Скрицкий, Николай Александрович

Николай Александрович Скрицкий
Дата рождения:	17 (5) декабря 1878(1878-12-05)
Место рождения:	полустанок Погорельцы, Духовщинский уезд, Смоленская губерния, Российская империя
Дата смерти:	26 марта 1951(1951-03-26) (72 года)
Место смерти:	Саратов, СССР
Страна:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Научная сфера:	радиотехника
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Императорский Московский университет Санкт-Петербургский императорский электротехнический институт Александра III
Известные ученики:	И. Г. Фрейман
Награды и премии:

Николай Александрович Скрицкий (5 декабря 1878 — 26 марта 1951) — учёный, радиоинженер, изобретатель, ученик А. С. Попова, один из основоположников развития радиотехники в России, строитель мощных радиостанций, педагог, профессор.

Биография

Скрицкий родился 5 декабря 1878 года на полустанке Погорельцы Духовщинского уезда Смоленской губернии. Его отец Александр Петрович Скрицкий (1852—1918) был служащим Моcковско-Брянской железной дороги, с 1895 года работал начальником железнодорожной станции Брест-Литовск.

Ранние годы

В 1897 году, после окончания гимназии в Вязьме с золотой медалью, Николай Скрицкий поступил на физико-математический факультет Императорского Московского университета. В 1900 году, будучи студентом, написал первую научную статью «О кристаллической форме среднего лимоннокислого натрия» опубликованную в бюллетене Московского общества испытателей природы. В 1901 году, после окончания университета с дипломом первой степени, был оставлен там по рекомендации В. И. Вернадского, стипендиатом для подготовки к профессорскому званию, но по состоянию здоровья ушёл из университета. Увлёкшись беспроволочным телеграфированием и радиотехникой, поступил на 3-й курс Санкт-Петербургского императорского электротехнического института Александра III (ЭТИ), где с 1902 года вёл курс «Телеграфирование без проводов» профессор кафедры электрических телеграфов А. С. Попов. Скрицкий стал ближайшим учеником и помощником А. С. Попова.

Служба в Российской империи

На период поступления в ЭТИ Скрицкий был женат и имел сына. Чтобы содержать семью он параллельно с учёбой работал. В декабре 1905 года студента электротехнического института Скрицкого назначили начальником дворцовых радиостанций, оборудованных в Зимнем дворце в Петербурге и Александровском дворце в Царском Селе. 10 января 1906 года он был определён младшим механиком низшего разряда Санкт-Петербургского почтово-телеграфного округа, в ноябре 1906 года получил чин коллежского секретаря. В июне 1907 года по окончании ЭТИ повышен в звании до инженера-электрика 1-го разряда, а в декабре того же года получил высший разряд младшего механика.

31 июля 1908 года Скрицкий был откомандирован в ЭТИ внештатным преподавателем на кафедру электрических телеграфов, там же он организовал одну из первых в России лабораторию по беспроволочному телеграфированию. Параллельно он продолжал работать в почтово-телеграфном округе. В январе 1908 года произведён в чин титулярного советника, а в сентябре был направлен в центральную Сиверскую телефонную станцию.

В 1909 году находился в научной заграничной командировке, посетил Германию, Голландию, Италию, Францию и Швейцарию, где изучал организацию радиотелеграфии. Кроме того, выполнял поручение Главного жандармского управления по изучению состояния развития там авиации и возможности радиосвязи с дирижаблями, о чём докладывал после возвращения в России на совещании представителей армии и флота. 22 апреля 1909 года Скрицкий сделал доклад на 14-й общероссийской конференции Телефонно-телеграфного технического общества, в котором обосновал необходимость скорейшего строительства радиостанции в устье Амура и на Камчатке. В 1910 году он был направлен в годичную командировку в Берлин, где по заданию Главного управления почт и телеграфов (ГУПиТ) принимал радиотелеграфные станции системы «Телефункен» для Петропавловска — на Камчатке и Николаевска — на Амуре. 1 августа 1910 года Скрицкий был утверждён в должности младшего сверхштатного лаборанта в лабораторию беспроводного телеграфа ЭТИ «с поручением преподавания и проектирования». В январе 1911 года произведён за выслугу лет в коллежские асессоры. 1 мая 1911 года Скрицкий назначен старшим механиком почтово-телеграфного округа, а с 1 июня того же года был переведён в Царскосельскую дворцовую телеграфную контору. Весной 1912 года Н. А. Скрицкий был участником Международной радиотелеграфной конференции по беспроволочной телеграфии, которая проходила в Лондоне. В сентябре 1912 года Н. А. Скрицкий был назначен делопроизводителем вновь созданного в том же году Междуведомственного радиотелеграфного комитета, в этой должности оставался до 1918 года.

С июня по сентябрь 1913 года Н. А. Скрицкий находился в научной командировке в Лондоне и Берлине. Вернувшись в Россию, сдал экзамен на степень магистра российских университетов. В 1913—1915 годах работал над диссертацией для получения звания адъюнкта ЭТИ по электрическим телеграфам, написал три научные работы. В январе 1915 года Скрицкий за выслугу лет получил чин надворного советника. 25 января 1915 года защитил публично диссертацию на учёную степень адъюнкта. 1 марта 1915 года назначен штатным преподавателем ЭТИ.

Скрицкий принимал активное участие в проектировании и строительстве целого ряда мощных правительственных радиостанций, строившихся в этот период по границам России, особенно морским в бассейнах Каспийского и Балтийского морей, а также на Крайнем Севере и Дальнем Востоке.

Совместно с преподавателем ЭТИ В. И. Коваленковым инженер Скрицкий разработал ряд патентных заявок на устройство электронной лампы, действие которой в схеме телефонной трансляции, в 1915 году Коваленков демонстрировал на съезде инженеров-электриков. Однако на это изобретение патент не был получен. В том же году Скрицкий вместе с инженером Института путей сообщения А. Шварцем создали электрод для катодной трубки (привилегия на изобретение была получена 31 марта 1917 года).

С самого начала Первой мировой войны Скрицкий был назначен консультантом Военного и Морского ведомств. В 1915 году он разработал, и предоставил Морскому ведомству патенты по созданию мощных радиопередатчиков и искрового разрядника. В августе того же года, став вольнонаёмным минного отдела Главного управления кораблестроения, который ведал радиосвязью, совместно со своим учеником и помощником И. Г. Фрейманом, приступил к проектированию сверхмощной радиостанции (300 кВт) для нужд флота на Дальнем Востоке. К началу 1916 года проект был готов, и Морское ведомство начало строительство радиостанции на о. Русском около Владивостока для связи с судами в Тихом океане, а также с Москвой (через проектируемую радиостанцию в Томске) и Америкой. В конце года Скрицкий выехал на Дальний Восток для руководства стройкой. В течение 1916—1917 гг. Н. А. Скрицкий и И. Г. Фрейман по очереди выезжали на Дальний Восток для наблюдения за ходом строительства станции.

26 декабря 1916 года Скрицкий был утверждён экстраординарным профессором ЭТИ. В начале 1917 года он был назначен постоянным членом Технического комитета Управления военного воздушного флота.

В советский период

После Февральской революции 1917 года Скрицкий получил распоряжение срочно продолжать работы по строительству радиостанции на о. Русский. В связи с тем, что строительство станции требовало постоянного наблюдения, он вызвал во Владивосток жену с двумя сыновьями. После Октябрьской революции, в декабре 1917 года Скрицкий экстренно выехал в Петроград, для выяснения вопроса о дальнейшем строительстве станции и получил поручение от Верховного главнокомандующего и комиссара по военным и морским делам Н. В. Крыленко о срочной достройке радиостанции для связи с центром. Однако из-за нехватки средств и остановки работы промышленности оборудование из Петрограда для станции не поставлялось, а в начале 1918 года началась интервенция Дальнего Востока. 5 апреля отряд американских войск захватил остров Русский и недостроенную радиостанцию. Скрицкий остался без работы.

27 декабря 1918 года Скрицкий был назначен начальником радиошколы морского ведомства во Владивостоке, где он также преподавал предмет радиотелеграфии. 28 февраля 1919 года ему была объявлена благодарность командующего Морскими силами Дальнего Востока «за высокополезную деятельность по организации учебной части радиошколы». 3 марта 1919 года Н. А. Скрицкий по личной просьбе был отчислен от должности начальника школы.

С июня 1920 года был заведующим кафедрой электротехники, а затем деканом механического факультета Владивостокского политехнического института. В феврале 1921 года Скрицкий принял предложение дирекции службы связи Голландской Ост-Индийской компании заняться постройкой радиостанций на о. Ява, куда и выехал вместе с семьёй. Проработал там до 1923 года. По истечении контракта, в феврале 1924 года возвратился в Россию, на должность профессора и начальника лаборатории электровакуумной техник ЛЭТИ. В 1925 году возглавил новую кафедру «Общая радиотехника», затем был назначен проректором ЛЭТИ по учебной работе, а в 1928 — деканом электрофизического факультета института.

С 1925 года являлся помощник заведующего по научной части и заместителем председателя Научного совета Ленинградской экспериментальной электротехнической лаборатории НТО ВСНХ, вёл консультационную работу в Управлении связи Ленинградской области. В 1928—1930 годах Скрицкий спроектировал и оборудовал первую в Ленинграде радиовещательную станцию, размещавшуюся в ЛЭТИ и работавшую по городской телефонной сети и на дальнюю радиотрансляцию, впервые в СССР он организовал радиотеатр, разработал усилители звука для тугоухих (его младший сын Владимир был практически глухим).

В 1929 году был назначен главным инженером строительства мощной радиостанции (100 кВт) в Колпино под Ленинградом. В ноябре 1930 года был арестован по ложному доносу о вредительстве. В декабре 1931 года был освобождён за отсутствием состава преступления. За полтора года нахождения в тюрьме потерял жену (покончила самоубийством) и старшего сына (умер).

После освобождения Скрицкий работал заместителем начальника стройконторы радиосвязи в Наркомате путей сообщения. В 1932—1934 годах строил приёмно-передающую радиостанцию под Люберцами в Московской области, затем, в 1934—1937 годах руководил строительством мощной радиостанцией в Ташкенте. Был назначен начальником технического сектора службы связи и сигнализации ташкентской железной дороги, затем работал в Ашхабаде. В Узбекистане читал лекции в Государственном Ташкентском университете, в Среднеазиатском индустриальном институте, в Институте повышения квалификации Наркомата лёгкой промышленности. В 1937 году Скрицкий со второй женой и маленьким сыном уехал в Вязьму, где работал преподавателем в филиале Московского строительного института и одновременно инженером связи в Управлении строительства автомагистрали Москва — Минск, кроме того вёл занятия в школах. В декабре 1938 года переехал с семьёй в Саратов, где ему было предложено преподавательская должность в Саратовском автодорожном институте им. В. М. Молотова. В феврале 1941 года был утверждён в учёном звании профессора.

Умер Н. А. Скрицкий 26 марта 1951 года в Саратове.

Семья

Скрицкий был женат первым браком на Татьяне Михайловне, которая после ареста мужа в 1930 году покончила жизнь самоубийством. В июле 1931 года, после нервного потрясения от ареста отца и смерти матери, умер старший их сын Александр. Младший сын Владимир, несмотря на глухоту, получил высшее образование, стал инженером, вместе с отцом строил радиостанции, после смерти отца работал в НИИ, жил в Малаховке Московской области. Николай Скрицкий в середине 1935-х годов женился второй раз, в новой семье родился сын.

Внук Николая Александровича — Николай Владимирович Скрицкий (рожд. 1946) был назван в честь деда, стал историком флота, писателем, автором биографических книг из серии «Самые знаменитые» об адмиралах, флотоводцах, кораблестроителях и авиаконструкторах.

Награды

• орден Святой Анны 3 степени (декабрь 1911);
• орден Святого Станислава 2 степени (декабрь 1915).

Библиография

• Скрицкий Н. А. О кристаллической форме среднего лимоннокислого натрия. М. МОИП, 1901.
• Скрицкий Н. А. Общий курс беспроводного телеграфа, СПб., 1913. — 464 с.
• Скрицкий Н. А. Очерк развития радиотелеграфных сообщений в России и за границей. СПб. 1913.
• Скрицкий Н. А. Краткий курс беспроводного телеграфа. 1910. — 357 с.
• Скрицкий Н. А. Радиотелеграфные измерения. СПб.. Типография А. Э. Коллинс (Ю. Н. Эрлих). 1914. — 268 с.
• Скрицкий Н. А. Радиотелеграфное дело. 1919. — 185 с.
• Скрицкий Н. А. Радиотехника. Курс лекций, ЛЭТИ, 1926.
• Скрицкий Н. А. Электронные лампы. Физика явлений, начала теории и расчёта. ЛЭТИ, 1928.
• Скрицкий Н. А., Лермонтов В. В. О реакции тела наблюдателя на радиопередатчик и приёмник при коротких волнах. ТиТбп, 1925.
• Скрицкий Н. А. О звуковом спектре автомотора. Труды САДИ. 1948.

Литература

• Золотинкина Л. И., Скрицкий Н. В., Шошков Е. Н. Н. А. Скрицкий — один из пионеров отечественной радиотехники // Из истории энергетики, электроники и связи. Выпуск 10. — М.: Изд. АН СССР, 1979.
• Золотинкина Л. И., Скрицкий Н. В. [housea.ru/index.php/history/50913 Н. А. Скрицкий — радиоинженер, ученый, педагог] // Электросвязь: история и современность : Журнал. — 2006. — № 2. — С. 25-29.
• Скрицкий Н. В. Один из первых радиоинженеров Николай Александрович Скрицкий. Биографический очерк. — М., 1998. — 29 с.

Отрывок, характеризующий Скрицкий, Николай Александрович

– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.