Ковёр

Ковёр (др.-рус. ковьръ) — плотное тканое изделие из пряжи различного рода (или синтетическая его имитация), употребляемое для покрытия полов, стен, иногда других поверхностей в помещении (столов, диванов и т. п.) в декоративных или утеплительных целях.

Ковёр — одно из древнейших изобретений для декорирования и утепления любого дома: от юрты кочевого племени до роскошного дворца в барочном стиле. На протяжении многих веков ковер был не только символом достатка, но и предметом искусства, поскольку для его выделки требовался длительный кропотливый ручной труд.

Специфика обработки

По характеру узоров и технике исполнения все ковры можно разделить на три основные группы: ворсовые, безворсовые и войлочные.

С изобретением анилиновых красителей в XIX веке ковровое производство пережило настоящий бум. Ковры резко упали в цене, повысилась конкуренция. Вековую гегемонию Персии начали теснить Турция, Китай и даже Европа. Но самые лучшие ковры, например из шелковых нитей — по-прежнему весьма дороги. Сегодня анилиновые краски постепенно вытесняются полимерными и синтетическими, которые не нуждаются в закреплении и не линяют. Самое современное, третье поколение красителей — хромовые. По свойствам они практически неотличимы от натуральных, но не такие сочные по цвету.

Тем не менее, современные технологии позволили уравнять качество синтетических ковров с классическими шерстяными. При том, что синтетические ковры серьёзно выигрывают в эксплуатации: за ними проще ухаживать.

В зависимости от технологии производства и способа закрепления пряжи на основе выделяют следующие типы ковров: тканые, плетеные, войлочные, тафтинговые (от англ. tuft — «растить пучками») и иглопробивные. Иглопробивное и тафтинговое производства скоростные, автоматизированные, дешевые. Процесс изготовления тканых ковров значительно медленнее и сложнее. Имитируя традиционную ручную работу, тканые ковры ощутимо дороже тафтинговых и иглопробивных. Они представляют собой плоские текстильные изделия, состоящие из двух перекрещивающихся систем нитей: продольных и поперечных.

Этимология

Согласно этимологическим словарям слово «карпет» появилось из средневековой латыни (лат. carpita — «толстая шерстяная ткань», carpere — «щипать», в средневековой латыни модифицированное carpire), откуда оно переходит и в другие европейские языки (фр. carpette, англ. carpet).

По другому мнению слово карпет, будучи армянским словом, вошло во многие европейские языки в качестве обозначения ковра вообще. В армянских средневековых рукописях слово «ковёр» в форме каперт (арм. կապերտ) впервые упоминается в переводе Библии ещё в V веке. Слово «каперт» образовано от корня «кап» (арм. կապ) — «узел».Возможность для заимствования этого термина в европейские языки, создали армянские купцы, которые в средние века развернули активную деятельность в странах Европы, куда они ввозил в числе прочих товаров и ковры. Так, в частности, флорентийский банкир и купец Франческо Бальдуччи Пеголотти (англ. Francesco Balducci Pegolotti), живший в начале XIV века, который в труде La pratica della mercatura (англ.) детально описал торговый путь из киликийского города Айас в Сивас, Ерзинкан и Эрзерум и далее в город Тебриз, сообщает, что с 1274 по 1330 год ковры ввозились во Флоренцию из армянских городов Айас и Сис. О значении киликийского города Айас в международной торговле писал также известный путешественник Марко Поло, который в 1271 году, посетил Айас и из него отплыл домой, в Венецию, на армянском транспортном судне.

Слово горг впервые встречается в письменных источниках в виде надписи на армянском языке, датирующейся 1242—1243 годами, которая вырезана на каменной стене церкви Каптаван в Нагорном Карабахе. Арменовед Григор Капанцян склонен считать, что слово «горг» восходит к хетто-армянскому словарному фонду^{[неавторитетный источник? 3017 дней]}, где оно существовало в формах «курк», «куркас».

Арабские хроники свидетельствуют, что слово «кали» или «хали» или иначе «гали», которое во всём мусульманском мире означает «ковёр», происходит от названия ремесленного города Карина, который арабы называли Каликала (современный Эрзурум, Турция). Абд ар-Рашид ал-Бакуви сообщает, что из знаменитого своими коврами армянского города Каликала (Карин), расположенного на стратегическом пути между Персией и Европой, «вывозят ковры и аз-залали, которые называются кали». Согласно учёному и писателю XIII века Якут аль-Хамави, ковры по сокращённому арабскому названию города Каликала — «Кали», назывались «кали». В своих дневниках Марко Поло восхвалял ковры из этих мест, как самые красивые в мире. Востоковед, академик Иосиф Орбели прямо пишет о том, что «слово „ковёр“ армянского происхождения».

История ковроткачества

История тканных ковров насчитывает не одну тысячу лет. С давних пор люди украшали жилище коврами. Простые, тканые вручную и плотные куски связанной материи служили не только декоративным целям, но и свидетельствовали о достатке хозяев, а главное — служили надежным способом защиты от холода.

Первые в истории тканые картины, изготовленные в технике ковров, датируют XVI—XI веками до н. э. Их изображения нашли в гробнице Тутмоса IV, эпохи Нового Царства. А найденная в Бени-Хассане фреска (X век до н. э.) скрывала самое древнее в истории изображение процесса изготовления ковров.

Самый древний из сохранившихся ворсовых ковров был создан в V в. до н. э.. Археологи обнаружили его в знаменитом Пазырыкском кургане на Алтае, и теперь он хранится в Эрмитаже. Место создания ковра является предметом дискуссий. Почти наверняка он был создан в Центральной или Западной Азии. Одним из возможных мест называется Армения . Пазырыкский ковер украшен лаконичным орнаментом с ярко выраженными антропоморфными и зооморфными элементами (всадники на лошадях).

Этот вид покрытия служил не только украшением, но и хранителем ценной информации. Зачастую ковер можно было читать как книгу. При правильном хранении ковры могут сохранятся не одну сотню и даже тысячу лет.

В культуре кочевых народов ковры получили особое признание и стали широко распространяться по ареалам племен, живущих в легких домах, юртах. Рождение ковра в среде кочевых народов было обусловлено самим их бытом — резко континентальным климатом.

Ислам, запрещающий изображение живых существ, диктовал свои суровые, аскетичные правила: с ковров исчезли птицы, верблюды, лошади. Ислам стал доминирующей религией на Востоке, а орнаменты ковров заговорили языком символов и абстракций, превратились в тканое выражение Корана. Таким образом, персидский ковер для посвященного — книга о строении мироздания. Цвет ковра так же мог рассказать о многом.

Ковры — были непременным атрибутом выплачиваемой дани, ввиду их редкости и дороговизны. Удобство ковров для утепления любого жилища трудно переоценить даже в наше время. Высокая цена ковров была обусловлена исключительно кропотливой ручной работой, использованием редких красок, которые зачастую приходилось привозить издалека. В домашних условиях тщательно окрасить шерсть было очень трудно. В каждом квартале жил собственный красильщик. В сельских районах бродячие мастера-красильщики криком предупреждали о своем приходе.

Для окраски ковров в некоторых мастерских используют натуральные красители. Они дороги, но прочны, на века. Растительные краски насыщенного синего цвета добывают из индиго. Армянские мастера получают карминовый красный краситель из армянской кошенили. Лучший шафран для получения жёлтого цвета привозят из Ирана. Красную краску до сих пор получают из корней марены.

В фотографии

Ковёр является традиционным фоновым элементом в отечественной бытовой и праздничной фотографии ещё с дореволюционных времён. Хотя многими профессиональными фотографами подобная практика не одобряется ввиду того, что подобная фотография рябит и оставляет впечатление засоренности, а рисунок ковра будет отвлекать и привнесёт в кадр слишком много смыслового мусора.

См. также

• Гобелен
• Половик
• Ковролин
• Ковёр-самолёт
• Палас
• Рюйю

Литература

• Ковры // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Ковры // Краткая энциклопедия домашнего хозяйства. — М.: Государственное Научное издательство «Большая Советская энциклопедия», 1959.
• Ли Р. Преимущества ковров в больницах для душевнобольных, Ment Hospital
• Симмонс и другие, Рассмотрение ковров в больничном использовании, размеры, июнь: 18-21, 1982.
• Шафер, Кей, Микробиологическое влияние ковровых покрытий на больничную среду, Hospitals JAHA, 30:293-300, 1966.
• Скоутелис и другие, Больничные ковровые покрытия и эпидемиология , Американский журнал инфекционного контроля; 22:212-217, 1993.
• Вилле, Микробиологические и гигиенические аспекты сплошного коврового покрытия в больницах, Дезинфекция сплошного коврового покрытия, стр.2-37, Симпозиум, Копенгаген, 1974
• Игорь Бурганов. |Современный ковёр. Материалы международной научной конференции. — Баку — Москва, 2013. — С. 162. — ISBN 978-5-904847-08-1.

Отрывок, характеризующий Ковёр

– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.


Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта – добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта чернопегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез – мне всё равно!
– Ну да.
– Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу…
– Ату – его, – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)
– А, подозрил, кажется, – сказал небрежно Илагин. – Что же, потравим, граф!
– Да, подъехать надо… да – что ж, вместе? – отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поровнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
– Матёрый? – спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику, и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу…
– А вы, Михаил Никанорыч? – обратился он к дядюшке.
Дядюшка ехал насупившись.
– Что мне соваться, ведь ваши – чистое дело марш! – по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!
– Ругай! На, на, – крикнул он. – Ругаюшка! – прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама волновалась.
Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа шагом подъезжали к нему; гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Всё двигалось медленно и степенно.
– Куда головой лежит? – спросил Николай, подъезжая шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих на смычках, с ревом, понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники выжлятники с криком: стой! сбивая собак, борзятники с криком: ату! направляя собак – поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца, и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матёрый и резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из за них вылетела Илагинская краснопегая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца и думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из за Ерзы вынеслась широкозадая, чернопегая Милка и быстро стала спеть к зайцу.
– Милушка! матушка! – послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку.
– Ерзанька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
– Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! – закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из за них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что.