Рюрик Ростиславич (князь киевский)

Рюрик Ростиславич
Князь овручский
1167 — 1194
Великий князь Киевский
1173 — 1173
Предшественник:	Всеволод Большое Гнездо
Преемник:	Ярослав Изяславич
1180 — 1181
Предшественник:	Святослав Всеволодович
Преемник:	Святослав Всеволодович
1194 — 1201
Предшественник:	Святослав Всеволодович
Преемник:	Роман Мстиславич
1203 — 1204
Предшественник:	Ингварь Ярославич
Преемник:	Ингварь Ярославич
1205 — 1206
Предшественник:	Ростислав Рюрикович
Преемник:	Всеволод Святославич Чермный
1207 — 1210
Предшественник:	Всеволод Святославич Чермный
Преемник:	Всеволод Святославич Чермный
Князь Черниговский
1210 — 1212
Предшественник:	Всеволод Святославич Чермный
Преемник:	Всеволод Святославич Чермный
Вероисповедание:	православие
Смерть:	1212(1212) Чернигов
Род:	Рюриковичи
Отец:	Ростислав Мстиславич
Супруга:	(1) дочь хана половецкого Белука</br>(2) Анна
Дети:	сыновья: Ростислав, Владимир</br>дочери: Анастасия, Предслава, Ярослава, Всеслава

Рюрик Ростиславич — сын Ростислава Мстиславича, князь Новгородский (1170—1171), Овручский (1173—1194), великий князь Киевский (1173, 1181, 1194—1201, 1203—1204, 1205—1206, 1207—1210), Черниговский (1210—1212).

Биография

По смерти отца в 1167 году Рюрик остался княжить в Овруче, вытребовав владения у нового киевского князя и своего двоюродного брата Мстислава Изяславича. Конфликтом за киевские волости воспользовался Андрей Боголюбский, чтобы захватить Киев для своего брата Глеба (1169). Вскоре после похода войск Андрея Боголюбского и его союзников на Новгород в 1170 году новгородцы выгнали Романа Мстиславича Волынского и пригласили на княжение Рюрика. В 1171 году его брат Роман, заняв Киев, дал ему Белгород.

В последующие годы Рюрик вместе с другими младшими Ростиславичами резко воспротивился попытке Андрея Боголюбского распоряжаться киевскими волостями. Когда Роман в 1173 году не взялся за расследование отравления Глеба Юрьевича и наказание виновных и подчинился распоряжению Андрея Боголюбского покинуть Киев. Михаил Юрьевич послал в Киев своего брата Всеволода и племянника Ярополка Ростиславича, Давыд Ростиславич взял их в плен, а в Киеве вокняжился Рюрик. Вскоре Андрей двинул на младших Ростиславичей свои войска, Рюрик покинул Киев и сел в осаду в Белгороде. На киевское княжение при поддержке галицких войск пришёл Ярослав Изяславич волынский, союзники Андрея бежали.

После убийства Андрея боярами (1174) Роман Ростиславич вернулся в Киев. В 1177 году войска под руководством Рюрика и Давыда были разбиты половцами в Битве у Ростовца, после чего Святослав Всеволодович Черниговский потребовал от Романа лишить Давыда волости, как виновника поражения. Роман отказался и был изгнан Святославом.

Борьба со Святославом Всеволодовичем (1180—1181)

См. также: Северный поход Святослава Всеволодовича

Когда Всеволод Большое Гнездо вмешался в рязанские дела, препятствуя концентрации там власти в руках Романа, зятя Святослава (1180), черниговско-владимирские отношения, союзные со времён борьбы за наследство Андрея Боголюбского, резко испортились, Святослав выступил против Всеволода, одновременно послав войска союзников на Смоленск.

В 1180 году Рюрик ненадолго занял Киев, вступил в союз с волынскими князьями и Ярославом Осмомыслом галицким, послал брата Давыда на помощь Роману, княжившему тогда в Смоленске. В это время Роман умер, и Давыд возглавил оборону от черниговских и полоцких войск. Попытка Святослава установить контроль и над киевской землёй успехом не увенчалась: Игорь Святославич и половцы Кончака были разбиты Рюриком. В итоге он уступил Святославу старшинство, себе же взял «всю Русскую землю», то есть остальные города Киевской волости.

Дуумвират со Святославом

Впоследствии Рюрик действовал вместе со Святославом против половцев (битва на реке Орели, битва на реке Хороле) и в целом тесно с ним взаимодействовал. Соправительство («дуумвират») Святослава и Рюрика (1180—1194) в историографии считается наиболее характерным для второй половины XII века типом отношений между лидерами двух княжеских группировок, претендующих на Киевщину. Однако, на Ипатьевскую летопись, освещающую события таким образом, оказала существенное влияние т. н. Выдубицкая летопись (от одноимённого монастыря), близкая смоленским Ростиславичам.

В 1181 г. (предположительно) Рюрик выдал свою дочь Предславу за волынского князя Романа Мстиславича. В 1188 г. Роман овладел Галичем, но вскоре бежал оттуда при известии о приближении венгерского войска и явился за помощью к Рюрику. Рюрик послал с Романом небольшое войско, которое ничего не достигло в Галицкой земле. Предложение Святославом Киевским помощи в получении галицкого престола в обмен на Овруч и другие киевские пригороды Рюрик отклонил. Однако после этой неудачи Рюрик оказал Роману дипломатическую поддержку в возвращении Владимира Волынского, откуда не желал уходить младший брат Романа Всеволод Мстиславич.

Война с Ольговичами (1196)

См. также: Междоусобная война на Руси (1196)

В 1194 году по смерти Святослава Рюрик вокняжился в Киеве. Начал назревать конфликт с Ольговичами. В следующем году Рюрик отдал в держание своему зятю Роману довольно большую волость на Киевщине в Поросье, в составе которой было пять городов: Торческ, Треполь, Корсунь, Богуслав и Канев. Всеволод Большое Гнездо, на признание которого старшим в роду Мономаховичей пошёл Рюрик, вытребовал себе волость Романа, отдав из неё Торческ сыну Рюрика Ростиславу. Так Всеволод разрушил союз южных Мономаховичей, чтобы не утратить влияния на южные дела. В ответ Роман развелся с женой, Предславой Рюриковной, после чего вступил в тайный союз с претендовавшим на Киев черниговским князем Ярославом Всеволодовичем. Зимой 1196 года Ольговичи в союзе с полочанами провели поход в Смоленскую землю. Осенью 1196 года Роман приказал своим людям разорять земли Рюрика, который, в свою очередь, вскоре организовал нападение войск Владимира Галицкого и Мстислава Романовича на Перемиль, Ростислава Рюриковича — на Каменец. Одновременно Рюрик, Давыд и Всеволод атаковали Черниговское княжество и, хотя не смогли преодолеть обороны Чернигова и засек на северо-востоке княжества, вынудили Ярослава Всеволодовича отказаться от претензий на Киев и Смоленск.

Борьба с Романом Мстиславичем

Соотношение сил резко изменилось после смерти Владимира Галицкого и захвата Романом Галича (1199). В 1201 году Рюрик вступил в союз с Ольговичами и стал готовить поход на Галич. Однако Роман опередил Рюрика, неожиданно появившись на Киевщине во главе волынских и галицких полков. На его сторону перешли чёрные клобуки, а киевляне сами открыли ему ворота в Копыревом конце. Рюрик вынужден был отказался от Киева, Ольговичи вернулись за Днепр, и Роман отдал Киев своему двоюродному брату Ингварю Ярославичу Луцкому. Близкая Всеволоду Большое Гнездо, чьё старшинство признавал Рюрик, Лаврентьевская летопись сообщает, что Ингваря посадили на княжение Всеволод и Роман. Та же летопись сообщала, что в 1194 году Рюрика на киевское княжение сажал Всеволод.

Рюрик не смирился с поражением. 2 января 1203 г. его войска в союзе с Ольговичами и половцами взяли Киев, причём союзники подвергли город жесточайшему разграблению: ограбили даже крупнейшие храмы города, Софийский собор и Десятинную церковь, а также все монастыри; монахов и монахинь, священников и жен их, старых и увечных перебили, а молодых и здоровых повели в плен, также и остальных киевлян; пощадили только иностранных купцов, запершихся в каменных церквях, — им предоставили свободу в обмен на половину стоимости их товаров. Рюрик вокняжился в Киеве, лишь клятвенно отрёкшись от Ольговичей и половцев, а также «целовав крест» Всеволоду и детям его, то есть отказавшись от старшинства в роде и после смерти Всеволода.

В 1203 году Рюрик принял участие в большом походе южнорусских князей на половцев, организованном Романом Галицким. На обратном пути Роман и Рюрик с сыновьями остановились в Треполе и начали переговоры о распределении волостей, но к соглашению не пришли. Дело кончилось тем, что Роман арестовал Рюрика и его сыновей. Рюрика он отослал в Киев и там велел постричь в монахи вместе с его женой Анной и дочерью Предславой (бывшей женой Романа). Двух сыновей Рюрика Ростиславича Роман увёл как пленников в Галич, но после переговоров с великим князем Всеволодом Большое Гнездо отпустил их; старший, Ростислав Рюрикович, женатый на дочери Всеволода Большое Гнездо, стал киевским князем.

19 июня 1205 года Роман Галицкий был убит во время похода в Малую Польшу. Рюрик, узнав о смерти Романа, немедленно скинул монашескую рясу и объявил себя князем Киевским вместо сына; он хотел было расстричь и жену, но та не согласилась и постриглась в схиму. Ольговичи провели съезд в Чернигове, на котором присутствовали Мстислав Романович Смоленский и половцы, двинулись в поход на Галич, соединившись в Киевской земле с Рюриком, отнимать наследство у сыновей Романовых. На реке Серете союзники встретили галицкое и волынское войско, бились с ним целый день и принудили отступить к Галичу. Однако самому городу они ничего не могли сделать и потому возвратились домой без успеха.

Борьба с Всеволодом Чермным

В следующем 1206 г. по приглашению венгерского короля сын Всеволода Большое Гнездо Ярослав Переяславский попытался занять Галич, но его опередил представитель черниговских Ольговичей Владимир Игоревич. Произошёл разрыв существовавшего в период княжения Романа союза Ольговичей и Ростиславичей: старший в роду Ольговичей Всеволод Чермный сел в Киеве и вскоре выгнал Ярослава из Переяславля, посадив на его место своего сына Михаила. Рюрик уехал в Овруч, сын его Ростислав — в Вышгород, а племянник Мстислав Романович — в Белгород. Но в том же году Рюрик, соединясь с сыновьями и племянниками, выгнал Ольговичей из Киева и Переяславля, сам сел в Киеве, а сына своего Владимира посадил в Переяславле. Всеволод Чермный явился зимою с братьями и половцами добывать Киева, стоял под ним три недели, но не мог взять и ушел назад ни с чем.

В 1207 году Всеволод Чермный, соединившись со Святополчичами Туровскими и Владимиром Игоревичем Галицким, приступил к Киеву. Рюрик бежал в Овруч; Треполь, Белгород, Торческ также были отняты у Мономашичей. Всеволод Чермный сел опять в Киеве, наделав много зла Русской земле через своих союзников половцев, как говорит летописец. В том же году Рюрик внезапно явился к Киеву и выгнал из него Чермного (во время похода Всеволода Большое Гнездо на Рязань по датировке Лаврентьевской летописи, 1207).

Только в 1210 году, после обострения отношений Всеволода Большое Гнездо со смоленскими Ростиславичами из-за Новгорода, Всеволоду Чермному удалось вернуть Киев, прислав послов к Всеволоду Большое Гнездо с мольбою, по версии Лаврентьевской летописи. Киев достался Чермному, а Чернигов Рюрику, где он и умер два года спустя.

В «Слове о полку Игореве»

Ты, храбрый Рюрик, и Давыд! Не ваши ли воины злачеными шлемами в крови плавали? Не ваша ли храбрая дружина рыкает, словно туры, раненные саблями калеными, в поле чужом? Вступите же, господа, в золотые стремена за обиду нашего времени, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!

О, печалиться Русской земле, вспоминая первые времена и первых князей! Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам киевским; а ныне одни стяги Рюриковы, а другие - Давыдовы, и порознь их хоругви развеваются. Копья поют...

Семья и дети

Браки:

• с 1163 года — дочь хана половецкого Белука;
• дочь князя Юрия Ярославича Туровского Анна (+1214)

Дети:

• Анастасия Рюриковна — с 1182 года замужем за Глебом, сыном Святослава Всеволодовича Киевского
• Предслава Рюриковна — замужем за Романом Мстиславичем Волынским
• Ярослава Рюриковна — с 1187 года замужем за Святославом Игоревичем, сыном Игоря Святославича.
• Ростислав Рюрикович
• Всеслава Рюриковна — с 1199 года замужем за Ярославом Глебовичем, удельным рязанским князем
• Владимир Рюрикович — великий князь Киевский (1223—1235, 1235—1236)

Литература

• Андреев А. Рюрик-Василий Ростиславич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Ссылки

• Зотов Р. В. [runivers.ru/lib/book3123/9802/ О черниговских князьях по Любецкому синодику и о Черниговском княжестве в татарское время]

Отрывок, характеризующий Рюрик Ростиславич (князь киевский)

Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.