Философский роман

Философский роман — литературоведческий термин, получивший распространение в XX веке. Этим термином обозначаются художественные произведения, написанные в романной форме, в сюжете или образах которого известную роль играют философские концепции.

Специфика жанра

Зачастую философский роман призван проиллюстрировать ту или иную философскую позицию. Термин «философский роман» не имеет чёткого истолкования, потому что многие филологические научные школы вкладывают в это понятие разное значение. Тем не менее, термин является устоявшимся и часто применяется как в научной, так и в более популярной литературе.

Некоторые произведения, охарактеризованные как «философский роман», часто одновременно могут быть названы романом воспитания. С этим жанром философский роман роднит особое внимание к истории формирования мировоззрения персонажа и то значение, которое в сюжете играет интеллектуальная жизнь героев, а также её концептуальное осмысление. Однако философский роман может не содержать описание взросления и становления характера главных персонажей, что является характерной особенностью для романа воспитания.

Философским романом иногда называют произведения, написанные в жанре утопии или антиутопии. Это происходит благодаря особенному концептуальному рассмотрению в утопиях или антиутопиях тех или иных явлений общественной жизни, философскому анализу всего общества в целом, а также проблемам исторического развития общества.

Литературные предшественники жанра

Предпосылки создания жанра можно заметить уже в античности. Платон и Ксенофонт создали жанр философского диалога, в котором художественное значение текста не уступает его концептуальному значению. В литературе средних веков были распространены аллегории, в которых также можно заметить тесную взаимосвязь между чисто художественной формой выражения и философским смыслом произведения.

Большую роль в становлении жанра сыграли сатирические притчи Джонатана Свифта и Мандевиля. К предтечам философского романа можно отнести и «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо.

Философский роман Просвещения

Философский роман как таковой возник в Западной Европе в век Просвещения, когда были созданы такие классические образцы жанра, как «Кандид» (1759) Вольтера или «Племянник Рамо» (точная дата написания неизвестна) Дидро. Издание романов французского философа Руссо «Новая Элоиза» (1761) и «Эмиль» (1762) окончательно определило значение этого жанра в литературе. Немецкий философ Якоби вначале решил изложить свои взгляды именно в художественной форме, опубликовав в 1779 философский роман «Вольдемар». К традиции философского романа относятся и произведения Сада, которые, несмотря на свою скандальную репутацию, во многом являются и продолжением этой литературной традиции и очередным этапом её развития, зачастую пародийным.

Литературный романтизм

Развитие жанра связано с литературным движением «Бури и натиска» и романтизма, когда были созданы такие произведения в жанре философского романа, как «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795—1796) Гёте, роман «Генрих фон Офтердинген» Новалиса, «Гиперион» Гёльдерлина, «Ночные Бдения», изданные в 1805 под псевдонимом Бонавентура. Авторство последнего романа часто приписывается философу Шеллингу.

Огромная роль в развитии жанра в это время принадлежит немецкому писателю Жан Полю.

Образцы философского романа можно найти у представителей позднего романтизма, таких, как Гофман или Мэри Шелли у которых жанр приобретает черты фантасмагорического, а часто мрачного и таинственного действа, иногда с большой долей сатирического элемента.

Представитель русского позднего романтизма Владимир Одоевский издал в 1844 философский роман «Русские ночи».

Философский роман в середине XIX века

В первой половине XIX века дань этому жанру отдали и представители реалистического направления в литературе. Особенно надо отметить Бальзака, включившего в свой opus magnum «Человеческая комедия» специальный раздел «Философские этюды», содержащий более двух десятков произведений. В частности, к «философским этюдам» он отнёс, «Шагреневую кожу» (1831), «Неизвестный шедевр» (1831) и роман «Серафита» (1835). В то же время форму философского романа в сатирическом и публицистическом духе использовал и британский философ Томас Карлейль, опубликовавший в 1833—1834 своё произведение «Sartor Resartus».

Особую роль в становлении жанра в XIX веке сыграл философ Кьеркегор. Тяга к романной форме побудила Кьеркегора издавать не только трактаты, но и художественно написанные произведения, проникнутые духом философского анализа.

Иногда к жанру философского романа относят программные произведения русской литературы XIX века — особенно сочинения Фёдора Достоевского и Льва Толстого.

К жанру философского романа иногда относят социально ориентированные произведения эпохи «Великих реформ», такие, как «Отцы и дети» Ивана Тургенева и «Что делать?» Николая Чернышевского.

Философский роман Прекрасной эпохи

Во второй половине XIX века, во времена так называемой «Прекрасной эпохи» жанр философского романа приобрёл второе дыхание. В 1880-х годах был написано и опубликовано одно из самых известных произведение в этом жанре, «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше, оказавшее огромное влияние на дальнейшее развитие философии и литературы. Особенно большое влияние экспериментальная техника письма в романе Ницше оказала на развитие символизма.

Не меньшее влияние на расширение границ жанра оказали публикация в 1884 романа «Наоборот» Гюисманса и в 1890 романа «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда.

Романные достижения символизма во многом представляют собой дальнейшее развитие жанра философского романа. Проза символистов лишь отчасти может быть соотнесена с этим жанром. Русский символизм активно экспериментируя в романной форме, создает ряд образцов произведений, своей насыщенностью философской проблематикой родственных этому жанру.

Так, можно отметить исторические трилогии Дмитрия Мережковского «Христос и Антихрист» (1895—1905) и «Царство Зверя» (1908—1918). Произведения некоторых русских символистов непосредственно соприкасаются с более общим движением в литературе, получившим название модернизм.

На грани поэтики символизма и модернизма написан один из значительных романов XX века — «Петербург» Андрея Белого, первая редакция которого относится к 1913 году, и который можно отчасти отнести к жанру философского романа.

Литература модернизма

Огромную роль в дальнейшем развитии жанра сыграли новые направления философии этой эпохи, особенно философия жизни и психоанализ, а позже — экзистенциализм.

Литературный модернизм дал такие образцы философского романа, как «Волшебная гора» (1924) Томаса Манна, «Степной волк» (1927) Германа Гессе, «Человек без свойств» (1931—1932) Роберта Музиля, «Ослепление» (1935) Элиаса Канетти, «Тошнота»(1938) Жана-Поля Сартра.

Несколько особняком стоят в этом ряду произведения Густава Майринка, пронизанные атмосферой оккультизма.

В советской литературе того времени жанр философского романа разрабатывал писатель Леонид Леонов. Опираясь на традиции русской литературы XIX века он создает, в частности, роман «Вор» (первая редакция — 1929), пронизанный философской проблематикой. Одним из наиболее значительных достижений отечественной литературы в жанре философского романа является «Мастер и Маргарита» (1929—1940) Михаила Булгакова.

Известно, что философ и писатель Яков Голосовкер создал в 1925—1929 философский роман «Запись неистребимая». Однако рукопись романа, отданная Голосовкером в преддверии ареста на сохранение довереному лицу, погибла. Позже Голосовкер частично восстановил текст под новым названием «Сожженный роман». Эти фрагменты были опубликованы только в 1991.

Философ Алексей Лосев в промежутке 1932—1934 написал несколько прозаических произведений, в их числе — философский роман «Женщина-мыслитель», впервые опубликованный только в 1993 году.

Особое место в литературе того времени составляют как отечественные, так и зарубежные антиутопии, такие, как «Мы» (1920) Евгения Замятина и «О дивный новый мир» (1932) Олдоса Хаксли.

Таких профессиональных писателей, как уже упомянутый Сартр, а также Альбер Камю и Габриэль Марсель, зачастую называют представителями философии экзистенциализма. Хотя сами они часто находидись в сложных отношениях с этим интеллектуальным течением, тем не менее, философия экзистенциализма оказала на них существенное влияние и нашла отражение в их творчестве. Эти писатели внесли свой вклад в развитие жанра философского романа, во многом порвав с модернизмом и создав собственные способы художественного выражения.

Послевоенная литература XX века

Осмысление опыта тоталитаризма и ужасов Второй мировой войны с новой силой вызвало необходимость философского осмысления действительности. В это время жанр философского романа приобретает дополнительную актуальность. Немецкие писатели, живущие в эмиграции, создают значительные образцы философского романа, посвященные роли художника и творца в годы социальных потрясений.

Это роман «Игра в бисер» (1943) Германа Гессе, повествующий об сложном выборе, встающем перед деятелем культуры — замкнуться в утопической стране чистого искусства, или выйти в мир, полный социальной дисгармонии, «Доктор Фаустус» (1947) Томаса Манна, повествующий о судьбе композитора, мучительно размышляющего о назначении искусства, «Смерть Вергилия» (1945) Германа Броха, роман-размышление, в котором в уста умирающего римского поэта Вергилия вложены горестные размышления о судьбах творчества в мире, об отношениях творца и власти.

В послевоенную эпоху необыкновенно популярной становится философия экзистенциализма, ставящая с особой силой вечный вопрос об ответственности человека за тот выбор, который он совершает. Переживание опыта Второй мировой войны сливается с экзистенциалистскими рассуждениями в творчестве Альбера Камю, который в 1942 пишет свой знаменитый роман «Посторонний», а в 1947 — роман «Чума».

В советской литературе послевоенного времени появление философского романа, повествующего о роли творца в обществе, об отношениях между человеком и миром, «Доктор Живаго» (1945—1955) Бориса Пастернака, стало одним из самых дискутируемых событий, а его публикация на Западе вызвала шквал обвинений писателя в предательстве по отношению к своей родине.

Крупнейший представитель поэтики абсурдизма Сэмюэл Беккет активно обращавшийся в послевоенные годы к форме романа, создает ряд произведений, такие как «Моллой» (1951), «Малон умирает» (1951), «Уотт» (1953), «Безымянный» (1953), которые можно охарактеризовать как философские романы абсурда.

Философский роман и фантастика

Философский роман на протяжении всей своей истории испытывал влияние поэтики фантастического. Особой выразительности произведение, ставящее метафизические вопросы, может достигнуть благодаря описанию экстремальных, невероятных событий и благодаря введении в качестве действующих лиц фантастических, символических или условных персонажей. Тот же эффект достигается и при помощи перенесения действия в условное или фантастическое место — на таинственный остров, в выдуманную страну или на другую планету.

С развитием фантастики как отдельного жанра философский роман занял там своё особое место. Среди философских фантастических романов можно отметить фантастическую трилогию 1938—1946 Клайва Льюиса, «Солярис» (1961) и «Фиаско» Станислава Лема или роман «Чужак в чужой стране» (1962) Роберта Хайнлайна.

В отечественной фантастике к жанру философского романа можно отнести «Улитку на склоне» (впервые издана в виде двух отдельно печатавшихся фрагментов в 1968) Аркадия Стругацкого и Бориса Стругацкого и «Геометрический лес» (1975) Геннадия Гора. Многие произведения украинских писателей-фантастов Марины и Сергея Дяченко относятся к жанру философского романа.

Ссылки

[anthropology.ru/ru/texts/goryashina/confess_19.html Традиция исповеди и традиция романа, Л. Р. Горяшина]

[imwerden.de/pdf/losev_zhenshhina-myslitel.pdf А. Ф. Лосев «Женщина-мыслитель»]

Литература

• Агеносов В. В. Советский философский роман. М.: Прометей,1989 (1990).- 300 с.
• Забабурова Н. В. Французский философский роман XVIII века: самосознание жанра // (XVIII век: литература в контексте культуры. — М.,

1999. — С. 94-104.

• Peter Jones , Philosophy and the Novel (Oxford, 1975).
• Stephen D. Ross , Literature and Philosophy (New York, 1969).
• Murdoch, Iris (1992) Metaphysics as a Guide to Morals: Writings on Philosophy and Literature. Penguin ISBN 0-14-026492-2
• Murdoch, Iris (1997) Existentialists and Mystics: Writings on Philosophy and Literature. Penguin ISBN 0-14-026492-2

Read more: novel, the philosophical — roman-à-clef, Tom Jones, Bildungsroman, A la recherche du temps perdu, Middlemarch — Philosophical, Novel, Philosophy, Fiction, Sometimes, and Particular science.jrank.org/pages/22613/novel-philosophical.html#ixzz0vetIhGth

Отрывок, характеризующий Философский роман

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.