Синдикат-2

«Синдикат-2» — разработанная и проведенная ГПУ оперативная игра, направленная на ликвидацию савинковского антисоветского подполья.

Предыстория

Интерес знаменитого террориста Бориса Савинкова к участию в подпольной антисоветской деятельности побудил чекистов к разработке плана по вовлечению его в такую деятельность под наблюдением спецслужб, с целью ликвидации всей сети подпольщиков. Такой план был разработан в созданном в 1922 году Контрразведывательном отделе (КРО) ГПУ при НКВД РСФСР. 12 мая 1922 года было выпущено циркулярное письмо «О савинковской организации» (оно было издано на четвёртый день существования отдела и стало первым изданным циркулярным письмом). В этом письме рассматривался вопрос о новом методе контрразведывательной работы — создании легендированных организаций. Операция «Синдикат-2» проводилась параллельно с аналогичной операцией «Трест», направленной на ликвидацию монархического подполья. В операцию «Синдикат-2» были вовлечены начальник КРО А. X. Артузов, заместитель начальника Р. А. Пилляр, помощник начальника С. В. Пузицкий и личный состав 6-го отделения КРО: начальник И. И. Сосновский, помощник начальника Н. И. Демиденко, секретный сотрудник А. П. Фёдоров, уполномоченные Г. С. Сыроежкин, С. Г. Гендин, помощник уполномоченного КРО ПП ГПУ по Западному краю Я. П. Крикман.

После провала сопротивления в Польше и ряда неудач на антисоветском поприще Борис Савинков решил единолично заняться организацией восстаний и терактов в России, реанимировав «Народный союз защиты Родины и свободы» (НСЗРиС). Находясь в Париже, летом 1922 года он отправил своего адъютанта Леонида Шешеню в Россию, где тот был задержан советскими пограничниками при переходе границы с территории Польши. Через Шешеню (который находился под угрозой расстрела за участие в формированиях Булак-Балаховича и согласился сотрудничать с ОГПУ) чекистам удалось раскрыть двух агентов — М. Зекунова и В. Герасимова, который оказался лидером подпольной организации . Также на основании показаний Шешени были ликвидированы ячейки НСЗРиС в Западном крае.

Внедрение в эмиграцию

В КРО был разработан проект, по которому за границу должен отправиться секретный сотрудник Андрей Павлович Фёдоров под видом члена центрального комитета партии «Либеральные демократы» А. П. Мухина, с целью убедить Савинкова в существовании дееспособной подпольной организации в СССР и склонить его к сотрудничеству. Кроме того, чекистам удалось перевербовать арестованного в сентябре 1922 года Зекунова, которого после месячного инструктажа заслали в Польшу, где он встретился с родственником Шешени, членом НСЗРиС Иваном Фомичевым. Фомичев направил Зекунова в Варшаву, там он донес до резидента Савинкова, Д. В. Философова, информацию о том, что Шешеня вошёл в контакт с крупной контрреволюционной организацией в советском государстве, и передал письмо Шешени, адресованное Савинкову. В июне 1923 года в Польшу отправился Фёдоров. В Вильно он встретился с Иваном Фомичевым, вместе с которым они поехали в Варшаву. Фёдоров потребовал встречи с Савинковым, в которой ему было отказано (что предусмотрели чекисты), вместо этого с ним беседовал Философов. Философов отнёсся к Фёдорову с подозрением, но выслушал его заявление, и принял решение направить в СССР на разведку Фомичева, о чём проинформировал в письме Савинкова. Савинков одобрил решение своего резидента.

Прибывшего в Москву Фомичева чекисты сначала свели с настоящим контрреволюционером, профессором Исаченко, возглавлявшим монархическую организацию, в расчёте на то, что политические оппоненты переругаются, и у Фомичева сложится впечатление о том, что единственной силой, с которой можно сотрудничать, являются «Либеральные демократы». Так и произошло, после этого разговора Фомичев попал на заседание объединённого центра «Либеральных демократов» и савинковцев, где сам высказал предложение о сотрудничестве (профессор Исаченко же был направлен во внутреннюю тюрьму ГПУ на Лубянке, и, по всей видимости, расстрелян). «Либеральные демократы» приняли предложение о совместной работе, но поставили условие политических консультаций лично с Савинковым. Полученные от Фомичева сведения были приняты Философовым с воодушевлением, причём он даже забыл проинформировать о них самого Савинкова, который узнал о результате поездки случайно. Савинков был весьма разгневан таким поведением резидентов, и грозился сместить всех местных руководителей «Союза». Он пребывал в раздумьях, сопоставляя все известные факты, изучая программные документы партии «Либеральных демократов», которые были составлены при участии Артузова, Пузицкого и Менжинского.

Тем временем 11 июня 1923 года в Париж из Варшавы, на встречу с Савинковым поехал Фёдоров. Савинков всё ещё не был уверен, что «Либеральные демократы» — это не чекистская провокация, и решил для проверки подослать к Фёдорову одного из своих ближайших соратников, Сергея Павловского, который подозревал, что организация имеет провокационный характер. Однако проверка не удалась, Фёдоров не поддался на провокацию, и добился аудиенции у Савинкова, разыграв сцену ссоры из-за обиды и разочарования в Савинкове и его соратниках. Савинков успокоил Фёдорова, и отправил в СССР Павловского (не посвятив в подробности руководство «Либеральных демократов»). Кроме того, Фомичев и Фёдоров вошли в контакт с польской разведкой, передали некие ложные сведения (подготовленные ГПУ) и договорились о постоянном сотрудничестве.

Арест Савинкова

Павловский в августе 1923 года прибыл в Польшу, 17 августа нелегально пересёк границу с СССР, убив красноармейца, однако вместо того, чтобы сразу приступить к проверке деятельности Шешени, Зекунова и остальных, в Белоруссии он организовал вооружённую группу из числа членов НСЗРиС, вместе с которыми начал заниматься экспроприациями банков, почтовых поездов и убийством коммунистов. 16 сентября он перебрался в Москву, где через два дня во время встречи с Шешеней и лидерами «Либеральных демократов» был арестован и доставлен во внутреннюю тюрьму ГПУ. Там ему был предъявлен список наиболее крупных его преступлений и дано понять, что расстрела ему удастся избежать лишь пойдя на сотрудничество с ГПУ. Ему было предложено написать письмо Философову, и он согласился, имея уговор с Савинковым, что если в письме в любом предложении он не поставит точку, это будет знаком того, что его арестовали. Но попытка отправить письмо с условным знаком провалилась, так как Павловский своим настойчивым интересом к тому, не боятся ли чекисты того, что Савинков узнает об аресте своего помощника, возбудил у них подозрения, и шифровальщиками был разгадан тайный прием. Письмо заставили переписывать. Савинков, получив письмо без секретного знака, доверился Павловскому и написал «Либеральным демократам» послание, в котором изъявил желание приехать в Россию. Пожеланием Савинкова было, чтобы за ним в Европу приехал Павловский, однако чекисты не могли отпустить Павловского, и ими была выдумана легенда о том, что он якобы отправился на юг России с целью экспроприации, был ранен и прикован к постели. Такие известия смутили Савинкова, заронив в его сознании подозрения, однако они были отброшены, так как Савинков был движим боязнью опоздать к подходящему моменту для активных действий. К тому же чекистами были организованы встречи Фомичева с «руководителями антисоветских групп» в Ростове-на-Дону и Минеральных Водах, которых представляли сотрудники КРО И. Абиссалов и И. Сосновский. В июне 1924 года Фомичев приехал в Париж и убедил Савинкова в необходимости поездки. В августе 1924 года Савинков выдвинулся в СССР в сопровождении Александра Дикгоф-Деренталя, его жены Любови, Фомичева и Фёдорова. Фёдоров отделился от группы в Вильно, пообещав встретить их уже на советской территории. 15 августа 1924 года они перешли границу через подготовленное ОГПУ «окно», добрались до Минска, где на конспиративной квартире 16 августа были арестованы и отправлены в Москву. 18 августа их поместили во внутреннюю тюрьму ОГПУ.

Суд, заключение и гибель Савинкова

На суде Савинков во всём сознался и особо отмечал тот факт, что «всю жизнь работал только для народа и во имя его». Сотрудничая со следствием, он излагал на суде версию, придуманную чекистами для того чтобы сохранить в тайне детали операции «Синдикат-2», и заявил, что раскаялся в своих преступлениях и признал «всю свою политическую деятельность с момента Октябрьского переворота ошибкой и заблуждением». 29 августа 1924 года Верховный суд приговорил Савинкова к расстрелу с конфискацией имущества, так как по совокупности преступлений он заслужил пять лет тюремного заключения и пять смертных приговоров. Однако суд ходатайствовал на смягчении приговора в силу признания осуждённым своей вины и готовности загладить свою вину перед советской властью. Ходатайство Военной коллегии Верховного суда было удовлетворено Президиумом Центрального исполнительного комитета СССР, и высшая мера наказания была заменена лишением свободы сроком на десять лет.

Находясь во внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке, в беспрецедентных условиях (в камере, где периодически вместе с ним проживала его любовница Л. Е. Дикгоф-Деренталь, был ковёр, мебель, узнику было разрешено писать воспоминания, некоторые из которых даже издавались, и ему выплачивался гонорар), Савинков вёл дневник, в котором продолжал настаивать на выдуманной версии о мотивах своего перехода границы. Утром 7 мая 1925 года Савинков написал письмо Ф. Э. Дзержинскому, в котором просил объяснить, почему его держат в тюрьме, а не расстреливают или не дают работать на советскую власть. Дзержинский письменно не ответил, лишь велев передать, что о свободе он заговорил рано. Вечером этого дня сотрудники ОГПУ Сперанский, Пузицкий и Сыроежкин сопровождали Савинкова на прогулке в Царицинском парке, через три часа они вернулись на Лубянку, в кабинет Пилляра на пятом этаже, чтобы дождаться конвоиров. В какой-то момент Пузицкий вышел из кабинета, в котором остались Сперанский, сидящий на диванчике, Сыроежкин, сидящий за столом, и Савинков.

По поводу дальнейших событий исследователи до сих пор не пришли к единому мнению. Официальная версия гласит, что Савинков расхаживал по комнате и внезапно выбросился из окна во внутренний двор. Однако следователь, проводивший служебное расследование, отмечает, что Савинков сидел за круглым столом напротив одного из чекистов. Борис Гудзь, близкий друг Сыроежкина, бывший в тот момент в соседней комнате, в 90-е годы рассказывал, что Савинков ходил по комнате и прыгнул в окно вниз головой, Сыроежкин успел поймать его за ногу, однако не удержал, так как имел повреждение одной руки. Впервые сообщение о самоубийстве Савинкова, написанное в ОГПУ, отредактированное Ф. Э. Дзержинским и утверждённое И. В. Сталиным, было опубликовано 13 мая в газете «Правда». Версия о самоубийстве была растиражирована советской печатью и частью эмигрантского сообщества. Сомнения по поводу официальной версии одним из первых изложил А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». Он писал, что в Колымском лагере бывший чекист Артур Прюбель, умирая, кому-то рассказал о том, что был одним из четырёх человек, кто выбросил из окна Савинкова. Некоторые современные историки также склонны считать, что Савинков был убит.

Результаты операции

За время проведения операции «Синдикат-2» была выявлена большая часть «савинковцев», ведущих подпольную работу на территории СССР, «Народный союз защиты Родины и свободы» был окончательно разгромлен: были ликвидированы ячейки «Союза» в Смоленской, Брянской, Витебской, Гомельской губерниях, на территории Петроградского военного округа, 23 савинковские резидентуры в Москве, Самаре, Саратове, Харькове, Киеве, Туле, Одессе. Проведено несколько крупных судебных процессов, среди которых «Дело сорока четырех», «Дело двенадцати», «Дело сорока трех». Арестованы и осуждены были агенты НСЗРиС Веселов, Горелов, Нагель-Нейман, Росселевич, организаторы терактов В. И. Свежевский и М. Н. Гнилорыбов и другие. Александр и Любовь Дикгоф-Дерентали были амнистированы и жили в Москве до 1936 года, когда их осудили на 5 лет ИТЛ как «социально-опасных элементов», они попали на Колыму. Там в 1939-м расстреляли Александра Аркадьевича. Любовь Ефимовна выжила, поселилась в ссылке в Магадане, работала библиотекарем. Умерла в Мариуполе в 1969 году. Павловский был расстрелян в 1924 году, Шешеня работал на ОГПУ, и был расстрелян в 1937 году, Фомичев был освобождён, жил в деревне, был расстрелян в 1929 году.

В. Р. Менжинский, Р. А. Пилляр, С. В. Пузицкий, Н. И. Демиденко, А. П. Федоров, Г. С. Сыроежкин были представлены к награде орденом Красного Знамени. А. Х. Артузов, И. И. Сосновский, С. Г. Гендин и И. П. Крикман получили благодарности правительства СССР (впоследствии почти все чекисты, участвовавшие в проведении операции, были расстреляны в период сталинских чисток).

Фёдоров А.П., в органах ВЧК с 1920 г., один из главных участников операции Синдикат-2 и захвата Савинкова Б.В. (под видом офицера Мухина), расстрелян 20 сентября 1937 г. в Москве.

Операция «Синдикат-2» в культуре

По мотивам операции в 1968 году писателем В. А. Ардаматским был написан роман «Возмездие». В этом же году по сценарию, основанному на романе «Возмездие», режиссёром В. А. Чеботарёвым был снят фильм «Крах». В 1981 году режиссёром М. Е. Орловым был снят ремейк, шестисерийный телефильм «Синдикат-2».

Отрывок, характеризующий Синдикат-2

Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом: