Мольтманн, Юрген

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Юрген Мольтманн»)
Перейти к: навигация, поиск
Юрген Мольтманн
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Ю́рген Мо́льтманн (нем. Jürgen Moltmann, род. 8 апреля 1926, Гамбург) — немецкий протестантский богослов. Профессор систематического богословия в Тюбингенском университете 1967—1994. Его жена, Элизабет Мольтманн-Вендель, является одним из ведущих представителей феминистического богословия.





Биография

Юность

Мольтманн родился в Гамбурге и его воспитание, по его собственному признанию, было в основе своей секулярным. Дедушка Мольтманна был великим магистром масонской ложи. В возрасте 16 лет Мольтманн идеализировал Альберта Эйнштейна и мечтал поступить в университет на физико-математическое отделение.

Тем не менее, ввиду военных действий, Мольтманн был призван в армию в семнадцатилетнем возрасте и служил в люфтваффе. В результате бомбардировок силами союзников Гамбург был практически уничтожен. Одна из бомб, взорвавшаяся рядом с юным Юргеном, унесла жизнь его школьного друга. По признанию самого Мольтманна: «В эту ночь я впервые воззвал к Богу: где Ты? Для чего я остался жить, когда другие мертвы?»[1] Получив направление в Рейхсвальд и попав в окружение в 1945 году, Мольтманн сдался в плен первому же британскому солдату, которого он встретил.

В течение последующих трёх лет, в качестве военнопленного, Мольтманн помещался в различные лагеря военнопленных. Находясь в лагере в Бельгии, Мольтманн, как и другие бывшие солдаты нацистской Германии, чувствовали разочарование и безнадёжность. Вывешенные в лагере фотографии Аушвица и Бухенвальда заставляли разочаровываться в немецкой культуре, да и в самой немецкой нации, которую юный Мольтманн так высоко ценил. Полный таких чувств, Мольтманн встретил в лагере небольшую группу христиан. Американский капеллан лагеря подарил Юргену небольшую книжицу, содержавшую Новый Завет и Псалтирь, читая которую и общаясь с верующими, Мольтманн находил, что именно христианская вера и есть то, что может дать надежду. Позже он признался: «Не я нашёл Христа, но Он нашёл меня».

Из Бельгии Мольтманн был переведён в лагерь военнопленных в Килмарноке, Шотландия, где он вместе с другими военнопленными трудился на восстановлении объектов, разрушенных во время налётов немецкой авиации. Очень сильное впечатление на Юргена произвела благожелательность местного шотландского населения к пленным. В июле 1946 года Мольтманн был перемещён ещё раз в Нортон Кэмп, лагерь военнопленных в селении Кокни, возле Ноттингема. Здесь трудились представители Христианской ассоциации молодых людей (YMCA), поэтому Юрген познакомился здесь с большим количеством студентов богословских факультетов. Здесь он открыл для себя книгу Райнхольда Нибура «Природа и судьба человека» — первую книгу по богословию, которую Мольтманн когда-либо читал. По его свидетельству, она произвела на него огромное впечатление. Здесь же, в Нортон Кэмп, Мольтманн начал получать базовые богословские знания. После освобождения, в 1947 году, Юрген посетил первый послевоенный съезд Всемирной федерации студентов-христиан (англ. World Student Christian Federation) в Свэнвике, возле Дерби. С этих пор Мольтманн избирает путь развития в христианском богословии.

После войны

Мольтманн возвратился в свой родной город Гамбург в 1948 году, в возрасте 22 лет. Страна в это время все ещё находилась в руинах после войны. Мольтманн решил изучать богословие, видя его важность для социальной жизни восстанавливающейся из руин страны, и поступил в Гёттингенский университет, где преподавали последователи Карла Барта, а также принадлежащие к Исповеднической церкви профессоры. В Гёттингене Мольтманн обучался под руководством таких известных представителей современного немецкого богословия, как Ганс-Йоахим Иванд, Эрнст Вольф и Отто Вебер. Под руководством последнего Мольтманн защитил свою докторскую диссертацию в 1952 году. Во время учёбы в Юрген познакомился и со своей будущей супругой Элизабет Вендель, которая принадлежала к Исповеднической церкви и уделяла много внимания защите прав женщин.

В 1952—1957 Мольтманн служил пастором Евангелической (лютеранской) церкви в Бремен-Вассерхорст. В 1958 году он стал преподавателем богословия в семинарии Исповеднической церкви в Вуппертале, а в 1963 году был зачислен в штат богословского факультета Боннского университета. В 1967—1994 годах был профессором систематического богословия в Тюбингенском университете. На протяжении 1963—1983 годов Мольтманн был членом Комитета веры и порядка при Всемирном союзе церквей, в 1983—1993 был профессором (англ. Distinguished Visiting Professor) систематического богословия в университете Эмори (англ. Emory University), Атланта. Читал отдельные циклы лекций в различных богословских учебных заведениях Европы, например, Лекции в память Др. Джозефа Норденхога (Международная баптистская богословская семинария, 1980), Лекции Гиффорда (Эдинбургский университет, 1984—1985) и др. В 2000 году Луисвильским университетом удостоен премии Громайер (англ. Grawemeyer Award) в области религии за книгу «Грядущий Бог: Христианская эсхатология».

Богословие Мольтманна

События жизни юного Юргена, война, плен, знакомство с Элизабет Вендель, наложили глубокий отпечаток на богословие Мольтманна, одной из основных тем которого стали взаимосвязь надежды и страдания и солидарность с угнетёнными. По мнению Мольтманна, христианское богословие призвано указать человечеству выход из той ситуации, в которую оно себя загнало: «Как человек „после Аушвица“ может говорить о Боге, это его проблема, но ещё в большей мере проблемой человека является то, как он после Аушвица может не говорить о Боге. Иначе о ком тогда говорить, если не о Боге?» Не являясь ни в коей мере фундаменталистом, Мольтманн основывает своё богословие на библейском базисе. Также определённое влияние оказали еврейские писания.

Хотя в богословии Мольтманна отсутствует строгая методология, что обусловлено его взглядами на эсхатологию, его богословие весьма целостно. Несмотря на то, что Мольтманн не упоминает метод корреляции Тиллиха, однако в его богословии можно проследить определённую взаимосвязь с этим методом. Ещё одной особенностью богословия Мольтманна является полное неприятие естественного богословия. Также Мольтманн отрицает понимание откровения как озарения. Откровение в христианском смысле должно пониматься как обещание и, соответственно, проводится различие между религиями озарения и религией обещания. Откровение, трактуемое как обещание, не передаёт нам набор фактов, а пробуждает в нас веру и надежду.

Богословие надежды

Если средневековое богословие можно охарактеризовать как «богословие любви», а богословие Реформации как «богословие веры», то в современном мире главным должно стать «богословие надежды», помогающее человечеству осознать, на что же оно может надеяться во времена нестабильности. Надежда стала одним из основных мотивов богословия Мольтманна. Особое выражение этот мотив нашёл в книге, которая так и называется — «Богословие надежды» (1964).

К «богословию надежды» Мольтманна подтолкнул его опыт страдания и надежды в военные и послевоенные годы, а к его литературному выражению книга известного неомарксистского философа Франкфуртской школы Эрнста Блоха «Принцип надежды». Социальный утопизм Блоха Мольтманн дополнил «воскресением мёртвых и вечной жизнью», обратившись к основополагающим принципам христианской веры. Согласно Мольтманну «достижение целостности жизни» возможно только в уничтожении смерти, в вечном присутствии Бога.

Историческое будущее без небес не может быть преддверием надежды и мотивацией для какого-либо исторического движения. «Трансценденция без трансцендентности», как её предлагает Блох, превращает вечность в неопределённую бесконечность, а стремление к завершенности превращает просто в безостановочное движение.[2]

Таким образом, богословие надежды для Мольтманна является богословской методологией, ориентированной на эсхатологию, которая несёт с собой надежду воскресения. Эта надежда основана на вере в воскресение распятого Иисуса Христа, и надежда христианской веры заключается в надежде на всеобщее воскресение верующих во Христа.

Эсхатология

Основной заботой Мольтманна в богословии оказалось применение эсхатологической, или «мессианской», теологии для преодоления конфликта между имманентностью и трансцендентностью Бога. Он убеждён, что концепция Бога как «силы будущего» может преодолеть конфликт между классическим теизмом и атеизмом, а также между богословской теорией и христианской практикой.

Свою эсхатологическую методологию Мольтманн развил в последующих своих книгах «Распятый Христос» (1972) и «Церковь в силе Духа». Согласно ему:

Эсхатология означает не просто спасение души, личное спасение из злого мира, одно лишь утешение обеспокоенной совести, но также и осуществление правомочной надежды последнего времени, гуманизацию человека, социализацию человечества, достижение гармонии всего творения. Творческое следование Христу в любви эсхатологически стало возможным благодаря перспективе христианской надежды на будущее Божьего Царства и человека.[3]

Согласно Мольтману, задачей богословия является не столько трактовка окружающего мира, сколько его преобразование в свете надежды на его окончательное и совершенное преобразование Богом. Для него нет никаких сомнений в том, что будущее — это не просто продолжение прошлого, а всегда нечто новое. Будущее не заложено в настоящем, а скорее основа и первоисточник открывающихся перед реальностью новых возможностей. Таким образом, в богословии Мольтманна, будущее онтологически предшествует настоящему и прошлому, и определяет его. Поэтому невозможно окончательно сформулировать богословские категории и концепции.

Этот мир, в богословии Мольтманна, неисправен. Только в грядущем Царстве Славы Бог явится по-настоящему. И хотя бытие Бога не поддаётся рациональному доказательству, тем, кто знает Бога, доступно Его предчувствие.

Влияние

Как уже упоминалось, взгляды Мольтманна сформировались под влиянием многих факторов, включая Вторую Мировую войну. Среди людей, оказавших значительное влияние на богословские идеи Мольтманна, следует назвать Отто Вебера, Эрнста Вольфа, Ганса Йоахима Иванда, Карла Барта, Дитриха Бонхёффера, Эрнста Блоха, Франца Розенцвейга. Благодаря симбиозу столь различных персоналий и идей богословие Мольтманна явилось уникальным базисом, повлиявшим на дальнейшее развитие как протестантского, так и католического богословия, и в определённой мере повлияло и на православных богословов современности.

Среди наиболее известных богословов, испытавших богословское влияние взглядов Юргена Мольтманна, следует назвать Иоганна Баптиста Метца и его политическое богословие, чёрное богословие Джеймса Кона, богословие освобождения Густаво Гутьерреса, движение Миньюнга в Южной Корее.

Труды

Издания на английском

  • Theology of Hope: On the Ground and the Implications of a Christian Eschatology, SCM Press, London, 1967
  • The Gospel of Liberation, Word, Waco, Texas, 1973
  • The Crucified God: The Cross of Christ As the Foundation and Criticism of Christian Theology, SCM Press, London, 1973
  • Man: Christian Anthropology in the Conflicts of the Present, SPCK, London, 1974
  • The Church in the Power of the Spirit: A Contribution to Messianic Ecclesiology, SCM Press, London, 1975
  • The Experiment Hope, SCM Press, London, 1975
  • The Open Church, SCM Press, London, 1978
  • The Future of Creation, SCM Press, London, 1979
  • The Trinity and the Kingdom: The Doctrine of God, Harper and Row, New York, 1981
  • History and the Triune God: Contributions to Trinitarian Theology
  • God in Creation, SCM Press, London, 1985
  • The Way of Jesus Christ, SCM Press, London, 1990
  • The Spirit of Life: A Universal Affirmation, SCM Press, London, 1992
  • The Coming of God: Christian Eschatology, Fortress, Minneapolis, 1996
  • The Source of Life, SCM Press, London, 1997
  • Experiences in Theology: ways and forms of Christian Theology, SCM Press, London, 2000
  • Science and Wisdom, SCM Press, London, 2003
  • In the End the Beginning, SCM Press, London, 2004
  • Is «Pluralistic Theology» Useful for the Dialogue of World Religions?" in D’Costa, Gavin, Christian Uniqueness Reconsidered (Maryknoll, NY: Orbis Books, 1990)
  • Sun of Righteousness, Arise! God’s Future for Humanity and the World, Fortress, Minneapolis, 2010

Издания на русском

  • Человек / Пер. с нем. (Серия «Современное богословие»). – М.: Издательство ББИ, 2013. – xii + 129 с. ISBN 978-5-89647-286-5
  • Наука и мудрость. К диалогу естественных наук и богословия. М.: ББИ, 2005, 204 с. ISBN 5-89647-119-X www.labirint.ru/fragment/94485/

Напишите отзыв о статье "Мольтманн, Юрген"

Примечания

  1. ↑ Герман Гартфельд, «Глава 25. Юрген Мольтман» // Немецкое богословие Нового Времени, стр. 239
  2. ↑ Jurgen Moltmann, God in Creation: A New Theology of Creation and the Spirit of God, trans. Margaret kohl (San Francisco: Harper and Row, 1985), 180)
  3. ↑ Русский текст цитируется по Г. Гарфельд «Немецкое богословие», стр. 240—241

Литература

Ссылки

  • [www.bogoslov.ru/persons/307400/index.html Мольтман Юрген]
  • [krotov.info/spravki/1_history_bio/20_bio/1926moltman.htm Яков Кротов «Юрген Мольтман»]
  • [www.religion.in.ua/1471-bogoslovie-yurgena-moltmana.html Сергей Бортник, «Богословие Юргена Мольтмана»]
  • [lyola.com/tmp/moltman_martyr.html ссылка временно не работает]
  • [tureligious.com.ua/yurhen-moltman/ Юрген Мольтман]  (укр.)

Отрывок, характеризующий Мольтманн, Юрген

– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Мольтманн,_Юрген&oldid=74459841»