Желиговский, Люциан

Люциан Желиговский Lucjan Żeligowski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Министр военных дел Польши
27 ноября 1925 года — 10 мая 1926 года
Предшественник:	Стефан Маевский
Преемник:	Юлиуш-Тадеуш Тарнава-Мальчевский
Рождение:	17 октября 1865(1865-10-17) Виленская губерния, Российская империя
Смерть:	9 июля 1947(1947-07-09) (81 год) Лондон, Англия
Военная служба
Годы службы:	1885 - 1927
Принадлежность:	Российская империя Российская империя, Польша Польша
Звание:	генерал брони
Награды:

Лю́циан Мечислав Рафаил Желиго́вский (польск. Lucjan Mieczysław Rafał Żeligowski; 17 октября (по другим данным 19 сентября) 1865, фольварк Переходы Ошмянского повета, Виленская губерния, Российская империя — 9 июля 1947, Лондон) — польский генерал (генерал брони) и политический деятель, друг Юзефа Пилсудского, глава Срединной Литвы.

Биография

Родился в шляхетской семье участника восстания 1863 года Густава Желиговского; мать урождённая Владислава Трацевская (польск. Władysława Tracewska), умерла 25 июня 1883 года в Жупранах Ошмянского повета. Сёстры Эрнестина и Магдалена. Жена Татьяна Петровна Лопато; дети близнецы Янина и Тадеуш.

Российская армия

По окончании Рижского военного училища с 1885 года служил в российской армии. Участвовал в Русско-японской войне 1904—1905.

Во время Первой мировой войны в звании полковника командовал 284-м пехотным Вентровским полком. После Февральской революции стал одним из организаторов польских национальных частей в России. Командовал бригадой в 1-м Польском корпусе. Октябрьская революция застала Желиговского на территории Белоруссии, откуда через Киев он пробрался на Дон и Кавказ. В 1918 году приступил к формированию польских частей на Кубани. В апреле 1919 года через Одессу и Бессарабию вернулся в Польшу во главе 4-й дивизии польских стрелков (польск. 4 Dywizja Strzelców Polskich).

Срединная Литва

В польской армии стал сначала командующим Литовско-белорусского фронта, затем — оперативной группировки и командиром 10-й пехотной дивизии (1919) во время советско-польской войны. С октября 1920 командир 1-й Литовско-белорусской дивизии. С негласной санкции Ю. Пилсудского по приказу Л. Желиговского формально вышедшие из повиновения польскому командованию войска 1-й Литовско-белорусской дивизии заняли Вильну (9 октября 1920) и часть Юго-восточной Литвы. На занятых территориях было образовано самостоятельное государство, формально независимое от Польши — Срединная Литва. Намеревался восстановить Великое Княжество Литовское.

Польская Республика

После включения Срединной Литвы в состав Польши (1922) инспектор армии в Варшаве (1921—1925), затем военный министр (1925—1926). Обеспечил осуществление майского переворота 1926 в Польше, установившего авторитарный режим Пилсудского. В 1927 вышел в отставку. В 1930 году издал книгу «Wojna w roku 1920. Wspomnienia i rozważania» («Война в 1920 году. Воспоминания и размышления»). В 1935 году был избран в Сейм и оставался членом польского парламента до 1939 года.

Поздние годы

После начала германской агрессии в сентябре 1939 года попытался вступить добровольцем на военную службу, но принят не был из-за преклонного возраста. Тем не менее, оставаясь гражданским лицом, принимал участие в командовании Южным фронтом. Выехал во Францию, в 1940 году — в Великобританию. Был членом польского правительства в изгнании (польск. Rada Narodowa Rzeczpospolitej).

19 мая 1944 генерал Желиговский публично выступил против политики, проводимой лондонским правительством Польши и объявил, что единственное спасение Польши - это союз славянских народов.

После окончания Второй мировой войны заявил о намерении вернуться в Польшу, но при подготовке к отъезду умер в Лондоне. По завещанию прах был привезён в Варшаву и похоронен на кладбище Воинское Повонзки. Транспортировку организовал бригадный генерал Станислав Татар.

Награды и звания

• Орден Святого Георгия 4-й степени (Выс. пр. от 30.12.1915)
• Орден Святого Владимира 4-й степени с мечами
• Орден Святой Анны 2-й и 3-й степени
• Орден Святого Станислава 2-й степени
• Командорский крест ордена «За воинскую доблесть» (Virtuti Militari)
• Серебряный крест ордена «За воинскую доблесть»
• Большой крест ордена Возрождения Польши
• Крест Независимости
• полный кавалер (4 степени) Креста Храбрых (польск. Krzyż Walecznych)
• Крест Заслуги войск Срединной Литвы (польск. Krzyż Zasługi Wojsk Litwy Środkowej)
• Медаль «Участнику войны. 1918—1921»
• Медаль «10-летие обретения независимости»
• Командор ордена Почётного легиона (Франция)
• Почётный гражданин Варшавы (октябрь 1920)
• Доктор honoris causa юридических наук Университета Стефана Батория в Вильне (1923)

Ссылки

• [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=1817 Желиговский, Люциан] на сайте «[www.grwar.ru/ Русская армия в Великой войне]»

Отрывок, характеризующий Желиговский, Люциан

Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.