Мессершмидт, Даниэль Готлиб

Даниэль Готлиб Мессершмидт
нем. Daniel Gottlieb Messerschmidt
Место рождения:	Данциг
Страна:	Российская империя Российская империя
Научная сфера:	естествознание
Место работы:	Аптекарский приказ
Альма-матер:	Йенский университет, Университет Галле

Да́ниэль (Дании́л) Го́тлиб Ме́ссершмидт (нем. Daniel Gottlieb Messerschmidt; 16 сентября 1685, Данциг — 25 марта 1735, Санкт-Петербург) — немецкий медик и ботаник на русской службе, «один из сподвижников Петра I по исследованию России». Руководитель первой научной экспедиции в Сибирь, родоначальник русской археологии, открыл петроглифы.

Мессершмидт был немцем, но отдал России всю свою жизнь и был почти совершенно неизвестен у себя на родине, где не было приложения его силам. <…> Его работы не были закончены и никогда не увидели света в полном виде. Однако они вошли в жизнь — хотя и после смерти — ещё в XVIII в. и не исчезли бесследно. <…> Мессершмидт имел все данные сделаться великим натуралистом. Это был великий неудачник.

Cypripedium macranthon — Венерин башмачок крупноцветковый, или Башмачок крупноцветковый. Ботаническая иллюстрация из Архива Российской Академии наук в Петербурге (ПФА РАН. Ф. 98. Оп. 1. Д. 20); работа Карла Шульмана, работавшего в экспедиции Д. Г. Мессершмидта в 1720 году.

Молодые годы. Образование. Приглашение и приезд в Россию

Изучал медицину в университетах Йены и Галле (окончил в 1707 году). Защитил в 1716 году диссертацию на тему «О разуме как главенствующем начале всей медицинской науки», получил учёную степень доктора медицины. Затем врачебная практика в городе Данциге, научные занятия в области медицины, зоологии, ботаники, дальнейшее изучение древнегреческого, латыни, древнееврейского. Мессершмидт был молодым врачом в Данциге, когда был рекомендован Петру I Иоганном Брейне (нем. Johann Philipp Breyne), коллекции которого осматривал царь, как человек, который может отправиться в Сибирь для естественноисторических исследований.

В начале апреля 1718 года Мессершмидт прибыл по приглашению Петра I в Петербург для собирания коллекций и исследования естественных богатств России. В это время Мессершмидт «был молодой, страстно преданный науке человек, далёкий от искательства, от практической жизни, учёный. <…> Мессершмидт действительно обладал энциклопедическим образованием того времени — это был врач и натуралист, талантливый рисовальщик, латинский поэт, филолог, знавший восточные языки и быстро научившийся по-русски». В июле того же года он вместе с русским флотом побывал на мысе Гангут и посетил Финляндию.

Сибирская экспедиция

После часовой беседы Петра I и Мессершмидта 5 ноября 1718 года появился указ Петра I о посылке доктора Мессершмидта в Сибирь «для изыскания всяких раритетов и аптекарских вещей: трав, цветов, корений и семян и прочих статей в лекарственные составы». Этот указ ставил Мессершмидта в непосредственное подчинение Медицинской канцелярии и её архиатера и президента Медицинского факультета Л. Блюментроста, куда он должен был присылать все собранные материалы и откуда должна была производиться в Сибири выплата ему жалования и прогонных денег.

По заключённому с ним контракту Мессершмидт был обязан ехать в Сибирь для занятий её географией, «натуральной историей», медициной, лекарственными растениями, заразными болезнями, памятниками, древностями, описанием народов и «вообще всем достопримечательным». Позднее Медицинской канцелярией Мессершмидту было дано указание описывать животный и минеральный миры, собирать рукописи, изучать археологические памятники и языки Сибири. За это он получал 500 рублей в год; хотя рубль был тогда фактически дороже современного, но всё-таки эта сумма была ничтожно мала по сравнению с тем, что получали другие учёные иноземцы. Но Мессершмидт ехал в Сибирь из любви к науке. Разносторонние обязанности, взятые им на себя, не были результатом легкомысленного отношения к своим силам. Мессершмидт был человек огромной работоспособности — это видно по тому, что ему удалось сделать. Он делал чучела, рисовал птиц и растения, вёл метеорологические наблюдения, определял высоту полюса. Он ездил один, без постоянных помощников. В Тобольске Мессершмидт получил от шведских пленных офицеров рукопись Истории тюрков хивинского хана Абулгази, благодаря чему этот важный источник для истории Средней Азии стал впервые известен учёному миру.

28 апреля 1721 года в дневнике Д. Г. Мессершмидта появляется запись об угле «между Комарова и деревней Красная», 9 или 10 августа 1721 года им же открыта «Огнедышащая гора» [Толмачёв,1909, с. 5; Ковтун, 2010, с. 46], и только 11 сентября 1721 года, «доносител[ь] Михайло Волков об[ъ]явил против своего доношения вверх по Томе реке, от Верхотомскова острогу семь верст, красную горелую гору…» [Перевалов, 2003, стр. 316-335]. Последовавшая за этим, возможно, в феврале-апреле 1722 года экспертиза отобранных образцов показала наличие каменного угля: «№ 1: Уголь каменной из Томска доносителя Михайла Волкова» [РГАДА, ф. 271, оп. 1, кн. 620, л. 198], а само доношение «Подано июня в 4 день 1722 года» [РГАДА, ф. 271, оп. 1, кн. 620, л. 193].Следовательно, Д.Г. Мессершмидт, лейтенант Ээнберг и, вероятно, Ф. И. Страленберг, представляются соавторами первого письменного указания на первое, документально зафиксированное месторождение кузбасского угля «между Комарова и деревней Красная», то есть на Красной горе, образцы с которой позднее получил и представил М. Волков. Сам же Мессершмидт, собственнолично обнаруживший угольное месторождение «Огнедышащую гору» под Кузнецком, является ещё и непосредственным первооткрывателем кузбасского угля.

Он не имел никакой другой инструкции, не было установлено никакого срока его пребывания в Сибири, не имел он и сколько-нибудь чёткого маршрута путешествия. По мнению В. И. Вернадского, с путешествий Мессершмидта «начинается естественнонаучное изучение России, они являются родоначальниками того великого коллективного научного труда, который беспрерывно и преемственно продолжается с 1717 года до наших дней, всё более разрастаясь как по своей силе, так и по ширине захваченных интересов». Выехав из Петербурга в 1719 году, он вернулся из своего путешествия назад в Петербург только через 8 лет.

Мессершмидт хлопотал у сибирских властей, чтобы ему доставляли всякие «к древности принадлежащие вещи, якобы языческие шейтаны (кумиры), великие мамонтовы кости, древние калмыцкие и татарские письма и их праотеческие письмена, такожде каменные и кружечные могильные образы»; кроме того, разыскивал монгольские рукописи, первый занимался сличением языков сибирских инородцев и первый понял историческую важность их сличения.

Путешествие Мессершмидта являлось совершенно исключительным по широте поставленных им задач и по массе привезённого им материала. Но Мессершмидт не мог и не успел обработать собранного. При возвращении в 1727 году в Петербург он не сумел поладить с начальством, с Медицинской коллегией, которой был подчинён. Он вернулся из экспедиции нервный и больной, как он пишет, «претерпевая великие труды и поездки, лишился здравия своего от нетерпимых многократных болотных и протчих вод, сбирал в Сибири старинных мамонтовых костей, всяких каменьев и протч.». Материал Мессершмидта должен был быть доставлен в Кунсткамеру, осмотрен и изучен академиками только что устроенной Академии наук по соглашению с исследователем. По-видимому, на этой почве у Мессершмидта происходили постоянные столкновения — он не доставлял вовремя описей, у него задерживали приходившие ящики, захватывали и пересматривали вещи, удерживали и из его собственных вещей те, которые могли быть полезны для Кунсткамеры, и так далее. А главное, не выдавали жалованья и вознаграждения за поездку. Мессершмидт был арестован и обвинён в «расхищении государственной казны», но вскоре был оправдан, занимался обработкой полевых дневников, подготовил рукопись 10-томного «Обозрения Сибири, или Три таблицы простых царств природы», содержавшую сведения по исторической этнографии, географии, экономике, флоре и фауне.

Большая часть материалов и коллекций Мессершмидта погибла во время пожара в здании Кунсткамеры [www.ras.ru/kunstkamera/52094828-bfe7-4a0c-b872-127c5fe61297.aspx] в 1747 году.

Возвращение

Мессершмидт бился в Петербурге два года, женившись здесь на местной немке, которую, полагал он, он видел в одном из видений во время путешествия. Наконец, его отпустили за границу и в 1731 году он уехал в Данциг. Но судьба его преследовала. Корабль потерпел крушение и Мессершмидт вернулся на родину, потеряв имущество и свои записи. Мессершмидт не выдержал долго в Данциге, в мрачной меланхолии он вернулся вновь в Петербург, где, однако, при его независимом характере он не сумел добиться заслуженного к себе отношения. По словам Л. И. Бакмейстера, передававшего, по-видимому, рассказы современников, Мессершмидт был «человек мягкий (фр. du meilleur charactére), но сумрачный (humeur sombre) и малообщительный, который считал унижением добиваться заслуженного вознаграждения». Он умер в нужде в Петербурге, поддерживаемый немногими друзьями (в том числе Ф. Прокоповичем). Часть его библиотеки — очень разнообразные научные книги XVI—XVIII столетий — была куплена Академией наук, часть оказалась в Московском университете. Его дочь осталась жить в России и жила в достатке.

Научные итоги деятельности Мессершмидта

Несомненно, труд Мессершмидта прошёл не бесследно. Хотя о его путешествии своевременно появилось очень немногое, но оставшиеся в рукописи его дневники и привезённые им из Сибири научные коллекции были использованы.

Так, его растения были описаны и использованы — уже после его смерти — в Петербурге Буксбаумом и Амманом, ими пользовался Гмелин. Лишь немногие были описаны им самим в «Мемуарах Парижской академии наук», куда их доставил Пётр Великий в 1720 году.

Его картографические открытия и многочисленные сибирские наблюдения были использованы Страленбергом. Позже Георги и Паллас сделали вытяжки из его открытий и напечатали их через 60—70 лет после его путешествия. Здесь даны, между прочим, определения широт (32 пункта по Нижней Тунгуске), которые были новы не только в эпоху Палласа (1782), но и во времена Миддендорфа (1860) являлись основою карты. Ошибки в его определениях достигают 1—5 градусов — для его времени и средств допустимая ошибка. Мессершмидт первым исследовал Среднесибирское плоскогорье. Проводя съёмку местности где только было возможно, Мессершмидт установил, что изображения рек Оби, Ангары, Нижней Тунгуски на прежних картах были далеко не точными.

Мессершмидт изучил и описал соляные промыслы Соликамска, Уктусский горный и Лялинский медеплавильный заводы, месторождения угля на Нижней Тунгуске, рудные месторождения района Нерчинска; составил карту Сибири (от Урала до Енисейска) c указанием месторождений полезных ископаемых, горных предприятий и металлургических заводов; собрал коллекции минералов и руд Урала и Забайкалья (149 образцов; часть этих образцов была включена M. B. Ломоносовым в его «Минеральный каталог»).

В Сибири Мессершмидт первым обнаружил и описал вечную мерзлоту.

Дневниками Мессершмидта, хранившимися в рукописях в Академии наук, пользовались все экспедиции в Сибирь, ездившие туда в XVIII и XIX веках. Так, например, в письме Гмелину 1739 года Стеллер пишет, что он потому не даёт в своём сочинении описание анатомии марала, так как знает, что она подробно описана в дневниках Мессершмидта. И сейчас эти дневники имеют не только исторический интерес: Мессершмидт посетил такие места, где после него не была нога учёного. Георги и Паллас напечатали из них небольшие отрывки, но значение этого первого учёного путешественника по России до сих пор недостаточно оценено.

В верхнем течении Енисея Мессершмидтом и Ф. Страленбергом были открыты «енисейские надписи», древнейшие письменные памятники тюркоязычных народов.

Кроме того, от Мессершмидта остались словарики с языками населения Сибири, «Сибирика перлюстрата» — основной сборник результатов экспедиции.

Есть сведения, что в 1736 году некоторые сибирские растения выращивались в академическом Ботаническом саду на 2-й линии Васильевского острова в Петербурге из семян, которые были присланы в своё время Мессершмидтом из экспедиции.

Научные труды

• Forschungsreise durch Sibirien 1720—1727. Tagebuchaufzeichnungen / Hrsg. von E.Winter, G.Uschmann, G.Jarosch. — Berlin, 1962—1968. — Т. 1—4. — (Quellen und Studien zur Geschichte Osteuropas).

Память

В 1834 году В. Г. Бессер назвал в честь Мессершмидта один из видов полыни — Artemisia messerschmidtiana Besser.

Имя Мессершмидта значится на фронтоне здания отдела истории Иркутского областного краеведческого музея (бывшее здание Восточно-сибирского отдела Русского географического общества) в числе людей, внёсших весомый вклад в познание сибирской земли.

В 2014 году в честь Даниила Готлиба Мессершмидта учёные НИИ биологии Иркутского государственного университета назвали новый эндемичный вид байкальского рачка-амфиподы Eulimnogammarus messerschmidtii (Эулимногаммарус Мессершмидта).

Литература

• Напольских В. В. Удмуртские материалы Д. Г. Мессершмидта. Дневниковые записи, декабрь 1726 г. — Ижевск.: Удмуртия. — 2001.
• Боднарский М. С. Очерки по истории русского землеведения. — М.: Наука, 1947.
• Материалы для истории императорской Академии Наук. т.1. — СПб.: 1885.
• Материалы для истории экспедиций Академии Наук в XVIII и XIX веках. Сост. В. Ф. Гнучева. Ред. В. Л. Комаров. // Труды Архива ЛО АН. Вып. 4. — М. — Л.: 1940.
• Мирзоев В. Г. Историография Сибири (XVIII в.). — Кемерово: 1963.
• Новлянская М. Г. Филипп Иоганн Страленберг. Его работы по исследованию Сибири / М. Г. Новлянская; Отв. ред. М. И. Белов. — М.-Л.: Наука, 1966. — 96 с.
• Новлянская М. Г. Даниил Готлиб Мессершмидт и его работы по исследованию Сибири / М. Г. Новлянская; Отв. ред. М. И. Белов; Ред. колл.: А. Л. Яншин (пред.) и др.; Академия наук СССР. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1970. — 184 с. — (Научно-биографическая серия).
• Ярош Г. Ф. И. Табберт-Страленберг — спутник исследователя Сибири Д. Г. Мессершмидта // Известия Сибирского отделения наук. № 1 (136), вып. 1. — Новосибирск: 1968.
• Strahlenberg Ph.J. Das Nord- und Östliche Theil von Europa und Asia. Stockholm, 1730.
• Pallas P.S. Messerschmidts siebenjahrige Reise in Sibirien // Neue nordische Beitrage. — Spb., 1782. — Т. III.

Ссылки

• [www.vostlit.info/haupt-Dateien/index-Dateien/M.phtml?id=2053 Мессершмидт, Д. Г.]. Восточная литература. Проверено 29 марта 2011. [www.webcitation.org/616VYbuJ3 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• Напольских В. В. [www.komi.com/pole/publ/history/11.asp Дважды забытый (Д. Г. Мессершмидт — первый исследователь удмуртского языка и культуры)]
• Сытин А. К. [herba.msu.ru/journals/Herba/icones/sytin2.html Особенности русской ботанической иллюстрации первой половины XVIII века]

Отрывок, характеризующий Мессершмидт, Даниэль Готлиб

Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.