Раевская, Софья Алексеевна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Раевская и Константинова

Софья Алексеевна Раевская
Портрет В. Л. Боровиковского, 1813 г.
Имя при рождении:	Софья Константинова
Дата рождения:	25 августа 1769(1769-08-25)
Дата смерти:	16 декабря 1844(1844-12-16) (75 лет)
Место смерти:	Рим
Отец:	Алексей Алексеевич Константинов
Мать:	Елена Михайловна Ломоносова
Супруг:	Николай Николаевич Раевский
Дети:	2 сына и 4 дочери
Награды и премии:

Софья Алексеевна Раевская (урождённая Константинова; 25 августа 1769— 16 декабря 1844, Рим) — супруга героя Отечественной войны 1812 года Николая Раевского, внучка М. В. Ломоносова. Кавалерственная дама ордена Святой Екатерины (06.03.1813).

Биография

Родителями Софьи Алексеевны были библиотекарь Екатерины II Алексей Алексеевич Константинов (1728—1808), грек по национальности, и Елена Михайловна (1749—1772), дочь (и единственный выживший ребёнок) знаменитого русского учёного Михаила Васильевича Ломоносова.

Софья Алексеевна получила прекрасное образование, знала несколько иностранных языков.

На одном из балов в Петербурге Софья Алексеевна познакомилась с блестящим 23-летним полковником Николаем Раевским. Свадьбу сыграли в Петербурге в 1794 году. В приданое Софья Алексеевна получила мызу Усть-Рудица недалеко от Ораниенбаума в равных долях с сестрой Екатериной Алексеевной (ум.1846). В июне 1795 года Раевский вместе с молодой женой прибыл в Георгиевск, где располагался его Нижегородский драгунский полк. Раевская не испугалась трудностей полевой жизни, повсюду следуя за мужем. В марте 1796 года Нижегородский полк отправился в 16-месячный поход. «Под стенами Дербента» Софья Алексеевна родила своего второго ребёнка. Роды были очень тяжёлыми, а врачей поблизости не оказалось. По рассказу, опубликованному в книге писательницы баронессы Л. С. Врангель, акушером был вынужден стать полковник фон-дер-Пален. Болезнь вынудила Софью Алексеевну покинуть супруга и расположение полка.

10 мая 1797 года по высочайшему повелению Павла I полковник Н. Н. Раевский был разжалован и исключён со службы, вместе с мужем Софья Алексеевна отправилась в село Екимовское Каширского уезда Тульской губернии. Уединившись, супруги переживали тяжёлые дни, посвятив время семье и хозяйству. Лишившись жалования, Раевские оказались фактически без средств к существованию. Отец Софьи Алексеевны был вынужден закладывать свой дом в ломбарде, чтобы помочь дочери и зятю. Николай Николаевич обращался с просьбами к дядюшке графу Самойлову: «Вы знаете, Милостивой Государь дядюшка что мои дела запутаны. Процентов плачу много, доходу имею — мало, а помощи почти никакой, семья ж моя теперь довольно велика, по сим обстоятельствам я теперь в нужде.» Дела семьи поправились, когда Екатерина Николаевна выделила сыну богатое имение Болтышку, более двух тысяч душ, дом на Большой Дмитровке и имение Васильевское близ Калужской заставы с «ранжереями и садом и дачею по обе стороны Москвы-реки». Позднее Раевский приобрёл у графа Самойлова три деревни в Киевской губернии.

В в 1806 году Софья Алексеевна опасно заболела, Раевский ухаживал за ней сам: «… с сердцем и с долгом моим сходно чтобы бросить все дела мои другия и иметь о ней попечение, она не только что одна но и женщины не имеет порядочной, словом я у неё всё.»

По словам правнука С. Волконского, Софья Алексеевна была «женщина характера неуравновешенного, нервная, в которой темперамент брал верх над разумом.» Отношения её с родственниками мужа были неровными, когда в 1806-07 годах они особенно обострились, граф Самойлов был вынужден обращаться к Николаю Николаевичу: «Когда вы почитаете тестя вашего, то не имеет ли Софья Алексеевна равной обязанности мать вашу почитать? Она заслуживает оное по доброму сердцу её и по частной жизни, которая может служить примером как её дочери, так и всем невесткам…» В отличие от мужа, который был снисходителен к характеру Софьи Алексеевны, его братья были не столь великодушны. Оправдывая «её заблуждения и вину», Раевский писал в мае 1810: «Нельзя мне не верить и Софье Алексеевне, потому что Александр Львович три или четыре года тому доказал, что он в состоянии забыть благопристойность и уважение, которым обязан всякой человек, особливо жене брата, который по летам в отцы им годится и пред ними виноват никогда не был….»

Уединение продолжалась до весны 1807 года, когда Николая Николаевича вновь назначили на службу с пожалованием звания генерал-майора. Сначала Раевский не хотел покидать семью и возвращаться в армию. Лишь после захвата Наполеоном Берлина Николай Николаевич подаёт рапорт с просьбой зачислить его в войска. Софья Алексеевна осталась дома с детьми, но как только представилась возможность, она летом 1810 года приехала к мужу в Яссы, где он находился в Молдавской армии. В 1812 году, когда старший сын, 16-летний Александр, находился в действующей армии, Софья Алексеевна привезла на восточную границу и младшего сына, 11-летнего Николая. Братья участвовали в нескольких сражениях, в том числе бое под Салтановкой. По семейному преданию, Раевский отказался от графского титула, пожалованного ему Александром I за отличие в боях, но испросил у императора назначения старшей дочери фрейлиной. Софья Алексеевна за боевые заслуги супруга была удостоена 6 марта 1813 года ордена Святой Екатерины малого креста.

После подписания мира весной 1814 года Раевский получил длительный отпуск «к богемским и австрийским водам». В следующем году Раевские отправились в Киев, где был расквартирован вверенный Николаю Николаевичу 4-й пехотный корпус. Там они прожили 9 лет, лишь иногда выезжая на лето в любимое имение Болтышку.

Почти ежегодно Раевский с семьёй путешествовал в Крым или на Кавказ. Во время одного из путешествий в августе-сентябре 1820 года Раевские продолжили знакомство с А. С. Пушкиным, с которым встречались ещё в Петербурге. Позднее Софья Алексеевна виделась с поэтом в Кишиневе (июнь 1821) и Одессе (октябрь — декабрь 1823). 1825 год стал для семьи тяжёлым испытанием. Оба сына были привлечены к следствию по подозрению в участии в декабрьском восстании. Зятья, брат мужа Василий Львович, мужья его племянниц В. Н. Лихарёв и И. О. Поджио были арестованы. Под подозрением находился и сам Николай Николаевич. В январе 1826 года главнокомандующий граф Сакен писал Николаю I: «К моему величайшему сожалению, я подозреваю человека, долго служившего, пожилого, отца семейства, Раевского, дом которого был открыт для всех заговорщиков, и члены собственной семьи которого замешаны в этом деле. Можно ли верить его невиновности?» Дочь Мария приняла решение последовать в ссылку за мужем, несмотря на протесты родных. Мать так и не приняла её поступка, в единственном письме к Марии Николаевне в 1829 году она писала: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для Вас… А чья вина? Вашего обожаемого мужа… Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежит к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я Вам приказываю!.»

После смерти мужа, последовавшей 16 (28) сентября 1829 года, Софья Алексеевна оказалась в трудном материальном положении и была вынуждена обратиться к Пушкину с просьбой «похлопотать» об увеличении пенсии. В январе следующего года Пушкин писал А. Х. Бенкендорфу: «Вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за неё слово… То, что выбор её пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая — накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Госпожа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалования покойного мужа, с тем, чтобы пенсия эта перешла дочерям в случае её смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти её от нищеты…». По утверждению П. В. Нащокина, пенсию повысили до 12 тысяч рублей. Впоследствии Раевская уехала с двумя незамужними дочерьми в Италию для лечения.

Софья Алексеевна Раевская умерла 16 декабря 1844 года в Риме, где и была похоронена на протестантском кладбище Монте Тестаччо.

Брак и дети

Софья Алексеевна вышла замуж за Николая Николаевича Раевского, сына Николая Семёновича Раевского и Екатерины Николаевны, урождённой Самойловой.

• Александр (1795—1868) — с 1834 года женат на Екатерине Петровне Киндяковой (1812—1839);
• Екатерина (1797—1885) — фрейлина, с 1821 года супруга декабриста Михаила Фёдоровича Орлова (1788—1842);
• Николай (1801—1845) — с 1839 года женат на фрейлине Анне Михайловне Бороздиной (1819—1883);
• Елена (1803—1853) — не замужем;
• Мария (1804—1863) — с 1825 года супруга декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского (1788—1865);
• Софья (1806—1883) — фрейлина, не замужем.

• Rayevskiy A N.jpg

  Александр

• Orlova by Lagrenee.jpg

  Екатерина

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Николай

• RayevskiyElena by Lagrenee.jpg

  Елена

• П.Соколов.Портрет княгини М.Н.Волконской с сыном Николаем.1826.png

  Мария

• RusPortraits v2-159 Sophie Nikolaewna Raewski.jpg

  Софья

Отзывы

Вигель, не любивший молодых Раевских, приписывал греческому происхождению матери все несимпатичные ему черты их характера. Он писал о семействе Раевских: «Вообще всё семейство его только и умело что себе и другим вредить… Всё семейство страдало полножелчием и, смотря по сложению каждого из членов его, желчь более или менее разливалась в их речах и действиях».

Тогда как князь И. М. Долгорукий дает о Раевской такой отзыв:

Она дама весьма вежливая, приятной беседы и самого превосходного воспитания; обращение её уловляет каждого, хотя она уже не молода и не пригожа, но разговор её так занимателен, что ни на какую красавицу большого света её не променяешь; одна из тех любезных женщин, с которой час свидания, может почесться приобретением; она обогащает полезными сведениями ум жизни светской, проста в обращении, со всеми ласкова в обхождении, но не кидается на шею ко всякой даме; с лёгкостью рассуждает о самых даже слабостях ея пола; разговор её кроток, занимателен, приветствия отборны, в них нет поминутных «душа моя» и «ma chere»; ей известны иностранные языки, но она ими не хвастает и слушает охотно чужой разговор, не стараясь одна болтать без умолку; природа отказала ей в пригожести, но взамен обогатила такими дарованиями, при которых забывается наружный вид лица.

В кино

• «Звезда пленительного счастья» (реж. В.Мотыль, 1975) — Р. С. Куркина.
• «Одна любовь души моей» (реж. Наталья Бондарчук, 2007) — Зинаида Кириенко.

Источники

• Русские портреты XVIII—XIX столетий. Изд. Вел. Кн. Николая Михайловича. СПб. 1906. Т. II вып IV. № 160.
• Архив Раевских. — Санкт-Петербург, 1908. — Т. 1..
• [www.hrono.ru/biograf/bio_r/raevskaya_sa.php Раевская Софья Александровна]. Проверено 7 января 2014..
• Ивченко Л. Л. [feb-web.ru/feb/rosarc/ra7/ra7-247-.htm «Молитесь за нас, а мы, кажется, не струсим…»]. Проверено 7 января 2014..

Отрывок, характеризующий Раевская, Софья Алексеевна

– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.