Хагана

Хагана
ивр. ‏הֲגָנָה‏‎
Идеология:	сионизм
Этническая принадлежность:	Евреи
Активна в:	Палестина
Дата формирования:	Июнь 1920
Дата роспуска:	1948
Отделилась от:	Ха-Шомер
Была реорганизована в:	Цахаль
Участие в конфликтах:	Палестинские беспорядки 1929 года, Иракская операция, Война за независимость Израиля

Хагана́ (ивр. ‏הֲגָנָה‏‎ — оборона, защита) — еврейская сионистская военная подпольная организация в Палестине, существовала с 1920 по 1948 год во время британского мандата в Палестине. Британские власти наложили на деятельность Хаганы запрет, однако это не помешало ей организовать эффективную защиту еврейских поселений. С образованием еврейского государства стала основой Армии обороны Израиля.

История

Идеи о необходимости охраны и защиты еврейских поселений начали обсуждаться одновременно с созданием этих поселений. Раввин Цви Калишер писал в 1862 году, что «поселенцы должны подготовить … охрану, обученную военному делу, чтобы арабы не уничтожали посевы и виноградные плантации».

Еврейская самооборона до 1920 года функционировала в качестве защиты поселений от грабителей и бедуинов, угонявших стада у еврейских крестьян. Поскольку турецкие власти не могли справиться с этим, то поселенцы должны были платить бандитам выкуп за собственное имущество, терять его вовсе или организовывать самооборону. В этот период нападения арабов не имели политической мотивации и грабители не делали различий между жертвами. Однако после младотурецкой революции 1908 года столкновения начали приобретать межнациональную окраску. После завоевания Палестины британской армией в ходе Первой мировой войны началась борьба между арабским и еврейским национальными движениями. Еврейская самооборона стала частью еврейского национального движения. Затраты на охрану поселений занимали в общем бюджете 10-15 процентов от всех расходов.

В годы Второй алии в Палестину прибыло большое количество еврейской молодёжи, которая имела опыт создания отрядов самообороны по защите от погромов в России. 12 апреля 1909 года была создана организация «Ха-Шомер» — предшественник Хаганы.

Первый этап. 20-е годы

«Хагана» была сформирована в июне 1920 года. Создание Хаганы явилось ответом на события 1920 года и разрушение Тель-Хая, когда восемь его защитников, включая И. Трумпельдора, были убиты арабами. Все еврейские силы самообороны были объединены под эгидой образовавшейся тогда Всеобщей Федерации еврейских трудящихся («Гистадрут»).

В июне 1920 году конференция рабочей партии «Ахдут ха-Авода» приняла резолюцию по обеспечению безопасности еврейского населения. Всеобщая Федерация еврейских трудящихся на своем первом съезде, в декабре 1920 года, приняла решение о создании подпольной вооруженной армии самообороны. Первыми бойцами «Хаганы» были поселенцы из России, бывшие студенты, врачи, ешиботники (ученики еврейской религиозной семинарии).

В 1920 году время мусульманского праздника Неби-Муса (пророка Моисея) совпало с днями еврейской пасхальной недели. В старой части Иерусалима вооруженные арабы нападали на евреев на улицах, врывались в их дома, избивали и насиловали, оскверняли синагоги. Арабская полиция не препятствовала этому, а иногда даже принимала участие в насилии и грабежах. Английская военная полиция не пускала вооруженные отряды самообороны и они не смогли прийти на помощь. В 1921 году все повторилось в Яффо, Петах-Тикве, Реховоте, Хадере, где еврейское население оказалось беззащитным.

В 1924 году был составлен устав организации.

Второй этап. 1929—1936 гг.

В течение одной недели августа 1929 года арабы убили 133 и ранили 339 евреев. Этот год стал новой точкой отсчета в развитии «Хаганы». После событий 1929 года высший выборный орган еврейского населения (в подмандатной Палестине) Национальный Комитет назначил специальный Совет Обороны, председателем которого стал Пинхас Рутенберг — деятель российского революционного движения в недавнем прошлом.

В апреле 1931 года в иерусалимском отделении «Хаганы» возникла новая боевая организация. Её создали в основном сторонники несоциалистических движений, прежде всего сионисты-ревизионисты. После смены нескольких названий основатели организации остановились на названии «Национальная военная организация» (ивр. ‏ארגון צבאי לאומי‏‎ Иргу́н Цваи́ Леуми́).

В 1934 году появился Технический отдел, который отвечал за строительство оборонительных сооружений и планирование операций. Позже он стал ядром Штаба «Хаганы», которого ранее не было. В середине 30-х годов структура «Хаганы» становилась более централизованной, роль Штаба «Хаганы» постоянно росла, он управлял Службой информации (разведка), системой сигнализации и курьерами.

Третий этап. 1936—1939 гг.

Из организации, состоящей из разрозненных отрядов самообороны на местах, она превращалась в военное формирование. В период 1936—1939 годов в «Хагане» была введена так называемая «политика самообладания».

Такая политика означала отказ от контртеррора, «ответных операций против арабского населения в целом, продиктованных желанием отомстить или покарать».

Она заключалась в том, что акции «Хаганы» должны были быть направлены исключительно на конкретных исполнителей террористических акций, а не против арабского населения Палестины в целом. Данная политика базировалась на определённой поддержке со стороны британской администрации и была направлена в том числе на завоевание общественного мнения в Великобритании. «Политика самообладания» была поддержана большей частью еврейского населения Палестины, однако критиковалась радикально настроенными организациями, в частности членами «Иргуна (Эцель)».

Начиная с 1938 г. «Хагана» стала фактически военным подразделением Всемирной сионистской организации, что тщательно скрывалось, а деятельность «Хаганы» стала подчинена не только Национальному комитету, но и Еврейскому агентству. Оказалось, что для выполнения программы сионизма необходимо не только выполнять задачи самооброны, но и противостоять британским властям. Еврейское Агентство, поставило во главе «Хаганы» Йоханана Ратнера.

В годы Второй мировой войны

Учитывая принятие «Белой книги 1939 г.», которая существенно ограничила еврейскую иммиграцию в Палестину как раз в то время, когда европейские евреи особенно нуждались в ней, лидер ишува, будущий премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион сформулировал отношение к британской политике так:

Мы должны помогать англичанам в войне, как если бы не существовало «Белой книги», и мы должны бороться против «Белой книги», как если бы не велась война.

Вооружённые организации сионистов в Палестине, в том числе Хагана, также встали на сторону союзников.

В 1940 г. в бухте возле Хайфы члены «Хаганы» взорвали корабль «Патриа», чтобы саботировать насильственную перевозку британцами нелегальных еврейских иммигрантов на остров Маврикий. Планировалось повредить взрывом один из отсеков, однако пробоина оказалась намного больше, чем было рассчитано, и более 250 еврейских беженцев, находившихся на судне, утонули..

16—18 мая 1941 г. ввиду опасности потенциального германо-итальянского вторжения в Палестину «Хаганой» были созданы «ударные роты» (плуггот махац — «Пальмах») под командованием Ицхака Саде. Первоначально были сформированы две роты, под командованием Игала Алона и Моше Даяна, год спустя их число было доведено до шести.

Весной 1941 г. бойцы «Хаганы» под британским командованием осуществили ряд диверсионных рейдов в вишистскую Сирию. В одной из операций в Сирии был ранен и потерял глаз Моше Даян. Отряды «Пальмаха» принимали участие в подавлении пронацистского мятежа в Ираке. Многие члены «Хаганы» вступили добровольцами в британскую армию и созданную в сентябре 1944 г. Еврейскую бригаду и воевали в её составе до 1944 г.

В 1944—1945, в рамках операции «Сезон» члены Хаганы похищали членов Эцела, отвозили их в свои кибуцы, где допрашивали, иногда избивали (один из похищенных — Йедидья Сегаль — был убит). Информация о 700-х членах «Эцела» была передана британской полиции для последующего ареста, около ста бойцов непосредственно выдали мандатным властям.

К концу войны отношения между «Пальмахом» и британской армией стали враждебными, и «Пальмах» ушёл в подполье. К тому времени его численность была доведена до восьми рот, сведённых в батальоны.

Движение сопротивления

2 июля 1946 года, объединенное «Движение еврейского сопротивления», в которое входила и Хагана, спланировало Взрыв в гостинице Царь Давид, где располагался штаб британской армии. В результате взрыва погиб 91 человек, в том числе 17 евреев. Руководство Хаганы утверждало, что акция была отменена и Иргун осуществил взрыв самовольно, Иргун отрицал версию Хаганы (см. Взрыв в гостинице Царь Давид).

Арабо-израильская война

Принятие ООН плана раздела Палестины вызвало резкую отрицательную реакцию как палестинских арабов, так и в целом в арабском мире. Стычки между еврейскими и арабскими вооружёнными формированиями стали перерастать в полномасштабные военные столкновения и британские власти не в состоянии были помешать этому. Обе противоборствующие стороны усиленно закупали вооружение и мобилизовывали население. Еврейские и арабские военизированные формирования стремились к максимальному захвату территории и контролю над коммуникациями, занятию ключевых пунктов сразу же после ухода британских войск.

К 1947 году Хагана была разветвлённой организацией, включающая ударные батальоны Пальмах, 6 бригад полевых частей пехоты, территориальные части, разведку, штабы, вспомогательные структуры. Отдельно действовали боевые подразделения подпольных организаций Иргун и Лехи, не входившие в состав Хаганы.

Большинство приводимых источников оценивает численность еврейских вооружённых сил с центральным командованием в ноябре 1947 года в 14-16 тысяч человек (кроме того, до 20 тысяч в городских ополчениях ХИМ и молодёжных организациях ГАДНА (ивр. ‏גדודי הנוער‏‎ — гдудей ха-ноар) и около тысячи во вспомогательной еврейской полиции, подчинённой британскому командованию), а в мае 1948 года — в 27-35 тысяч человек (включая или исключая ХИМ, насчитывавшие около 6 тысяч человек)

Бенни Моррис делит этот этап на два периода. Первый период с 29 ноября 1947 до марта 1948 года, характеризовался тем, что еврейские силы декларировали принцип «ответных акций» против арабов. С марта 1948 года до середины мая 1948 года этот принцип отменяется и война характеризуется активными действиями Хаганы по взятию под контроль территорий в подмандатной Палестине.

Наступление Хаганы в апреле-мае привело к взятию евреями Тверии, Хайфы, Цфата, Яффо, Акко и других населённых пунктов с арабским или смешанным населением.

Преобразование в армию

После выхода Хаганы из подполья в мае 1948 года и провозглашения государства Израиль для нормальной деятельности организации требовался легальный статус и организационная реформа. Первая же акция по реформированию военной системы привела к крупному конфликту.

С 1938 года существовало Центральное командование, которое возглавлял Исраэль Галили. Он осуществлял связь между подпольной Хаганой и легальными гражданскими учреждениями ишува. Кроме того, Галили часто замещал начальника Генерального штаба Хаганы Яакова Дори в связи с болезнью последнего.

Бен-Гурион, будучи главой органов правления ишува и главнокомандующим вооружёнными силами, в начале мая 1948 года объявил о ликвидации Центрального командования и создании Управления обороны (Минхелет битахон) в составе самого Бен-Гуриона, начальника Генерального штаба Иоханана Ратнера и Исраэля Галили. Однако Галили отказался от работы в этой структуре, а его смещение с поста руководителя Центрального командования вызвало коллективное письмо всех начальников отделов Генштаба Бен-Гуриону с требованием вернуть Галили на прежний пост под угрозой массовой отставки. После консультаций было достигнуто соглашение о совместной работе до выработки новой структуры системы обороны.

12 мая 1948 года Галили и начальник оперативного отдела Генштаба Игаэль Ядин приняли участие в историческом заседании Народного правления (временного органа управления ишувом), созванном для рассмотрения заявления государственного секретаря США Джорджа Маршалла, в котором он требовал отложить провозглашение государства и объявить прекращение огня на 3 месяца. На этот период власть Маршалл предлагал передать «Комитету по наблюдению за прекращением огня», который был бы сформирован Советом Безопасности ООН. Маршалл сказал, что если Народное правление не примет такого решения, то «пусть они не обращаются к Соединённым Штатам в случае арабского вторжения». Народное правление запросило мнение военных специалистов о положении на фронтах и угрозе вторжения. Заслушав Галили и Ядина, Народное правление приняло решение отклонить предложение США. Таким образом, мнение руководства Хаганы оказало решающее воздействие на провозглашение независимости Израиля 14 мая 1948 года.

26 мая 1948 года на заседании Временного правительства был утверждён приказ о создании Армии обороны Израиля. В нём, в частности, содержался пункт о запрете создания и поддержания в государстве любых вооружённых сил, кроме Армии обороны Израиля и подтверждались ранее отданные приказы и инструкции касающиеся военных вопросов, например, мобилизации. 31 мая глава правительства и министр обороны Давид Бен-Гурион издал приказ «О формировании армии обороны Израиля». Согласно приказу, все, кто состоял в подразделениях Хаганы и принимал участие в обороне ишува, становились военнослужащими новой армии. Приказ содержал также текст военной присяги.

Память

Хагана стала предметом ряда военно-исторических исследований. В 1970-е годы был издан шеститомный научный труд "История Хаганы". В Холоне находится Музей Хаганы.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/11001 Хагана] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.il4u.org.il/Keren/Library/History/HistoryStateOfIsrael/Hagana.htm ХАГАНА]

Отрывок, характеризующий Хагана

– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.