HMS Temeraire (1798)
HMS Temeraire (Корабль Его Величества «Тимирер») — 98-пушечный линейный корабль второго ранга. Второй корабль Королевского флота, названный HMS Temeraire. Второй линейный корабль типа Neptune. Заложен в июле 1793 года. Спущен на воду 11 сентября 1798 года на королевской верфи в Чатеме[1]. Он проходил службу во время Французских революционных и Наполеоновских войн, в основном выполняя обязанности по блокаде или сопровождению конвоев. Он принял участие только в одном крупном морском сражении, в битве при Трафальгаре, но стал широко известен своими действиями и их последующим отображением в искусстве и литературе.
Построенный на королевской верфи в Чатеме, «Тимирер» вошёл в состав флота Канала, который на тот момент был занят блокадой Бреста. Французский плот не предпринимал никаких действии, и потому у кораблей эскадры не было возможности проявить себя. Однако когда до членов экипажа «Тимирера» дошли слухи, что корабль собираются отправить в Вест-Индию, в то время как мир с Францией казался неизбежным, некоторые члены экипажа отказались выполнять приказы. Этот мятеж в конечном итоге закончился неудачей, а предводители мятежа предстали перед судом и были казнены. После заключения Амьенского мира «Тимирер» был отправлен в резерв, но вернулся на службу после возобновления войны с Францией. Снова войдя в состав флота Канала, он присоединился к эскадре Горацио Нельсона, осуществлявшей блокаду франко-испанского флота в Кадисе в 1805 году. В битве при Трафальгаре 21 октября, корабль вступил в бой сразу после флагмана Нельсона, «Виктори». В разгар битвы «Тимирер» пришёл на помощь осажденному «Виктори», и захватил два французских корабля, заслужив тем самым широкую известность в Великобритании.
После прохождения капитального ремонта, «Тимирер» продолжал участвовать в блокаде французских флотов и поддержке британских операций у испанских берегов. Он был отправлен в Балтийское море в 1809 году, защищая конвои от атак датских канонерских лодок, а к 1810 году вновь был у берегов Испании, помогая защищать Кадис от французской армии. Его последней операцией против французов была блокада Тулона, когда он попал под огонь береговых батарей. Корабль вернулся в Великобританию в 1813 году на ремонт, но был отправлен в резерв. В 1819 году он был преобразован в плавучую тюрьму и пришвартован в реке Тамар. Затем он продолжил службу в Шеернессе в качестве принимающего корабля, затем плавучего склада, и, наконец, сторожевого корабля. Адмиралтейство приняло решение отправить корабль на слом в 1838 году, и он был отбуксирован на Темзу, где его должны были разобрать. Этот последний рейс был изображен на картине Уильяма Тёрнера «Последний рейс корабля „Отважный“». Эта картина по-прежнему пользуется большой популярностью и даже была признана любимой картиной в Великобритании в 2005 году.
Содержание
Начало службы
Флот канала
«Тимирер» был введен в эксплуатацию 21 марта 1799 года под командованием капитана Питера Пьюджета, который занимал свой пост до 26 июля 1799 года, руководя процессом подготовки корабля к выходу в море. Он был заменен капитаном Томасом Эйлесом 27 июля 1799 года, в то время как судно стояло на якоре в Сент-Хеленс, остров Уайт[2]. Под командованием Эйлеса «Тимирер» наконец вышел в море в конце июля под флагом контр-адмирала сэра Джона Борласа Уоррена, и присоединился к флоту Канала под командованием адмирала Александра Худа[2]. Флот канала в это время был занят блокадой французского порта Брест и «Тимирер» провел несколько месяцев патрулируя этот район. 14 октября 1799 года Эйлеса заменил первый капитан «Тимирера», Питер Пьюджет, а в следующем месяце «Тимирер» стал флагманом контр-адмирала Джеймса Уитшеда[3].
Александр Худ покинул свой пост главнокомандующего флота Канала и был заменен адмиралом графом Сент-Винсентом в середине 1799 года и блокада французских портов продолжалась в течение зимы и всего следующего года. 20 апреля 1800 года Пьюджет был заменен капитаном Эдвардом Маршем[2]. Марш руководил «Тимирером» всю оставшуюся часть этого года и всю первую половину 1801 года, пока его не заменил капитан Томас Эйлес, который прибыл на борт 31 августа 1801 года[3]. На тот момент контр-адмирал Уитшед также перенес свой флаг, и «Тимирер» стал флагманом контр-адмирала Джорджа Кэмпбелла[3]. К этому времени Вторая коалиция, созданная для войны с Францией перестала существовать, и начались переговоры о мире. Граф Сент-Винсент был повышен до первого лорда Адмиралтейства, и командование флотом Канала было передано адмиралу сэру Уильяму Корнуоллису. Так как окончание войны уже было неизбежным, «Тимирер» прервал свою блокадную службу и был отправлен в залив Бантри, чтобы ждать там прибытия конвоя, который он должен был сопровождать в Вест-Индию. Многие члены экипажа корабля служили на флоте с самого начала французских войн в 1793 году, и с нетерпением ожидали возвращения в Англию после заключения мира. Узнав, что вместо этого они должны будут отправиться в Вест-Индию, около десятка матросов начали подговаривать остальных членов экипажа отказаться плыть куда-либо, кроме Англии[2][4].
Мятеж
Первый открытый конфликт между мятежниками и офицерами произошёл на утро 3 декабря, когда небольшая группа моряков собрались на баке, и когда им приказали разойтись, начала спорить с офицерами. Когда капитан Эйлес спросил, чего они хотят, матросы ответили, что им нужны гарантии того, что «Тимирер» не отправится в Вест-Индию, а вместо этого вернется в Англию. В конце-концов поговорить с людьми вышел сам контр-адмирал Кэмпбелл, который сообщил им, что офицеры не знают куда будет приказано идти кораблю, и приказал матросам разойтись. Они выполнили его приказ и начавшееся восстание казалось, закончилось[4]. Однако главари мятежа не оставили своих намерений, и продолжили осторожные расспросы среди остальных членов экипажа. Когда они выяснили, что большинство членов экипажа если и не поддерживает мятеж, то по крайней мере, не против него, и что матросы корабля будут поддержаны морскими пехотинцами, а также экипажами нескольких других военных кораблей в заливе Бентри, они решили продолжить осуществление своего плана[5]. Мятеж начался когда экипаж закрыл орудийные порты корабля и забаррикадировался под палубой. Сделав это, они отказались выполнить приказ открыть их снова, смеялись над офицерами и угрожали им расправой[6]. Затем матросы вышли на палубу и в очередной раз потребовали сообщить им место назначения и сообщили, что отказываются подчиняться приказам к отплытию в любое место, кроме Англии[7].
Встревоженный действиями экипажа Кэмпбелл встретился с вице-адмиралом сэром Эндрю Митчеллом на следующий день и сообщил ему о требованиях мятежников. Митчелл сообщил эти новости в Адмиралтейство, в то время как Кэмпбелл вернулся на «Тимирер» и собрал экипаж на палубе ещё раз. Он призвал их вернуться в строй, а затем отпустил их[8]. В это время дисциплина среди мятежников начала стремительно падать. Несколько членов экипажа напились, и некоторые офицеры пострадали от буйных моряков. Когда один из морских пехотинцев, который поддерживал мятеж, был закован в кандалы за пьянство и дерзость, толпа собралась на палубе и попыталась освободить его[9]. Офицеры сопротивлялись этим попыткам, а когда моряки начали их толкать и угрожать им, Кэмпбелл отдал приказ морским пехотинцам арестовать тех, на кого он указал как на зачинщиков. Морские пехотинцы колебались, но затем подчинились приказу, оттеснив непокорных моряков назад и арестовав нескольких главарей, которые были немедленно закованы в кандалы. Кэмпбелл приказал оставшемуся экипажу отказаться от любых мятежных действий, и лишенный своих лидеров, мятеж прекратился, хотя офицеры были начеку в течение ещё нескольких дней после этого, а морские пехотинцы получили приказ осуществлять непрерывное патрулирование[10].
Новости о мятеже вызвали сенсацию в Англии, и Адмиралтейство приказало «Тимиреру» немедленно плыть в Спитхед, где должно было вестись расследование данного дела. Вице-адмирал Митчелл получил чрезвычайные полномочия, касающиеся вопросов смертной казни, и «Тимирер» в спешном порядке отправился в путешествие к берегам Англии[11]. По прибытии судна, 14 заключённых главарей были осуждены военным судом в Портсмуте на борту корабля «Гладиатор», несколько человек 6 января 1802 года, а остальные 14 января. После обсуждения дела двенадцать человек были приговорены к повешению, а двое должны были получить по двести ударов плетью каждый. Четверо моряков были повешены на борту «Тимирера», а остальные были повешены на борту других судов, стоящих на якоре в Портсмуте, в том числе «Маджестика», «Формидабля», «Ахилла» и «Центавра»[12].
Вест-Индия и мир
После кончания судебных разбирательств «Тимирер» был немедленно отправлен в море, отплыв из Портсмута к острову Уайт на следующий день и начал подготовку к его отложенному путешествию в Вест-Индию. Он отплыл к Барбадосу, прибыв туда 24 февраля, и оставался в Вест-Индии до лета[13]. В это время Амьенский мир был окончательно подписан и ратифицирован, и «Тимиреру» было приказано вернуться в Великобританию. Она прибыл в Плимут 28 сентября и капитан Эйлес покинул корабль 5 октября. Из-за сокращения размера флота в условиях мира, «Тимирер» был отправлен в резерв и оставался в Хамоазе в течение следующих полутора лет[2].
Возвращение в строй
Амьенский мир принес краткий перерыв в войнах с революционной Францией, но в 1803 году началась война третьей коалиции. «Тимирер», состояние которого существенно ухудшилось за время длительного периода, проведенного на приколе, 22 мая 1803 года был отправлен в сухой док на ремонт с заменой его медной обшивки[14]. Работы затянулись когда сильный шторм обрушился на Плимут в январе 1804 года, в результате чего «Тимиреру» был нанесён ощутимый ущерб, но тем не менее ремонт был окончательно завершен к февралю 1804 года и обошёлся в £ 16898[2]. Командование кораблем было передано капитану Елиаву Харви, который прибыл на борт 1 января 1804 года. По выходу в море он отплыл, чтобы присоединиться к флоту Канала, все ещё находящемуся под командованием адмирала Корнуоллиса[15].
«Тимирер» вновь приступил к своим прежним обязанностям по блокаде французского флота в Бресте. Тяжёлые погодные условия сделали своё дело, и корабль был отправлен в Торбей на капитальный ремонт, который обошёлся в £ 9143[16]. В это время Харви часто отсутствовал на борту, исполняя обязанности члена Парламента от Эссекса. Он был временно заменен капитаном Уильямом Келли 27 августа 1804 года, а его в свою очередь сменил капитан Джордж Фавк 6 апреля 1805 года[17]. Харви вернулся на свой корабль 9 июля 1805 года, как раз в то время, как усиленная эскадра, которая под командованием вице-адмирала сэра Роберта Кальдера блокировала Рошфор, перехватила и атаковала франко-испанский флот в битве при мысе Финистерре. Французский адмирал, Пьер-Шарль Вильнёв, был вынужден отказаться от попытки соединиться с французскими силами в Бресте, и вместо этого отплыл на юг к Ферролю, а затем к Кадису. Когда новости о расположении франко-испанского флота достигли Адмиралтейства, они приказали вице-адмиралу Горацио Нельсону принять командование блокирующими силами в Кадисе, которые в то время находились под командованием вице-адмирала Катберта Коллингвуда[18].
Трафальгарская битва
«Тимирер» получил приказ присоединиться к блокаде Кадиса, и отплыв на рандеву с Коллингвудом, капитан Харви ожидал прибытия Нельсона. Флагман Нельсона, 100-пушечный «Виктори», прибыл к Кадису 28 сентября, и Нельсон взял на себя командование флотом. Он провел следующие несколько недель разрабатывая план нападения в рамках подготовки к ожидаемой вылазке франко-испанского флота, раздав его своим капитанам 9 октября в форме меморандума[19]. План предусматривал атаку вражеской линии двумя колоннами кораблей, прорыв линии противника и отделение авангарда от центра и арьергарда. Нельсон разместил свои самые большие и самые мощные корабли в головах колонн, причём «Тимиреру» было поручено возглавить собственную колонну Нельсона[20]. Флот патрулировал море на значительном расстоянии от испанского побережья, чтобы выманить объединённый флот из гавани, а корабли эскадры пользовались предоставленной возможностью чтобы тренироваться и подготовиться к предстоящей битве[19].
Объединённый флот вышел в море 19 октября 1805 года и до 21 октября оставался в поле зрения британских кораблей. Нельсон
построил флот в две линии и англичане стали приближаться к франко-испанскому флоту. Вопреки его первоначальному плану,
Нельсон решил лично возглавить свою колонну. Беспокоясь за безопасность адмирала в такой открытой позиции, Генри Блэквуд,
давний друг Нельсона и командир фрегата «Эвриал», предложил, чтобы Нельсон перешёл на борту его судна, откуда он мог лучше наблюдать и руководить битвой. Нельсон отказался, и тогда Блэквуд попытался убедить его, чтобы он позволил Харви прийти мимо него на «Тимирере», и повел колонну в бой[20]. Нельсон согласился, и просигнализировал Харви прийти мимо него. Когда «Тимирер» нагнал «Виктори», Нельсон решил, что если он позволит другому кораблю вести свою линию, то также должен поступить и Коллингвуд, командующий подветренной колонной кораблей[21]. Он просигналил Коллингвуду, который находился на борту своего флагмана «Ройял Соверин», чтобы он пропустил вперед другой корабль, но Коллингвуд продолжал двигаться на прежней позиции. Тогда Нельсон, как сообщается, поприветствовал «Тимирер», когда он подошёл к «Виктори», и приказал капитану Харви занять позицию за кормой «Виктори»[22].
Когда «Виктори» прорезал франко-испанскую линию перед носом французского флагмана «Буцентавр», Харви был вынужден отвернуть и повернувшись правым бортом к 140-пушечному испанскому кораблю «Сантисима Тринидад» он вёл с ним бой в течение двадцати минут, при этом получив несколько залпов от двух французских кораблей, 80-пушечного «Нептуна» и 74-пушечного «Редутабля»[23]. Залп «Редутабля» сбил крюйс-стеньгу «Тимирера», и уклоняясь от бортового залпа «Нептуна», «Тимиреру» едва удалось избежать столкновения с «Редутаблем». Ещё один залп «Нептуна» сбил фока-рей и грот-стеньгу «Тимирера», и повредил его фок-мачту и бушприт. Когда Харви стало известно, что «Редутабль» сцепился с «Виктори» и обстреливает его палубу мушкетным огнём и гранатами, а большая группа французов собрались на его палубах готовлясь взять «Виктори» на абордаж, он поспешил на помощь[24]. «Тимирер» внезапно возник из дыма сражения и пройдя за кормой «Редутабля», дал по нему бортовой залп двойными зарядами. Жан-Жак Этьен Лукас, капитан «Редутабля», записал, что:
… трёхдечный корабль, который, несомненно, понял, что «Виктори» уже прекратил огонь и неизбежно будет захвачен, прошёл вдоль правого борта «Редутабля» и расстрелял нас практически в упор огнём всех своих пушек. Было бы невозможно описать ужасное побоище, учиненное убийственным залпом этого корабля. Более двухсот наших храбрых парней были убиты или ранены им.— [25]
«Тимирер» и «Редутабль»
«Тимирер» затем столкнулся с «Редутаблем», снеся несколько пушек французского корабля, и сцепился с ним мачтами, упавшими с одного корабля на другой[26]. «Тимирер» открыл непрерывный огонь из орудий левого борта по французскому кораблю, при этом попав под огонь 112-пушечного испанского корабля «Санта-Анна», находящегося за кормой «Тимирера», и 74-пушечного французского корабля «Фуге», который подходил к «Тимиреру» со стороны правого борта[27]. Харви приказал своим орудийные расчетам не открывать огонь, пока «Фуге» не подойдет достаточно близко. Первый залп «Тимирера» по «Фуге» был дан с расстояния менее 100 метров, им был нанесен значительный ущерб такелажу француза, и он сцепился с «Тимирером», чей экипаж незамедлительно отреагировал на новую угрозу. «Тимирер» теперь оказался зажат между двумя французскими 74-пушечными кораблями[28].
«Редутабль», в свою очередь зажатый между «Виктори» и «Тимирером», понес тяжёлые потери (как сообщает капитан Лукас на борту было 300 убитых и 222 раненых). Во время боя несколько гранат, брошенных с палубы и стеньг «Редутабля» на палубу «Тимирера» убили и ранили нескольких членов экипажа и вызвали возгорание такелажа его правого борта. В сражении наступила короткая пауза, во время которой обе стороны старались потушить пламя[29]. При этом «Тимирер» чудом избежал уничтожения, когда граната, брошенная с «Редутабля» взорвалась на его главной палубе, рядом с пороховым складом. Каптенармус Джон Тухиг предотвратил распространение огня и спас не только «Тимирер», но и окружающие суда, которые бы сильно пострадали в результате взрыва[29]. Через двадцать минут босле начала боя с «Виктори» и «Тимирером», «Редутабль» превратился в развалину. «Тимирер» также сильно пострадал когда грот-мачта «Редутабля» упала на его корму, в результате чего он лишился крюйс-стеньги. Когда стало понятно, что его корабль вскоре может затонуть, капитан Лукас наконец сдался «Тимиреру». Харви направил на «Редутабль» призовую партию под командованием второго лейтенанта, Джона Уоллеса, взять на себя командование кораблём[27].
«Тимирер» и «Фуге»
Сцепившиеся вместе «Тимирер» и «Фуге» продолжали обмениваться бортовыми залпами. Экипаж «Тимирера» очистил верхнюю палубу французского корабля с огнём из стрелкового оружия. Тогда французы попытались взять «Тимирер» на абордаж, но большая высота трёхдечного «Тимирера» по сравнению с двухдечным «Фуге» помешала французам осуществить задуманное. Тогда капитан Харви направил свою абордажную партию, во главе с первым лейтенантом Томасом Фортескью Кеннеди, который поднялся на борт «Фуге» через порты его главной палубы[30]. Французы попытались отбить атаку, но не могли противостоять превосходящим силам англичан. Капитан «Фуге», Луи Алексис Бодуэн, был смертельно ранен ещё раньше, поэтому кораблем командовал коммодор Франсуа Базен. Когда он узнал, что почти все офицеры были убиты или ранены, и что большинство орудий вышли из строя, Базен сдал судно британцам[31].
«Тимиреру», захватившему оба французских корабля, дорого далась эта победа. Он потерял 47 человек убитыми и 76 ранеными[32]. Все его паруса и реи были уничтожены, уцелели лишь нижние реи, были разбиты баллер руля и крамбол правого борта. Восемь футов обшивки правого корпуса и оба кормовых балкона были уничтожены[33]. Харви попросил прислать фрегат для буксировки его повреждённого корабля, и «Сириус» подошёл, чтобы оказать помощь. Перед тем как «Сириус» смог взять его на буксир, «Тимирер» попал под обстрел со стороны пока ещё незанятого авангарда объединённого флота, во главе с контр-адмиралом Пьером Дюмануаром[34]. Харви приказал, чтобы несколько пушек, которые могли быть пущены в ход, открыли ответный огонь, и атака была в конечном счете была отбита свежими британскими судами, прибывшими к месту сражения[34].
Шторм и возвращение в Англию
Вскоре после того, так битва закончилась на этот район моря обрушилась сильная буря. Некоторые из захваченных французских и испанских кораблей затонули из-за шторма, в том числе оба приза «Тимирера», «Фуге» и «Редутабль». Вместе с затонувшими кораблями погибло и значительное количество их членов экипажа, а также 47 членов экипажа «Тимирера», корторые были на них в качестве призовых экипажей[35]. «Тимирер» пережидал бурю на буксире менее повреждённых кораблей, иногда становясь на якорь. Он взял на борт ряд испанских и французских заключённых, переведенных с других кораблей, в том числе несколько человек, переведенных с «Эвриал», который служил в качестве временного флагмана Катберта Коллингвуда. Харви воспользовался предоставившейся возможностью чтобы подняться на борт «Эвриала» и представить свой отчет о сражении Коллингвуду, а так как он стал единственным капитаном, который сделал это до составления Коллингвудом своей депеши о победе, то он был особо отмечен адмиралом[35].
«Тимирер», наконец, прибыл в Гибралтар 2 ноября, через одиннадцать дней после боя. После прохождения срочного ремонта он отплыл
в Англию, прибыв в Портсмут 1 декабря, за три дня до того, как туда прибыл «Виктори» c телом Нельсона[36]. Корабли принимавшие участие в сражении быстро стали туристическими достопримечательностями, и большое число посетителей стекалось чтобы посмотреть на них. «Тимирер» был особенно популярен, будучи единственным кораблем, который в отчете Коллингвуда был назван по имени за его героическое поведение[37].
Ряд художников посетил недавно вернувшиеся корабли, в том числе Джон Ливси, художник из Королевской Военно-морской академии. Ливси сделал несколько эскизов повреждённых кораблей, отправив их Николасу Пококу, который использовал их для больших картин, посвященных сражению. «Тимирер» был одним из судов, которые он нарисовал[38]. Другим посетителем в Портсмуте был Уильям Тёрнер. Неизвестно, посетил ли он «Тимирер», хотя он был на борту «Виктори», делая подготовительные заметки и наброски и опрашивая моряков, которые участвовали в сражении[39]. Рассказ о героизме экипажа «Тимирера» так прочно укоренился в общественном сознании, что когда Палата общин выразила благодарность людям, которые боролись при Трафальгаре, только три имени были выделены особо: Нельсона, Коллингвуда, и капитана Харви[39].
Средиземноморье и Балтика
Повреждённый «Тимирер» почти сразу же был отправлен в сухой док в Портсмуте чтобы пройти серьёзный ремонт, который в итоге длился шестнадцать месяцев и стоил £ 25 352. В конце концов он покинул верфь в середине 1807 года, вступив в строй под командованием капитана сэра Чарльза Гамильтона[35]. После подготовки к выходу в море Гамильтон отправился в Средиземное море в сентябре и присоединился к флоту, который блокировал французов в Тулоне. Блокада проходила без серьёзных происшествий, и «Тимирер» вернулся в Великобританию в апреле 1808 года чтобы пройти ремонт в Плимуте. В то время как он был в Великобритании стратегическая ситуация в Европе изменилась. Испания восстала против французского господства и вступила в войну против Франции. «Тимирер» отплыл в июне чтобы присоединиться к военно-морским силам, действующим у берегов Испании для поддержки испанских войск в Пиренейских войнах[35].
Эта миссия продолжалась до начала 1809 года, когда он вернулся в Англию. В это время Великобритания вела активные активные действия на Балтийском море. Экспедиция под руководством сэра Джеймса Гамбье в июле 1807 захватила большую часть датского флота в битве при Копенгагене, в ответ на опасения, что этот флот может попасть в руки Наполеона. Капитан Гамильтон покинул корабль, и был заменен капитаном Эдвардом Клеем. «Тимирер» стал флагманом контр-адмирала сэра Мэнли Диксона, которому было приказано идти в Балтийское море, чтобы усилить дислоцированный там флот под командованием сэра Джеймса Сумареса. «Тимирер» прибыл туда в мае 1809 года и был отправлен на блокаду Карлскруны на шведском побережье[40].
В то время как он был отправлен на патрулирование с 64-пушечным «Ардент» и фрегатом «Мельпомена», «Тимирер» принял участие в сражении с флотилией датских канонерских лодок. Часть экипажа «Ардента» высадилась на острове Ромсо, но была застигнута врасплох датской ночной атакой, в результате чего большая часть матросов «Ардента» была взята в плен[40]. Фрегат «Мельпомена» был отправлен под белым флагом чтобы договориться о их возвращении, но возвращаясь после этой миссии попал в штиль. Флотилия из тридцати датских канонерских лодок начала атаку, воспользовавшись невозможностью «Мельпомены» маневрировать. Тогда «Мельпомена» попросил помощи у «Тимирера», который сразу же отправил к ней на помощь свои шлюпки. Они вынудили датские канонерки отступить, а затем помогли «Мельпомене» добраться до безопасного места. Он был сильно поврежден и потерял в 5 человек убитыми и 29 ранеными[41]. «Тимирер» и другие корабли балтийской эскадры позже были отправлены для наблюдения за действиями русского флота в Ревеле, в течение которого он исследовал остров Нарген. После нескольких задании по сопровождению конвоев «Тимиреру» было приказано вернуться в Великобританию и он прибыл в Плимут в ноябре 1809 года[42].
Иберийская служба
После прохождения ремонта в Плимуте «Тимирер» в конце января 1810 года продолжил службу под командованием капитана Эдвина Чамберлейна. Иберийская война достигла критической стадии, когда испанское правительство в Кадисе оказалось осажденным французами. «Тимиреру», теперь флагману контр-адмирала Фрэнсиса Пикмора, было приказано усилить оборону города и направить часть своего экипажа на береговые батареи и канонерские лодки[43]. Матросы с «Тимирера» принимали самое активное участие в боевых действиях до июля 1810 года, когда Пикмору было приказано отправиться в Средиземное море и занять должность адмирала порта в Маоне. «Тимирер» присоединился к блокаде Тулона, войдя в состав блокирующего британского флота под командованием адмирала сэра Эдварда Пеллью. Чамберлейн был заменен капитаном Джозефом Спеаром в марте 1811 года, и дальше блокада проходила без каких-либо заметных событий[35]. Хотя французский командующий имел в своем распоряжении мощный флот, он избегал любого контакта с блокирующим флотом и либо остался в порту, либо делал очень короткие рейсы, возвращаясь в гавань, как только появлялись британские корабли[44].
Единственное заметное событие в тот период произошло 13 августа 1811 года. Получив приказ плыть к Менорке, Спеар пытался лавировать из Йер-Бей. Но несмотря на все усилия экипажа ветер стих окончательно, оставив «Тимирер» дрейфовать по течению в сторону берега[45]. Он был обстрелян береговой батареей на Пуэнт-де-Мидии, в результате чего было ранено несколько членов экипажа. Его лодки были быстро спущены на воду и вместе с лодками, отправленными с кораблей эскадры, «Тимирер» был отбуксирован подальше от огня французских пушек[45]. Затем он отплыл к Менорке и прошёл там ремонт. В течение этого периода на борту вспыхнула эпидемия жёлтой лихорадки, заразив почти весь экипаж и унеся жизни около ста членов экипажа[46]. Пеллью приказал кораблю вернуться в Великобританию, и за время плавания через Атлантику здоровье членов экипажа постепенно улучшилось[45].
Последние годы
«Тимирер» прибыл в Плимут 9 февраля 1812 года и был введен в док для обследования через несколько недель. Обследование показало, что корабль в целом находится в хорошем состоянии, но его корпус заметно обветшал. Капитан Спеар был заменен 4 марта капитаном Самуэлем Худом Линзи, но командовал кораблем он недолго. «Тимирер» покинул док 13 марта и через неделю был отправлен в резерв[45]. К этому времени были разработаны более мощные усовершенствованные корабли, и ещё сравнительно новый «Тимирер» больше не считался пригодным для военной службы. В то время как он стоял на приколе, было принято решение преобразовать его в плавучую тюрьму, чтобы решить проблему переполненности тюрем, вызванную большим притоком французских заключённых, взятых в плен в сражениях Пиренейской войны. Работы по преобразованию проводились в Плимуте в период с ноября по декабрь 1813 года, после чего корабль был поставлен на прикол на реке Тамар и стал использоваться как плавучая тюрьма[45]. С 1814 года он находился под командованием лейтенанта Джона Вартона. Несмотря на то, что корабль стоял на приколе и был разоружен, «Тимирер» и остальные корабли его типа были повторно оценены как 104-пушечные корабли первого ранга в феврале 1817 года[47].
Служба «Тимирера» в качестве плавучей тюрьмы продолжалась до 1819 года, после чего он была выбран для преобразования в принимающий корабль. Он был переоборудован в Плимуте в период с сентября 1819 по июнь 1820 года за £ 27 733, а затем отправился в верфь в Шеернессе. В качестве принимающего корабля он служил временным жилищем для новобранцев, пока они не получили назначение на корабль. Он выполнил эту роль в течение восьми лет, пока не стал плавучим складом продовольствия в 1829 году[48]. Его окончательной ролью стала служба в качестве сторожевого корабля на Шеернессе. Последние два года его службы, с 1836 по 1838 год он находился под номинальным командованием капитана Томаса Кеннеди, который занимал пост капитана-суперинтенданта Шеернесса. Примечательно, что Кеннеди был первым лейтенантом «Тимирера» при Трафальгаре[49].
Продажа и утилизация
Кеннеди получил приказ от Адмиралтейства в июне 1838 года подготовить «Тимирер» к продаже на слом. Корабль выстрелил из своих
орудий в последний раз 28 июня в рамках празднования коронации королевы Виктории, и 4 июля началась работа по демонтажу его орудий. Кеннеди предоставил заниматься этим капитану сэру Джону Хиллу, командиру «Оушена». Мачты, арсенал и орудия «Тимирера» были удалены а его команда распущена, прежде чем «Тимирер» был выставлен на продажу с двенадцатью другими судами. Он был продан на голландском аукционе 16 августа 1838 Джону Битсону, подрядчику по слому старых судов с верфи Ротерхит за £ 5530[45][50]. Битсон затем столкнулся с задачей транспортировки корабля на 55 миль от Шеернесса до Ротерхита[45]. Для этого он нанял два паровых буксира из Темзы в буксирной компании и нанял лоцмана по имени Уильям Скотт и двадцать пять матросов чтобы отвести корабль на Темзу[45].
Буксиры взяли «Тимирер» на буксир в 7:30 утра 5 сентября, воспользовавшись началом стоячей воды. Они достигли Гринхифа на 13:30 во время спада прилива, где корабль поставили на якорь. Они возобновили путешествие в 8:30 утра на следующий день, проходя Вулвич, а затем Гринвич в полдень. Они достигли Лаймхауса вскоре после этого и благополучно привели его на пристань в Битсоне в 2 часа дня. «Тимирер» пришвартовали к пристани и начали разбирать. Древесина была в основном продана строителям и владельцам верфи, хотя часть была сохранена для создания памятной мебели[45].
«Тимирер» в искусстве
«Тимирер» изображен на ряде картин, самые ранние из которых отображают его роль в битве при Трафальгаре. Его можно увидеть, по крайней мере частично, на картинах посвященных битве Фредерика Станфилда, Джона Кристиана Счетки, Николаса Покока, Томаса Баттерсворта и Томаса Виткомба. Изображения «Тимирера», уже переведенного в резерв, также были популярны. Хотя нет картин, изображающих его в роли плавучей тюрьмы, он был изображен в то время как служил сторожевым кораблем на реке Медуэй в 1833 году Эдвардом Уильямом Куком и Уильямом Битсоном, а Джон Уильямс изобразил его в то время как он стоял на приколе в Ротерхите в 1838 году[51]. Его последние дни стали предметом картин Геоффа Ханта. Наиболее известная картина, посвященная «Тимиреру», принадлежит кисти Уильяма Тёрнера и носит название «Последний рейс корабля «Отважный»». Тернер изобразил «Тимирер», отправившийся в свой последний рейс, буксируемый до Темзы маленьким чёрным паровым буксиром, во время захода солнца[52]. Тернер представил свою картину на выставке в Королевской Академии в 1839 году с сопровождающим отрывком немного измененого стихотворения Томаса Кэмпбелла[53]:
Флаг, что храбро встречал и ветер и бой
Больше не реет над нимОригинальный текст (англ.)The flag which braved the battle and the breeze,
no longer owns her
Картина Тернера получила широкое признание критиков и получила множество наград. Она стала одной из самых любимых работ самого Тернера; он отказался продать её за любые деньги, а после своей смерти завещал её нации. Сегодня она висит в Национальной галерее, а в 2005 году она была признана любимой картиной нации в опросе, организованном BBC Radio 4[54].
Напишите отзыв о статье "HMS Temeraire (1798)"
Примечания
- ↑ B. Lavery. The Ship of the Line — Volume 1. — P. 183.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Goodwin, 2005, p. 42.
- ↑ 1 2 3 Winfield, 2007, p. 26.
- ↑ 1 2 Willis, 2010, p. 150.
- ↑ Willis, 2010, pp. 151-156.
- ↑ Willis, 2010, p. 157.
- ↑ Willis, 2010, p. 158.
- ↑ Willis, 2010, p. 160.
- ↑ Willis, 2010, p. 161.
- ↑ Willis, 2010, p. 162.
- ↑ Willis, 2010, p. 164.
- ↑ Willis, 2010, p. 168.
- ↑ Willis, 2010, p. 169.
- ↑ Willis, 2010, p. 175.
- ↑ Willis, 2010, p. 176.
- ↑ Willis, 2010, p. 177.
- ↑ Willis, 2010, p. 179.
- ↑ Willis, 2010, p. 181.
- ↑ 1 2 Willis, 2010, p. 182.
- ↑ 1 2 Clayton, 2005, p. 135.
- ↑ Willis, 2010, p. 187.
- ↑ Willis, 2010, p. 188.
- ↑ Goodwin, 2005, p. 43.
- ↑ Willis, 2010, p. 190.
- ↑ Warwick, 2005, pp. 200-201.
- ↑ Willis, 2010, p. 191.
- ↑ 1 2 James, 1837, Vol. 4, p. 61.
- ↑ Willis, 2010, p. 193.
- ↑ 1 2 Warwick, 2005, p. 213.
- ↑ Adkin, 2005, p. 508.
- ↑ Clayton, 2005, p. 210.
- ↑ James, 1837, Vol. 4, p. 63.
- ↑ Willis, 2010, p. 194.
- ↑ 1 2 Willis, 2010, p. 195.
- ↑ 1 2 3 4 5 Goodwin, 2005, p. 44.
- ↑ Willis, 2010, p. 199.
- ↑ Willis, 2010, p. 198.
- ↑ Willis, 2010, p. 200.
- ↑ 1 2 Willis, 2010, p. 201.
- ↑ 1 2 Willis, 2010, p. 213.
- ↑ Willis, 2010, p. 215.
- ↑ Willis, 2010, p. 220.
- ↑ Willis, 2010, p. 225.
- ↑ Willis, 2010, p. 229.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Goodwin, 2005, p. 45.
- ↑ Willis, 2010, p. 233.
- ↑ Winfield, 2007, p. 25.
- ↑ Willis, 2010, p. 251.
- ↑ Willis, 2010, p. 256.
- ↑ Willis, 2010, p. 257.
- ↑ Willis, 2010, pp. 269-270.
- ↑ Willis, 2010, p. 266.
- ↑ Adkin, 2005, p. 310.
- ↑ Willis, 2010, p. 268.
Литература
- Lavery, B. The Ship of the Line. The development of the battlefleet 1650-1850. — Conway Maritime Press, 2003. — Vol. I. — ISBN 0-85177-252-8.
- Mark Adkin. The Trafalgar Companion: A Guide to History's Most Famous Sea Battle and the Life of Admiral Lord Nelson. — London: Aurum Press, 2007. — ISBN 1-84513-018-9.
- Roy Adkins. Trafalgar: The Biography of a Battle. — London: Abacus, 2005. — ISBN 0-349-11632-6.
- William James. The Naval History of Great Britain, from the Declaration of War by France in 1793, to the Accession of George IV. — R. Bentley, 1837. — ISBN 0-85177-906-9.
- J. J. Colledge, Ben Warlow. Ships of the Royal Navy: The Complete Record of all Fighting Ships of the Royal Navy. — London: Chatham Publishing, 2006. — ISBN 0-85177-252-8.
- Rif Winfield. = British Warships in the Age of Sail 1793–1817: Design, Construction, Careers and Fates. — Seaforth Publishing. — ISBN 1-86176-246-1.
- Tim Clayton, Phil Craig. Trafalgar: The Men, the Battle, the Storm. — Hodder & Stoughton, 2005. — ISBN 0-340-83028-X.
- Roy Adkins, Lesley Adkins. Jack Tar: The Extraordinary Lives of Ordinary Seamen in Nelson's Navy. — London: Abacus, 2008. — ISBN 978-0-349-12034-8.
- Noel Mostert. The Line Upon A Wind: The Greatest War Fought at Sea Under Sail, 1793–1815. — London: Vintage Books, 2008. — ISBN 978-0-7126-0927-2.
- Peter Goodwin. The Ships of Trafalgar: The British, French and Spanish Fleets October 1805. — Conway Maritime Press, 2005. — ISBN 1-84486-015-9.
- Sam Willis. The Fighting Temeraire: Legend of Trafalgar. — London: Quercus, 2010. — ISBN 978-1-84916-261-6.
- Peter Warwick. Voices from the Battle of Trafalgar. — Newton Abbot: David & Charles, 2005. — ISBN 0-7153-2000-9.
Ссылки
- [freepages.genealogy.rootsweb.ancestry.com/~pbtyc/18-1900/T/04595.html HMS Temeraire] Index of 19th Century Naval Vessels and a few of their movements (англ.)
- [www.ageofnelson.org/MichaelPhillips/info.php?ref=2207 HMS Temeraire] Ships of the Old Navy (англ.)
| ||||||
 |
Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе. Список неработающих ссылок: Adkin, 2005, Winfield, 2007 Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.
|
Отрывок, характеризующий HMS Temeraire (1798)
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».
В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.
В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
