры. Кроме того, в северных и северо-восточных районах бывшей Восточной Пруссии, в так называемой Малой, или Прусской, Литве до 1945 года были распространены прусско-литовские или малолитовские говоры, сохранившие самую архаичную модель литовского языка. В малолитовском ареале выделялись северные говоры, в которых отмечалось сокращение безударных гласных, и южные говоры, в которых сохранялись безударные окончания. Самоназванием носителей северных говоров было striùkiai «стрюки», южных — baltsermėgiai «белосермяжники». Общим самоназванием прусских литовцев было летувинники. Этот этноним был известен в старолитовский период и в других районах Литвы, но сохранился как самоназвание только среди литовцев Пруссии.

История

Согласно точке зрения З. Зинкявичюса, западноаукштайтский диалект и диалекты жемайтского наречия имеют общее происхождение, их основой был западный вариант древнего литовского языка, сохранивший ą, ę и сочетания типа an. Сравнительно рано из древнего западнолитовского ареала выделились жемайтские диалекты, попавшие затем под влияние куршского языка, а на оставшейся части ареала сформировался западноаукштайтский диалект. Согласно точке зрения В. В. Седова и О. С. Широкова, жемайтские диалекты сложились на основе прадиалекта древних жемайтов, в восточной части ареала которого распространился диалект аукштайтского типа и в конечном итоге сформировались западноаукштайтские говоры.

В дописьменную эпоху западноаукштайтский диалект был распространён значительно шире, чем теперь. Он занимал территории, расположенные северо-восточнее его современного ареала, которые населены в настоящее время носителями восточноаукштайтского диалекта — восточными аукштайтами-паневежцами (так называемыми пантининками и понтининками). Другой частью ареала, на которой некогда были распространены говоры западноаукштайтского диалекта, является Малая, или Прусская, Литва. Малолитовские говоры, или так называемая прусская разновидность западноаукштайтского диалекта, сложились на основе говоров переселенцев из Восточной Жемайтии и Центральной Литвы. Они заселили пустоши Восточной Пруссии в XV—XVI веках, ассимилировав при этом остававшееся здесь незначительное прусское население (племена скальвов и надровов). В 1945 году носители малолитовских говоров были депортированы в Германию и частично в Литву.

На основе говоров западноаукштайтского диалекта в дописьменную эпоху в центре Жемайтского княжества, на территории средней низменности современной Литвы (к западу от реки Нявежис) сформировался жемайтский язык (по другой терминологии — «жемайтский интердиалект»). В XVI—XVII веках он дал начало «средней форме» старого письменного литовского языка, развивавшейся в Великом княжестве Литовском в области с центром в Кедайняй. На этой форме писали М. Даукша и М. Петкявичюс. Другой вариант старого письменного литовского языка с западноаукштайтской основой развивался в Восточной Пруссии. В нормализации этой письменной формы значительную роль сыграли грамматики Д. Клейна («Grammatica Lituanica», 1653—1654 годы).

С XVIII века юго-западные говоры западноаукштайтского диалекта начинают преобладать над прочимии говорами и диалектами в системе развивающегося литовского литературного языка. На рубеже XIX—XX веков языковые особенности каунасских западноаукштайтских говоров окончательно вытесняют все остальные варианты и закрепляются в литературной норме литовского языка.

Область распространения

Ареал западноаукштайтского диалекта охватывает историко-этнографическую область Сувалкию, юго-западную часть историко-этнографической области Аукштайтия и восточную часть Малой Литвы.

Согласно современному административно-территориальному делению Литвы, ареал западноаукштайтского диалекта занимает территорию Каунасского и Мариямпольского уездов, а также северную и центральную части территории Шяуляйского уезда и южную часть территории Таурагского уезда. Крайне западная часть области распространения западноаукштайтского диалекта расположена в северо-восточных районах Калининградской области Российской Федерации.

Ареал западноаукштайтского диалекта на севере граничит с областью распространения латышского языка, на северо-востоке и востоке — с областью распространения паневежских говоров, на востоке — ширвинтских говоров восточноаукштайтского диалекта. На юге и юго-востоке с говорами западноаукштайтского диалекта соседствуют говоры южноаукштайтского (дзукийского) диалекта. С юго-запада к ареалу западноаукштайтского диалекта примыкают ареалы польского и русского языков, с запада и северо-запада — в основном ареал расейняйских говоров южножемайтского диалекта. На незначительных участках западноаукштайтский диалектный ареал граничит с ареалом западножемайтского диалекта (на западе), а также с ареалом варняйских говоров южножемайтского диалекта и ареалом тельшяйских говоров северножемайтского диалекта (на северо-западе).

Диалектные особенности

Основной признак, по которому классифицируются диалекты аукштайтского наречия — это различие в развитии исконных сочетаний *an и *en. В западноаукштайтском диалекте перед взрывными согласными данные сочетания сохранились без изменений — [an], [ɛn], в позиции образования на месте *an и *en носового гласного (не перед взрывными, в конце слова) развились, потерявшие носовой призвук, долгие гласные [a·], [e·]: *rankã > [rankà] (лит. литер. rankà) «рука»; *žansis > [ža·s’ìs] (лит. литер. žąsìs) «гусь». В южноаукштайтском диалекте при сохранении сочетаний [an], [ɛn] перед взрывными согласными, в случае утраты носового сонорного согласного, образующийся носовой гласный стремится перейти в долгие [u·], [i·]: [rankà]; [žu·s’ìs]. В восточноаукштайтском диалекте развитие сочетаний *an и *en сходно с развитием их в говорах южноаукштайтского диалекта, но в отличие от последних гласные [a·], [e·] в восточноаукштайтских говорах приближаются к гласным [u·], [i·] и в случае сохранения сонорных согласных: [runkà]; [žu̾·s’ìs].

В разных частях западноаукштайтского ареала отмечаются свои диалектные особенности. Так, например, к северу от Немана на территории, входившей ранее в состав Жемайтского княжества, ареал западноаукштайтского диалекта с севера на юг пересекается изофоной твёрдой l в позиции перед гласными переднего ряда.

Отрывок, характеризующий Западноаукштайтский диалект

Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.