Милан — Сан-Ремо
 Итальянский спринтер Алессандро Петакки побеждает на Милан — Сан-Ремо 2005
| |
| Информация о гонке | |
|---|---|
| Время проведения | Середина марта |
| Регион | Северо-запад Италии |
| Русское название | Милан — Сан-Ремо |
| Местное название | Milano–Sanremo |
| Используемые названия | Примавера |
| Дисциплина | Шоссейная велогонка |
| Тип | Классическая |
| Организатор | RCS Sport |
| История | |
| Первая гонка | 1907 |
| Номер гонки | 107 (2016) |
| Первый победитель |  Люсьен Пети-Бретон (FRA)
|
| Рекорд побед |  Эдди Меркс (BEL) 7 побед
|
| Последний победитель | Арно Демар (FRA)
|
Милан — Сан-Ремо (итал. Milano–Sanremo) — ежегодная весенняя классическая однодневная велогонка, проходящая между итальянскими городами Милан и Сан-Ремо. Является самой протяжённой современной профессиональной однодневной велогонкой, длина её маршрута составляет почти 300 километров. Впервые гонка была проведена в 1907 году, её победителем стал французский велогонщик Люсьен Пети-Бретон. Милан — Сан-Ремо открывает сезон весенних классик и входит в состав пяти так называемых Монументов велоспорта — наиболее известных, престижных и почитаемых классических гонок в велосипедном календаре. Милан — Сан-Ремо часто называют «Примавера» (от итал. "la classica di Primavera" — весенняя классика) и спринтерская классика (в то время как Джиро ди Ломбардия, проводящаяся осенью, считается горной классикой).
Содержание
История
Инициатором первой гонки было «Спортивное общество Сан-Ремо», обратившееся с просьбой об организации велогонки к журналисту «La Gazzetta dello Sport» Эуженио Костаманье. Гонка должна была стартовать из Милана, и, проходя по дорогам Ломбардии, Пьемонта и Лигурии, финишировать в курортном Сан-Ремо. Первая половина дистанции венчалась подъёмом Пассо дель Туркино, после спуска с которого гонщики ехали до финиша по берегу Генуэзского залива. Костаманье удалось собрать для дебютной гонки 62 гонщика, включая лидеров велоспорта тех лет. Однако на старт 288-километровой гонки в 4 утра 14 апреля 1907 года вышли лишь 33 человека, чему способствовала холодная ветреная погода. В Туркино атаковал Джованни Джерби, к которому смогли переложиться Густаво Гарригу и партнёр Джерби по команде «Bianchi» Люсьен Пети-Бретон. Незадолго до финиша Пети-Бретон атаковал, а Джерби помешал Гарригу сесть ему на колесо. Пети-Бретон выиграл, его товарищ по команде приехал вторым, но уступил своё место подавшему протест Гарригу. Победитель преодолел дистанцию за 11 с лишим часов и получил от организаторов 300 лир золотом[1].
Гонка стала ежегодной, в 1910 году погода сделала её самой сложной за всё время: в сильной метели до финиша добрались лишь семеро, троих из которых дисквалифицировали. Выиграл гонку Эжен Кристоф, продиравшийся сквозь непогоду и в итоге упавший на обочине. К счастью, рядом оказалась гостиница, куда его отвёл прохожий. Отогревшись, Кристоф проехал четверых замёрзших гонщиков и финишировал на пустынных улицах Сан-Ремо в одиночку. Второй финишировавший был дисквалифицирован за преодоление части дистанции на поезде, законный второй призёр уступил Кристофу больше часа. В 1914—1950 годах итальянские гонщики не позволяли иностранцам выигрывать гонку, которая не состоялась лишь трижды: в 1916, 1944 и 1945 годах. В 1915 году Костанте Джирарденго впервые выиграл гонку, но был дисквалифицирован за «срез» дистанции. Однако в 1918 году он одержал победу, первую законную из своих шести. Победа Фаусто Коппи в 1946, после двухлетнего перерыва, была названа современниками торжеством мира перед войной[1].
В 1954 году состоялась первая телевизионная трансляция Милан — Сан-Ремо, победу на которой одержал бельгиец Рик ван Стинберген, после чего хозяева гонки ещё 15 лет не видели побед соотечественников. Вскоре гонка стала терять в зрелищности, так как победа теперь разыгрывалась в финишных спринтах. В 1960 году организаторы добавили начинающийся за 9 километров до финиша небольшой подъём Поджио ди Сан-Ремо, а через 22 года ещё один, Чипрезза, за 20 километров до конца. Конец 1960-х — 1970-е стали временем Эдди Меркса, Каннибал одержал здесь рекордные 7 побед. В 1983 году победу одержал Джузеппе Саронни, которому в тот же год покорились две другие престижнейшие итальянские велогонки — Джиро д'Италия и Джиро ди Ломбардия[1]. Рубеж веков стал эпохой Эрика Цабеля, выигрывшего 4 гонки. В 2004 году он с поднятыми руками праздновал на финише пятую победу, но Оскар Фрейре «выбросил» велосипед и опередил немца на несколько сантиметров[2]. В 2008 году организаторы решили повысить шансы неспринтеров и на полпути между Туркино и Чипреззой устроили новый подъём, Альтопьяно Делла Мани; тогда же финиш был перенесён на набережную Сан-Ремо. В настоящее время эта гонка является самой протяжённой в календаре UCI World Ranking, в 2008 году она вышла из ПроТура вместе с Гранд Туром, выделевшись в историческую категорию гонок[3].
Маршрут
За более чем вековую историю маршрут Милан — Сан-Ремо изменялся незначительно, последние три гонки не менялся вовсе. Гонщики преодолевают первые 120 из 298 километров по равнине через Павию, Вогеру, Тортону, Нови-Лигуре. Затем начинается довольно пологий подъём Пассо дель Туркино с градиентом в 3—5%, повышающимся только на последних трёх километрах. Со 155 километра начинается Ривьера, ещё через 50 километров — подъём Альтопьяно Делла Мани, который может лишить гонку спринтерской развязки. Затем несколько десятков километров равнины, после чего начинаются «разогревочные» возвышенности. Далее серьёзный подъём Чипрезза, где также пытается уехать отрыв. Вскоре после спуска с него начинается Поджио, вершина которого находится за 5,7 километра до финиша. Здесь в атаку идут все у кого остались силы после марафона, кроме спринтеров и их разгоняющих. Последние 3 километра представляют собой гладкую городскую дорогу[3].
Победители
Число побед
| Побед | Гонщик | Годы |
|---|---|---|
| 7 | Эдди Меркс (BEL) |
1966, 1967, 1969, 1971, 1972, 1975, 1976 |
| 6 |  Костанте Джирарденго (ITA) |
1918, 1921, 1923, 1925, 1926, 1928 |
| 4 | Джино Бартали (ITA) |
1939, 1940, 1947, 1950 |
 Эрик Цабель (GER) |
1997, 1998, 2000, 2001 | |
| 3 | Фаусто Коппи (ITA) |
1946, 1948, 1949 |
| Роже де Вламинк (BEL) |
1973, 1978, 1979 | |
 Оскар Фрейре (ESP) |
2004, 2007, 2010 | |
| 2 | Гаэтано Беллони (ITA) |
1917, 1920 |
| Альфредо Бинда (ITA) |
1929, 1931 | |
| Джузеппе Ольмо (ITA) |
1935, 1938 | |
| Лоретто Петруччи (ITA) |
1952, 1953 | |
| Мигель Поблет (ESP) |
1957, 1959 | |
| Лоран Финьон (FRA) |
1988, 1989 | |
 Шон Келли (IRL) |
1986, 1992 |
Победители по странам
| Число побед | Страна |
|---|---|
| 50 | Италия
|
| 20 | Бельгия
|
| 13 | Франция
|
| 7 | Германия
|
| 5 | Испания
|
| 3 |  Нидерланды
|
| 2 |  Австралия Ирландия Великобритания Швейцария
|
| 1 |  Норвегия
|
Напишите отзыв о статье "Милан — Сан-Ремо"
Примечания
- ↑ 1 2 3 [velolive.com/velo_race/377-milan-san-remo-magiya-italyanskoj-vesny.html Милан-Сан-Ремо: магия итальянской весны]
- ↑ [astanafans.com/koroleva-italyanskij-klassik.html Королева итальянских классик: Милан — Сан Ремо]
- ↑ 1 2 [velolive.com/velo_race/page,2,377-milan-san-remo-magiya-italyanskoj-vesny.html Милан-Сан-Ремо и современность]
Ссылки
- [www.gazzetta.it/grandeciclismo/milanosanremo/ Официальный сайт]
- [www.milansanremo.co.uk MilanSanRemo.co.uk]
| ||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Милан — Сан-Ремо
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
