Гватемальская революция

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гватемальская революция

Граффити с изображением Хакобо Арбенса
Страна

Гватемала Гватемала

Дата

1944 — 1954

Итог

Гражданская война в Гватемале

Организаторы

профсоюзы

Движущие силы

студенты

Гватемальская революция (1944—1954) (исп. Revolución de Guatemala) — период в истории Гватемалы между народным восстанием, которое свергло диктатора Хорхе Убико в 1944 году, и спланированным США государственным переворотом в 1954 году, который сверг президента Хакобо Арбенса. Период также известен как Десять лет весны и включал в себя реализацию программы аграрной реформы, которая оказало серьезное влияние на всю Латинскую Америку[1].

С конца XIX века до 1944 года Гватемалой правил ряд авторитарных правителей, которые стремились укрепить экономику путем поддержки экспорта кофе. Между 1898 и 1920 годами Мануэль Эстрада предоставил значительные льготы американской корпорации United Fruit Company, которая торговала тропическими фруктами, что привело к обнищанию многих коренных жителей общинных земель. При Хорхе Убико, который правил как диктатор между 1931 и 1944 годами, этот процесс усилился, в совокупности с ужесточением трудовых норм и складыванием полицейского государства[2].

В июне 1944 года народное движение за демократию во главе со студентами высших учебных заведений и профсоюзными активистами заставило Убико уйти в отставку. Убико сформировал военную хунту из трех человек, которые приняли власть в стране, ее возглавил Хуан Федерико Понсе Вайдес. Эта хунта продолжила репрессивную политику Убико, пока не была свергнута в результате военного переворота во главе с Хакобо Арбенсом в октябре 1944 года («Октябрьская революция»). Руководители переворота сформировали хунту, которая призвала к проведению свободных выборов. Эти выборы выиграл Хуан Хосе Аревало, прогрессивный профессор философии, который стал лидером народного движения. Он осуществил умеренную программу социальных реформ, в том числе успешную кампанию по ликвидации неграмотности и либерализации избирательного процесса, хотя неграмотные женщины не получили право голоса, а коммунистические партии были запрещены.

По окончании президентства Аревало в 1951 году Хакобо Арбенс был избран на пост президента. Он продолжил реформы Аревало и начал амбициозную программу земельной реформы, известный как Декрет 900. В соответствии с ней, невозделываемые участки крупных земельных владений были экспроприированы в обмен на денежную компенсацию и перераспределены среди бедных крестьян. Около 500 000 человек воспользовались этим декретом. Однако политика Арбенса возмутила «United Fruit Company», которая потеряла часть своих невозделываемых земель. Компания убедила правительство США свергнуть Арбенса, и Государственный департамент организовал переворот под предлогом того, что Арбенс якобы был коммунистом. Карлос Кастильо Армас пришел к власти во главе военной хунты, что спровоцировала Гватемальскую гражданскую войну.





Предыстория

Начало XX века

До испанского вторжения в 1524 году население Гватемалы было представлено исключительно майя[3]. Испанское завоевание создало слой богатых европейских землевладельцев, осуществлявших надзор за рабочей силой, состоявшей из рабов и подневольных работников. Тем не менее, общинные земли коренного населения оставалась под их контролем до конца XIX века[3]. К тому времени рост мирового спроса на кофе сделал экспорт этого товара существенным источником дохода для правительства. В результате государство стало открыто поддерживать производителей кофе, принимая законы, которые отнимали землю у индейского населения, а также создавая предпосылки для использования подневольного труда на кофейных плантациях[3][4].

Американская компания United Fruit Company (UFC) была одной из многих зарубежных компаний, которые приобрели большие участки как государственных земель, так и земель коренного населения[4]. Мануэль Эстрада Кабрера, президент Гватемалы с 1898 по 1920 годы, не только ограничил деятельность профсоюзов в сельских районах, но и сделал существенные уступки UFC[3][5].

В 1922 году была создана Коммунистическая партия Гватемалы, которая стала оказывать значительное влияние на городских рабочих, но не имела большой популярности среди крестьян и индейского населения[4]. В 1929 году Великая депрессия привела к краху экономики и росту безработицы, что привело к волнениям среди рабочих и трудящихся. Опасаясь революции, землевладельческая элита оказал поддержку Хорхе Убико, который приобрел на посту губернатора одной из провинции репутацию бескомпромиссного и эффективного лидера. Убико победил на выборах в 1931 году, на которых он был единственным кандидатом[3][4].

Диктатура Убико

Убико сделал заявления в поддержку рабочего движения в рамках своей предвыборной кампании, но после избрания его политика быстро стала авторитарной. Он отменил систему кабальных долгов и заменил ее «законом о бродяжничестве», который требовал от всех мужчин трудоспособного возраста, которые не владеют землей, отработать минимум 100 дней в году на государство[6]. Кроме того, государство инициировало применение неоплачиваемой индейской рабочей силы для работ на объектах общественной инфраструктуры, таких как автомобильные и железные дороги. Убико также заморозили зарплату на очень низком уровне и принял закон, снимающий с землевладельцев ответственность за любые действия, которые они предпринимали для защиты своей собственности[2] (это стало восприниматься многими как узаконенное убийство)[7]. Убико значительно усилил полицию, превратив ее один из самых эффективных и безжалостных карательных органов в Латинской Америке[6]. Полиции была предоставлена ​​большая власть и право стрелять и отправлять в тюрьму людей, подозреваемых в нарушении законов о труде. Результатом этих законов стал рост негодования против Убико среди крестьян и рабочих[8]. Кроме того, Убико весьма пренебрежительно относился к коренным народам страны, однажды заявив, что они были похожи на ослов[9].

Убико не скрывал восхищения фашистскими лидерами Европы, такими как Франсиско Франко и Бенито Муссолини[10]. Тем не менее, он рассматривал США в качестве союзника против предполагаемой коммунистической угрозы со стороны Мексики. Убико усиленно старался заполучить американскую поддержку: так, когда США объявили войну Германии и Японии в 1941 году, Убико последовал их примеру и, действуя по поручению американских властей, арестовал всех лиц немецкого происхождения в Гватемале[11]. Он позволил США создать воздушную базу в Гватемале с целью защиты Панамского канала[12]. Как и его предшественники, Убико сделал большие уступки United Fruit Company, предоставив компании 200000 гектаров государственной земли в обмен на обещание построить порт. Позже он освободил компанию от этого обязательства, ссылаясь на экономический кризис[13]. С момента своего появления в Гватемале UFC расширило свои земельные ресурсы за счет переселения крестьян и превращение их сельскохозяйственных угодий в банановые плантации. Этот процесс ускоряется при Убико, правительство которого никак не препятствовало этому процессу[14].

Октябрьская революция

Всеобщая забастовка 1944 года

Начало Второй мировой войны увеличили экономические волнения в Гватемале. Убико ответил жестким подавлением протестов и несогласия[15]. В 1944 году народное восстание вспыхнуло в соседнем Сальвадоре, где был свергнут диктатор Эрнандес Мартинес. Тем не менее, он быстро вернулся к власти, что привело к бегству сальвадорских революционеров через границу в Гватемалу[16]. Это совпало с серией протестов в университете города Гватемала. Убико ответил 22 июня 1944 года приостановлением действия Конституции [15][16][17]. Протестующие, которые к этому моменту включали в себя многих представителей среднего класса, в дополнение к студентам и рабочим, призвали к всеобщей забастовке и предъявили Убико ультиматум, требуя восстановления конституции. Они также представили ему петицию за подписью 311 самых известных гватемальских граждан. Убико проигнорировал петицию и дал приказ полиции подавить акции протеста, открыв стрельбу по протестующим, и объявил военное положение[18][19][17]. Столкновения между демонстрантами и военными продолжались в течение недели, в течение которого восстание только расширялось. В конце июня Убико подал заявление об отставке в Национальное Собрание, что привело к торжествам на улицах[20].

Отставка Убико не восстановила демократию. Убико назначил трех генералов — Федерико Понсе Вайдеса, Эдуардо Вильяграна Арису и Буенавентуру Пинеду — членами хунты, которая встала во главе государства. Несколько дней спустя Понсе Вайдес убедил конгресс назначить его временным президентом[21][22]. Понсе пообещал провести свободные выборы в ближайшее время, чтобы успокоить протестующих[23]. Свобода прессы была приостановлена[22], произвольные аресты продолжались, а панихиды по убитым революционерам были запрещены[23]. Тем не менее, протесты вновь вернулись на улицы, одновременно в сельских регионах также стало зреть недовольство диктатурой. Правительство продолжило использовать полицию для запугивания местного населения, чтобы защитить хунту. Это привело к растущей поддержке вооруженной революции среди многих слоев населения[22]. Армия разочаровалась в хунте, и военные стали готовить переворот[24].

Временное правление Понсе Вайдеса

1 октября 1944 года был убит Алехандро Кордова, редактор El Imparcial, главной оппозиционной газеты. Это привело к тому, что лидеры военного переворота обратились к лидерам протестующих в попытке превратить переворот в народное восстание. Понсе Вайдес объявил о выборах, но оппозиция осудила их как мошенничество, ссылаясь на попытки фальсификации результатов голосования[24]. Понсе Вайдес стремился укрепить свой режим, сыграв на межнациональных разногласиях внутри населения страны. Так, он пригласил в столицу крестьян-потомков европейцев, обещая им землю и используя их традиционный страх перед индейским населением[25].

К середине октября несколько различных планов по свержению хунты были приведены в движение различными фракциями движения за демократию. 19 октября правительство узнало об одном из этих заговоров[24]. В тот же день небольшая группа армейских офицеров начала переворот во главе с Франсиско Хавьером Арана и Хакобо Арбенсом[26]. Хотя переворот был первоначально спланирован Арбенсом и майором Алданой Сандовалом, последний не присоединился к заговорщикам[27], сами лидеры переворота заявили, что Сандовал струсил[27]. На следующий день к перевороту присоединились лидеры гражданской оппозиции. В столице начались столкновения, но как только армия поддержала группировки профсоюзов и студентов сопротивление лояльных Понсе Вайдесу сил было сломлено. 20 октября Понсе Вайдес капитулировал[24].

Понсе Вайдесу разрешили покинуть страну, как и Убико. Военная хунта был заменена хунтой в составе Арбенса, Араны и представителя студенческого движения Хорхе Торьелло, который сыграл значительную роль в акциях протеста. Хотя Арана присоединился к военному заговору относительно поздно, его переход на сторону восстания принес поддержку национальной гвардии, что сильно облегчило задачу заговорщикам. Хунта пообещала свободные и открытые выборы президента и конгресса, а также учредительное собрание[28].

Отставка Понсе Вайдеса и создание хунты рассматривалась учеными как начало гватемальской революции[28]. Однако методы действий революционной хунты первоначально оказались не менее жесткими, чем режим Убико и Понсе Вайдеса. Через два дня после переворота беспорядки вспыхнули в Патсиции, небольшой индейской деревушке. Хунта ответила жесткими мерами, приведшими к жертвам среди гражданских лиц[29].

Избрание Аревало

Основная статья: Аревало, Хуан Хосе

Хуан Хосе Аревало Бермехо родился в семье представителей среднего класса в 1904 году, работал учителем начальных классов, а затем получил стипендию в университете Аргентины, где добился докторской степени в области философии образования. Он вернулся в Гватемалу в 1934 году и попытался устроиться на службу в Министерство образования[30][31]. Однако ему было отказано в занятии желаемой должности, и он почувствовал себя неуютно при диктатуре Убико. Аревало покинул страну и занимался преподавательской деятельностью в Аргентине до 1944 года, когда вернулся в Гватемалу[30]. В июле 1944 года была образована Партия обновления, для выражения интересов преподавателей, и Аревало был выдвинут от нее в президенты страны. Он неожиданно стремительно наращивал свою популярность, его кандидатура была одобрена многими ведущими организациями оппозиции, в том числе студенческой федерацией. В его пользу играло и то, что он не имел отношения к режиму Убико, и его академическое образование. В то же время факт пребывания в изгнании в консервативной Аргентине, а не в революционной Мексике, успокоил землевладельцев, опасавшихся социалистических или коммунистических реформ[32].

Выборы состоялись в декабре 1944 года и считаются свободными и справедливыми[33], хотя лишь грамотные мужчины получили право голоса[34]. В отличие от аналогичных исторических ситуаций, ни один из членов хунты не баллотировался в президенты[33]. Наиболее серьезным соперником Аревало был Адриан Ресинос, но его окружение включало в себя ряд лиц, связанных с диктатурой Убико[33]. Избирательные бюллетени были подсчитаны 19 декабря 1944 года, и Аревало был объявлен победителем, получив более чем в четыре раза больше голосов, чем другие кандидаты вместе взятые[33].

Президентство Аревало

Аревало вступил в должность 15 марта 1945 года, унаследовав страну с многочисленными социальными и экономическими проблемами. Несмотря на политику Убико, предусматривающую использование неоплачиваемого труда для строительства дорог общего пользования, внутренний транспорт был в серьезном упадке. 70 % населения было неграмотным, а недостаточное питание и плохое состояние здоровья были широко распространены. 2 % населения — богатейшие землевладельцы — владели почти 3/4 сельскохозяйственных земель, которые при этом культивировались менее чем на 1 %. Индейское население либо не имело земли, или имело слишком мало, чтобы прокормить себя. Три четверти рабочей силы занимались сельским хозяйством, а промышленности по сути не существовало[35].

Идеология

Аревало определил свою идеологию как «духовный социализм». Он был убежден, что единственным способом облегчить страдания большинства гватемальцев было формирование патерналистского правительства. Он решительно выступал против классического марксизма и верил в капиталистическое общество, которое следовало регулировать так, чтобы его преимущества пошли на пользу всему населению[36]. Идеология Аревало нашла отражение в новой конституции, которую гватемальский конгресс ратифицировал вскоре после инаугурации, эта конституция была одной из самых прогрессивных в Латинской Америке. Аревало даровал избирательное право всем, кроме неграмотных женщин, децентрализовал власть, а также объявил о многопартийности. Коммунистические партии были, однако, запрещены[36]. Конституция и социалистическая идеология Аревало стали основой для большей части реформ Аревало и последующих реформ Хакобо Арбенса. Несмотря на то, что правительство США позже изображало идеологию революции как радикальный коммунизм, на самом деле она была антикоммунистической[36]. Экономические взгляды Аревало были сосредоточена вокруг частного предпринимательства[37].

Рабочее движение

Революция 1944 года не затронула интересы таких серьезных участников экономической жизни страны, как помещичья элита и United Fruit Company. Тем не менее, революция и избрание Аревало отметили значительный сдвиг в судьбе профсоюзов[38]. Протесты 1944 года усилили рабочее движение до такой степени, что профсоюзы добились отмены репрессивного закона о бродяжничестве в 1945 году. 1 мая 1945 года Аревало был тепло встречен на митинге профсоюзов в честь Дня труда. Новая конституция гарантировала свободу печати, что позволило привлечь внимание общества к суровым условиям труда рабочих в городе Гватемала[38]. При этом с самого начала профсоюзы разбились на два лагеря — коммунистический и антикоммунистический. Репрессивная политика правительства Убико загнали обе фракции в подполье, но они вновь вышли на свет после революции[39].

Коммунистическое движение было также усилено освобождением тех его лидеров, которые находились в тюрьме при Убико. Среди них были Мигель Мармоль, Виктор Мануэль Гутьеррес и Грасиела Гарсиа. Коммунисты начали организовывать в столице свои ячейки, открыли школу для рабочих, известную как Эскуэла Кларидад, или Школа ясности, где каждый ученик мог научиться читать и писать. Через шесть месяцев после того, как была создана школа, президент Аревало закрыл ее и депортировал всех лидеров движения, которые не были гватемальцами. Однако коммунистическое движение сохранилось, в основном в нем доминировал профсоюз учителей[40].

Отношение Аревало к некоммунистическим профсоюзам было неоднозначным. В 1945 году он объявил незаконными все сельские профсоюзы численностью менее 500 работников[40]. Одним из немногих профсоюзов, который был достаточно большим, чтобы пережить этот закон, был профсоюз работников банановых плантаций UFC. В 1946 году этот профсоюз организовал забастовку, которая вызвала еще более жесткие меры со стороны Аревало, пока не был принят новый Трудовой кодекс[40]. В итоге профсоюзы — наиболее беспокойная часть гватемальского общества и движущая сила предыдущих протестов и переворотов — были настолько ослаблены, что правительство США убедило Американскую федерацию труда основать в Гватемале «Organizacion Regional Internacional del Trabajo» — профсоюз, который занял антикоммунистическую позицию[40].

Несмотря на мощную оппозицию, к 1947 году профсоюзы сумели организовать достаточную поддержку, чтобы заставить Конгресс принять новый Трудовой кодекс. Этот закон был революционным во многих отношениях, он запретил дискриминацию в уровнях заработной платы на основе возраста, расы, пола, национальности, религиозных убеждений или политической принадлежности[41]. Он утвердил набор стандартов здоровья и безопасности на рабочем месте, установил 8-часовой рабочий день и 45-часовую рабочую неделю, а также обязал плантаторов построить начальные школы для детей своих работников[41]. Хотя многие из этих положений не были исполнены, создание административных механизмов для реализации кодекса в 1948 году позволило некоторым из его положений систематически соблюдаться[41]. Закон в целом оказал огромное положительное влияние на права трудящихся в стране, в том числе привел к повышению средней заработной платы в три раза и более[42][41].

Внешняя политика

Правительство Аревало пыталось поддержать демократические идеалы и за рубежом. Одним из первых действий Аревало был разрыв дипломатических отношений с правительством Испании во главе с Франсиско Франко. На двух межамериканских конференциях в течение года после его избрания Аревало рекомендовал республикам Латинской Америки не признавать и поддерживать авторитарные режимы. Эта инициатива потерпела поражение из-за диктатур, поддерживаемых США, таких как режим Сомосы в Никарагуа. В ответ Аревало разорвал дипломатические отношения с правительством Никарагуа и с правительством Рафаэля Трухильо в Доминиканской Республике[43]. Разочарованный отсутствием результатов работы с правительствами других стран Латинской Америки, Аревало начал поддерживать «Карибский легион», который стремился к свержению диктатур по всей Латинской Америке. Это привело к тому, что его администрацию некоторые страны стали рассматривать коммунистическую диктатуру[44].

Правительство Аревало также отстаивало идею Центрально-Американской Федерации как единственного способа выживания демократических правительств в регионе. Он обратился к нескольким лидерам демократических стран Центральной Америки, но был отвергнут всеми, кроме Кастаньеды Кастро, президента Сальвадора. Лидеры двух стран начали переговоры по созданию государственного союза, а также создали несколько комиссий, чтобы изучить этот вопрос. В конце 1945 года они объявили о создании союза, но формализация процесса была отсрочена внутренними проблемами в обеих странах, а в 1948 году правительство Кастро было свергнуто в результате военного переворота во главе с Оскаром Осорио[45].

Переворот 1945 года

Как наиболее высокопоставленный военный офицер в Октябрьской революции Франсиско Арана возглавил хунту, которая сформировала временное правительство после переворота. Он был против передачи власти гражданскому правительству, сначала он стремится отложить выборы 1944 года, а затем и аннулировать их результаты. В ответ на согласие с избранием Аревало Арана получил должность «начальника вооруженных сил», встав над министром обороны. На этом посту на ближайшие 6 лет Арана получил возможность контролировать все военные назначения. В декабре 1945 года Аревало попал в автомобильную аварию, которая обернулась серьезными травмами. Опасаясь военного переворота, лидеры Партии революционного действия (ПРД) заключил договор с Араной, по которому партия согласилась поддержать его кандидатуру на выборах 1950 года в обмен на обещание воздержаться от переворота[46].

Однако за поддержкой к Аране обратилась помещичья элита, которые чувствовали угрозу в реформах Аревало. Арана, который не был изначально склонен вмешиваться в политику, начал делать случайные заявления против правительства. К 1949 году Партия обновления и ПРД были открыто враждебны к Аране, в то время как небольшая часть Народного фронта освобождения отделилась, чтобы поддержать его. Левые партии решили поддержать Хакобо Арбенса, так как они считали, что только военный офицер сможет победить Арану[47].

16 июля 1949 года Арана предъявил ультиматум Аревало, требуя исключения всех сторонников Арбенса из государственного аппарата. Он угрожал переворотом, если его требования не будут удовлетворены. Аревало проинформировал Арбенса и других прогрессивных лидеров об ультиматуме, и все согласились с тем, что Арана должен быть изгнан. Через два дня Аревало и Арана провели встречу, на обратном пути конвой Араны был перехвачен небольшим отрядом во главе с Арбенсом. В последовавшей перестрелке было убито три человека, в том числе Арана. Сторонники Араны среди военных подняли восстание, но, оставшись без лидера, на следующий день запросили переговоров. Попытка переворота обернулась около 150 убитых и 200 раненых. Многие из сторонников Араны, в том числе Карлос Кастильо Армас, были сосланы. Подробности инцидента не были обнародованы[48].

Президентство Арбенса

Выборы

Деятельность Арбенса на посту министра обороны уже делала его сильным кандидатом на пост президента, а его твердая поддержка правительства во время восстания 1949 года еще более усилила его авторитет. В 1950 году экономически умеренная Партия национального единения (ПНЕ/PIN) объявила о том, что Арбенс будет ее кандидатом в президенты на предстоящих выборах. Это заявление было быстро одобрено большинством партий левого толка, а также профсоюзами[49]. Арбенс имел несколько значительных конкурентов на выборах, всего их было десять[49]. Одним из них был Хорхе Гарсиа Гранадос, который был поддержан некоторыми членами верхнего среднего класса, считавшими, что революция зашла слишком далеко. Другим конкурентом был Хосе Мигель Идигорас Фуэнтес, генерал при режиме Убико, имевший поддержку бескомпромиссных противников революции. Во время своей кампании Арбенс пообещал продолжить и расширить реформы, начатые при Аревало[50]. Выборы состоялись 15 ноября 1950 года, и Арбенс выиграл, набрав более 60 % голосов, выборы были признаны свободными и справедливыми, хоть и с учетом недопуска к голосованию неграмотных женщин-избирателей. Арбенс принял присягу в качестве президента 15 марта 1951 года[49].

Хакобо Арбенс

Основная статья: Хакобо Арбенс

Арбенс родился в 1913 году в семье представителей среднего класса швейцарского происхождения[51]. В 1935 году он окончил Эскуэла Политекника, национальную военную академию Гватемалы, с отличными оценками, а впоследствии стал офицером в гватемальской армии при Убико[52]. Как офицер Арбенса был обязан конвоировать заключенных, в том числе политических, что привело к установлению связей с подпольным рабочим движением. В 1938 году он познакомился и женился на Марии Виланова, которая также имела отношение к рабочему движению и оказала значительное влияние на мировоззрение Арбенса. Другим человеком, оказавшим на него сильное влияние, был Хосе Мануэль Фортуни, известный гватемальский коммунист, который стал одним из его советников во время президентства[51][52]. В 1944 году Арбенс присоединился к заговору офицеров против диктатуры Убико. Когда Убико ушел в отставку в 1944 году, Арбенс поддержал Понсе Вайдеса, признав его президентом. Однако обиженный Понсе Вайдесом Арбенс вскоре стал одним из военных руководителей переворота, который сверг его, кроме того, что был одним из немногих офицеров в революции, поддерживавшим связи с лидерами гражданской оппозиции[51].

Аграрная реформа

Самым масштабным проектом в программе Арбенса стала аграрная реформы[53]. Арбенс разработан этот законопроект себя с помощью консультантов, которые включали в себя некоторых руководителей коммунистической партии (воссозданной в 1949 году и официально зарегистрированной в 1952 году как Гватемальская партия труда), а также некоммунистических экономистов[54]. Кроме того, он обращался за советом ко многим экономистам Латинской Америки[53]. Законопроект (Декрет 900) был принят Национальным собранием 17 июня 1952 года, и программа реализации реформы вступила в силу немедленно. В центре внимания программы была передача необрабатываемых земель крупными землевладельцами в пользу безземельных крестьян[53]. Арбенс также рассчитывал, что реформа позволит накопить капитал для развития инфраструктурных проектов в стране: по просьбе США, Всемирный банк отказался предоставить Гватемале кредит в 1951 году, что сделало дефицит бюджета более острым[55].

Согласно закону, конфискации подлежала вся необрабатываемая земля в землевладениях, которые были больше, чем 673 акров (272 га). Если площадь поместья была между 672 акрами (272 га) и 224 акрами (91 га), необрабатываемая земля могла быть конфискована только в том случае, если только менее двух третей поместья обрабатывались[55]. Владельцы поместий получали компенсацию в виде государственных облигаций, величина которых была равна площади экспроприированной земли[55]. Перераспределение земли у пользу бедных было организовано местными комитетами, в которые вошли представители помещиков, крестьян и правительства[55]. Из почти 350 000 частных земельных владений экспроприацией были затронуты только 1710. Сам закон оставался в умеренных рамках капитализма, однако был реализован с большой скоростью, в результате чего периодически имели место произвольные захваты земель. Были зафиксированы также некоторые акты насилия, направленные против землевладельцев, а также состоятельных крестьян[55].

К июню 1954 года 1,4 млн акров земли были экспроприированы и распределены. Около 500 000 лиц, или 1/6 часть населения, получила землю[55]. В законе также было гарантировано предоставление финансовых кредитов людям, которые получили землю. Национальный аграрный банк (НАБ/BNA) был создан 7 июля 1953 года. 53,829 заявителя получали в среднем 225 долларов США, что было вдвое больше, чем гватемальский доход на душу населения[55]. НАБ заработал репутацию высокоэффективного государственного органа, и правительство Соединенных Штатов, главный противник Арбенса, даже не нашло оснований для критики работы банка[55]. Кредиты имели высокий уровень погашения, $ 3,049,092 долларов были погашены к июню 1954 года[55]. Закон также содержал положения о национализации дорог, которые прошли через перераспределяемые земли, что значительно расширило связи между сельскими общинами[55].

Вопреки предсказаниям, сделанным противниками правительства, закон привел к небольшому увеличению гватемальской продуктивности сельского хозяйства, а также к увеличению посевных площадей и увеличению закупки сельскохозяйственной техники[55]. В целом закон привел к значительному повышению уровня жизни многих тысяч крестьянских семей, большинство из которых были коренными гватемальцами[55]. Однако историк Грег Грандин считает, что закон был испорчен во многих отношениях, помимо всего прочего, он был слишком осторожен к плантаторам и нерешителен. Тем не менее, он привел к фундаментальному сдвиг власти в пользу тех, кто до того был безразличен политической элите[56].

United Fruit Company

Основная статья: United Fruit Company

История

United Fruit Company (UFC) была образована в 1899 году в результате слияния двух крупных американских корпораций[57]. Новая компания имела значительные запасы земель и железных дорог по всей Центральной Америке, который она использовала для поддержки своего бизнеса в сфере экспорта бананов[58]. В 1900 году она уже была крупнейшим в мире экспортером бананов[59]. К 1930 году компания имела оборотный капиталом в 215 млн долларов США и была крупнейшим землевладельцем и работодателем в Гватемале в течение нескольких лет[60]. При Эстраде Кабрере и других президентах Гватемалы компания получила ряд льгот, что позволило ей массово расширить свой бизнес. Эти уступки часто даровались за счет налоговых поступлений гватемальского правительства[59]. Компания поддерживала Убико в борьбе за власть в 1930—1932 годах, и после прихода к власти Убико выразил готовность заключить с UFC новый контракт. Этот новый контракт был чрезвычайно благоприятным для компании. Он включал в себя 99-летний договор аренды огромных участков земли, освобождение от практически всех налогов, а также гарантию того, что ни одна другая компания не будет получать какие-либо контракты. При Убико компания не платила практически никаких налогов, что негативно сказывалось на возможностях гватемальского правительства справиться с последствиями Великой депрессии[59]. Кроме того, компании фактически принадлежал Пуэрто-Барриос, единственный порт Гватемалы на Атлантическом океане, что позволяло компании получать прибыль от потока товаров через порт[60]. К 1950 году годовая прибыль компании составляла 65 млн долларов США, что в два раза превышало доход гватемальского правительства[61].

Влияние революции

Из-за связей с правительством Убико UFC рассматривалась гватемальскими революционерами как препятствие на пути прогресса. Этот имидж усугублялся дискриминационной политикой компании по отношению к ее индейским рабочим[61][62]. Из-за статусу крупнейшего землевладельца и работодателя в стране реформы правительства Аревало повлияли на UFC больше, чем на другие компании. Среди прочего, Трудовой кодекс, принятый правительством, позволил работникам забастовку, когда их требования о повышении заработной платы и безопасности труда не были выполнены. Компания расценила реформы правительства как специально ориентированные против нее и отказалась вести переговоры с забастовщиками и властями[63]. Трудовые проблемы компании усугубились в 1952 году, когда Арбенс принял Декрет 900 об аграрной реформе. Из 550000 акров (220 000 га) земель компании лишь 15 % были культивируемыми, остальная часть земли простаивала и поэтому попала под действие закона[63].

Лоббирование

United Fruit Company ответила интенсивным лоббированием среди членов правительства Соединенных Штатов своих интересов, что привело многих американских конгрессменов и сенаторов к критике правительства Гватемалы[64]. Правительство Гватемалы в ответ заявило, что компания является основным препятствием на пути прогресса в стране. Американские историки отмечают, что «гватемальцы осознали, что их страна была безжалостно эксплуатируема в пользу чужих интересов, которые реализовывались без внесения какого-либо вклада в благосостояние нации»[64]. В 1953 году 200000 акров (81000 га) необработанной земли было экспроприированы правительством, которое предложило компании компенсацию в размере 2,99 долларов США за акр, вдвое больше, чем компания заплатила, когда она приобретала эти земли[64]. Это привело к дальнейшему лоббированию в Вашингтоне, в частности, через госсекретаря США Джона Фостера Даллеса, который имел тесные связи с компанией[64]. Компания начала пиар-кампанию по дискредитации правительства Гватемалы. Она нанял эксперта по связям с общественностью Эдварда Бернейса, который направил свои усилия на то, чтобы изобразить компанию в качестве жертвы гватемальского правительства[65]. Компания активизировала свои усилия после того, как Дуайт Эйзенхауэр был избран в 1952 году президентом США. Компания профинансировала исследование с критикой правительства Гватемале и направила его в Вашингтон[66]. Историки заявляют, что доклад был полон «преувеличений, оскорбительных описаний и причудливых исторических теорий»[66]. Доклад, тем не менее, оказал значительное влияние на конгрессменов. В целом компания потратила более полумиллиона долларов, чтобы пролоббировать свои интересы среди законодателей и представителей общественности в США, призывая к свержению правительства Гватемалы[66].

Свержение правительства Арбенса

Основная статья: Операция PBSUCCESS

Политические мотивы

В дополнение к лоббированию United Fruit Company своих интересов, несколько других факторов привели Соединенные Штаты к организации переворота, который сверг Арбенса в 1954 году. За годы гватемальской революции военные перевороты происходили в ряде других стран Центральной Америки, многие из них проходили под антикоммунистическими лозунгами. Офицер армии майор Оскар Осорио выиграл выборы в Сальвадоре в 1950 году, кубинский диктатор Фульхенсио Батиста пришел к власти в 1952 году[67]. Гондурасом, где земельные владения United Fruit Company были самыми обширными, правило антикоммунистическое правительство, установленное при поддержке США в 1932 году. Эти события привели к созданию напряженности в отношениях между другими правительствами и Арбенсома, которые обострялись прошлой поддержкой правительством Аревало коммунистического Карибского легиона[67]. Эта поддержка беспокоила США и ЦРУ. По словам историка Ричарда Иммермана, в начале Холодной войны США и ЦРУ, как правило, считали всех, что выступал против них, коммунистами. Таким образом, несмотря на запрет Аревало коммунистической партии, важные фигуры в правительстве США были расположены верить, что революционное правительство было коммунистическим и представляло опасность для США[68]. За годы революции несколько докладов и меморандумы были распространены среди правительственных агентств США, которые способствовали этой точке зрения[68].

Операция PBFORTUNE

Хотя администрация Гарри Трумэна было убеждено, что правительство Гватемалы были коммунистическим, оно опиралась на чисто дипломатические и экономические средства, чтобы попытаться уменьшить коммунистическое влияние[69]. Соединенные Штаты отказались продавать оружие гватемальскому правительству после 1944 года, в 1951 году оно начало блокировать покупки оружия Гватемалой у других стран. В 1952 году Трумэн достаточно убедился в угрозе, исходящей от Арбенса, чтобы начать планировать секретную операцию по его свержению, под названием «Операция PBFORTUNE»[70]. План был первоначально предложен США диктатором Никарагуа Анастасио Сомосой, который заявил, что если бы ему дали оружие, он мог бы свергнуть правительство Гватемалы. Трумэн дал разрешение ЦРУ на проработку плана, без информирования Государственного департамента[70]. ЦРУ поставил партию оружия на судне, принадлежащем United Fruit Company, операция была оплачена Рафаэлем Трухильо и Пересом Хименесом, антикоммунистическими диктаторами Доминиканской Республики и Венесуэлы соответственно[70][71]. Во главе операции должен был встать Карлосом Кастильо Армас[71]. Однако Государственный департамент США раскрыл заговор, и госсекретарь Дин Ачесон убедил Трумэна отказаться от его реализации[70][71].

Операция PBSUCCESS

Подробное рассмотрение темы: Операция PBSUCCESS

В ноябре 1952 года Дуайт Эйзенхауэр был избран президентом США. Кампания Эйзенхауэра включала лозунги в пользу более активной антикоммунистической политики. Несколько фигур в его администрации, в том числе государственный секретарь Джон Фостер Даллес и его брат и директор ЦРУ Аллен Даллес, имели тесные связи с United Fruit Company. Оба этих фактора сделали Эйзенхауэр предрасположенным к свержению Арбенса[72].

Операция ЦРУ с целью свержения Хакобо Арбенса, под кодовым названием «Операция PBSUCCESS», была одобрена Эйзенхауэром в августе 1953 года[73]. Операция получила бюджет в размере 2,7 млн долларов[73]. Общий бюджет операции оценивается в диапазоне от 5 до 7 млн долларов, в ее планировании было занято более 100 агентов ЦРУ[74]. Планирование включало составление списков людей в правительстве Арбенса, которые подлежали уничтожению в случае успеха переворота. Были составлены руководства по методам убийства, составлены списки лиц, на которых могла опереться будущая хунта[73]. После рассмотрения нескольких кандидатов на роль руководителя переворота, в том числе Хосе Мигеля Идигораса Фуэнтеса, ЦРУ остановилось на Карлосе Кастильо Армасе[74]. Государственный департамент США также начал кампанию, чтобы гарантировать, что другие страны не будут сочувствовать гватемальскому правительству, указывая на его возможные связи с коммунизмом и Советским Союзом[75]. К 1954 году Арбенс стал отчаянно вооружаться и решил приобрести оружие тайно в Чехословакии, которая стала первой страной Восточного блока, поставившей оружие в Северную и Южную Америку[76]. Партия этого оружия подействовала в качестве «курка» для ЦРУ, чтобы начать переворот[76].

Вторжение

8 июня 1954 года Кастильо Армас возглавил колонну грузовиков с 480 бойцами на борту, которые пересекли границу Гватемалы со стороны Гондураса. Оружие было поставлено ЦРУ, которое также обучало бойцов в лагерях в Никарагуа и Гондурасе[77][78]. По плану ЦРУ Кастильо Армас должен был разбить лагерь у гватемальской границы, в то время как агенты ЦРУ начали психологическую кампанию, чтобы убедить гватемальский народ и правительств, что победа Армаса была свершившимся фактом. Эта кампания включала в себя помощь католических священников, начавших антикоммунистические проповеди, обстрел нескольких городов с использованием самолетов ЦРУ, а также военно-морскую блокаду берегов страны[77][78]. В рамках плана также сбрасывались листовки для населения и проводились радиопередачи под названием «Голос освобождения», которые объявили, что гватемальский ссыльные во главе с Кастильо Армасом в скором времени собираются освободить страну[77].

Бойцы Кастильо Армаса попытались сделать вылазки в направлении городов Сакапа и Пуэрто-Барриос, однако они были отбиты гватемальской армией[78]. Пропаганда в эфире имела гораздо больший эффект. Агенты в рядах ВВС склонили на свою сторону многих пилотов, что привело к тому, что вся авиация отказалась подниматься в воздух, опасаясь бегства Арбенса из страны[77]. ЦРУ также использовало свои самолеты, чтобы бомбить гватемальские городов ради психологического эффекта[77]. Гватемала обратилась к Организации Объединенных Наций, но США наложили вето на расследование этих инцидентом со стороны Совета Безопасности, заявив, что это внутреннее дело Гватемалы[79][80]. 25 июня самолет ЦРУ разбомбил столицу страны, уничтожив основные нефтяные резервы правительства. Напуганный этим Арбенс приказал армии раздать оружие местным крестьянам и рабочим[81]. Армия отказалась сделать это, потребовав, чтобы Арбенс либо ушел в отставку либо пришел к соглашению с Кастильо Армасом[81][80].

Понимая, что он не сможет сражаться без поддержки армии, Арбенс подал в отставку 27 июня 1954 года, передав власть полковнику Карлосу Энрике Диасу[81][80]. Посол США Джон Перифуа провел опосредованные переговоры в Сальвадоре между руководством армии и Кастильо Армасом, которые привели к включению Армаса в состав правящей военной хунты 7 июля 1954 года и назначению его временным президентом несколько дней спустя[81]. США признали новое правительство 13 июля[82]. Выборы были проведены в начале октября, однако все политические партии были отстранены от участия в них, и Кастильо Армас был единственным кандидатом, официально набрав 99 % голосов[81][83]. По итогам встречи в Сальвадоре была спроектирована новая конституция, направленная на отказ от большинства прогрессивных реформ, проведенных в период революции[80].

Последствия

Подробное рассмотрение темы: Гражданская война в Гватемале

После переворота сотни крестьянских лидеров были схвачены и казнены. Историк Грег Грандин заявляет, что «сегодня существует общее мнение среди ученых и гватемальских интеллектуалов, что 1954 год ознаменовал начало того, что стало самым репрессивным государством в истории страны, ответственным за пытки и убийства двухсот тысяч собственных граждан»[84]. После переворота и установления военной диктатуры в сельской местности начался ряд левых мятежей, часто с большой степенью народной поддержки, что в итоге вызвало гватемальскую гражданскую войну, которая продолжалась до 1996 года. Крупнейший партизанский отряд бедняков в этой войне насчитывал 270000 бойцов[85]. 200000 гражданских лиц были убиты в этой войне, были зафиксированы случаи массовых убийств гражданского населения, изнасилований, бомбардировок и похищений людей[85], а также геноцида коренного населения майя[85].

Напишите отзыв о статье "Гватемальская революция"

Примечания

  1. ↑ Gleijeses, 1991, p. 3.
  2. ↑ 1 2 Forster, 2001, pp. 29–32.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 Forster, 2001, pp. 12–15.
  4. ↑ 1 2 3 4 Gleijeses, 1991, pp. 10–11.
  5. ↑ Chapman, 2007, p. 83.
  6. ↑ 1 2 Forster, 2001, p. 29.
  7. ↑ Gleijeses, 1991, p. 13.
  8. ↑ Gleijeses, 1991, p. 17.
  9. ↑ Gleijeses, 1991, p. 15.
  10. ↑ Gleijeses, 1991, p. 19.
  11. ↑ Gleijeses, 1991, p. 20.
  12. ↑ Immerman, 1982, p. 37.
  13. ↑ Gleijeses, 1991, p. 22.
  14. ↑ Forster, 2001, p. 19.
  15. ↑ 1 2 Immerman, 1982, pp. 36–37.
  16. ↑ 1 2 Forster, 2001, p. 84.
  17. ↑ 1 2 Gleijeses, 1991, pp. 24–25.
  18. ↑ Immerman, 1982, pp. 38–39.
  19. ↑ Forster, 2001, pp. 84–85.
  20. ↑ Forster, 2001, p. 86.
  21. ↑ Gleijeses, 1991, p. 27.
  22. ↑ 1 2 3 Forster, 2001, pp. 86–89.
  23. ↑ 1 2 Immerman, 1982, p. 40.
  24. ↑ 1 2 3 4 Forster, 2001, pp. 89–91.
  25. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 27–28.
  26. ↑ Immerman, 1982, p. 42.
  27. ↑ 1 2 Gleijeses, 1991, p. 50.
  28. ↑ 1 2 Gleijeses, 1991, pp. 28–29.
  29. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 30–31.
  30. ↑ 1 2 Gleijeses, 1991, pp. 32–33.
  31. ↑ Immerman, 1982, pp. 44–45.
  32. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 33–35.
  33. ↑ 1 2 3 4 Immerman, 1982, pp. 45–45.
  34. ↑ Gleijeses, 1991, p. 36.
  35. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 36–37.
  36. ↑ 1 2 3 Immerman, 1982, pp. 46–49.
  37. ↑ Immerman, 1982, p. 52.
  38. ↑ 1 2 Forster, 2001, p. 97.
  39. ↑ Forster, 2001, p. 98.
  40. ↑ 1 2 3 4 Forster, 2001, pp. 98–99.
  41. ↑ 1 2 3 4 Forster, 2001, pp. 99–101.
  42. ↑ Immerman, 1982, p. 54.
  43. ↑ Immerman, 1982, p. 49.
  44. ↑ Immerman, 1982, pp. 49–50.
  45. ↑ Immerman, 1982, pp. 50–51.
  46. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 50–54.
  47. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 55–59.
  48. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 59–69.
  49. ↑ 1 2 3 Gleijeses, 1991, pp. 73–84.
  50. ↑ Immerman, 1982, pp. 60–61.
  51. ↑ 1 2 3 Gleijeses, 1991, pp. 134–148.
  52. ↑ 1 2 Immerman, 1982, pp. 61–67.
  53. ↑ 1 2 3 Immerman, 1982, pp. 64–67.
  54. ↑ Gleijeses, 1991, pp. 144–146.
  55. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Gleijeses, 1991, pp. 149–164.
  56. ↑ Grandin, 2000, pp. 200–201.
  57. ↑ Immerman, 1982, pp. 68–70.
  58. ↑ Schlesinger, Kinzer, pp. 65–68.
  59. ↑ 1 2 3 Immerman, 1982, pp. 68–72.
  60. ↑ 1 2 Schlesinger, Kinzer, pp. 67–71.
  61. ↑ 1 2 Immerman, 1982, p. 73-76.
  62. ↑ Schlesinger, Kinzer, p. 71.
  63. ↑ 1 2 Immerman, 1982, pp. 75–82.
  64. ↑ 1 2 3 4 Schlesinger, Kinzer, pp. 72–77.
  65. ↑ Schlesinger, Kinzer, pp. 78–90.
  66. ↑ 1 2 3 Schlesinger, Kinzer, pp. 90–97.
  67. ↑ 1 2 Gleijeses, 1991, pp. 222–225.
  68. ↑ 1 2 Immerman, 1982, pp. 82–100.
  69. ↑ Immerman, 1982, pp. 109–110.
  70. ↑ 1 2 3 4 Schlesinger, Kinzer, p. 102.
  71. ↑ 1 2 3 Gleijeses, 1991, pp. 228–231.
  72. ↑ Immerman, 1982, pp. 122–127.
  73. ↑ 1 2 3 Cullather, 1997.
  74. ↑ 1 2 Immerman, 1982, pp. 138–143.
  75. ↑ Immerman, 1982, pp. 144–150.
  76. ↑ 1 2 Immerman, 1982, pp. 155–160.
  77. ↑ 1 2 3 4 5 Immerman, 1982, pp. 161–170.
  78. ↑ 1 2 3 Schlesinger, Kinzer, pp. 171–175.
  79. ↑ Immerman, 1982, pp. 168–173.
  80. ↑ 1 2 3 4 Schlesinger, Kinzer, pp. 190–204.
  81. ↑ 1 2 3 4 5 Immerman, 1982, pp. 173–178.
  82. ↑ Schlesinger, Kinzer, p. 216.
  83. ↑ Schlesinger, Kinzer, pp. 224–225.
  84. ↑ Grandin, 2000, p. 198.
  85. ↑ 1 2 3 McAllister, 2010.

Литература

  • [books.google.com/books?id=uQdHiU4lodAC&dq Bananas: How the United Fruit Company Shaped the World]. — New York, New York, USA: Canongate, 2007. — ISBN 978-1-84767-194-3.
  • Cullather, Nicholas (May 23, 1997), Kornbluh, Peter & Doyle, Kate, eds., "[www2.gwu.edu/~nsarchiv/NSAEBB/NSAEBB4/ CIA and Assassinations: The Guatemala 1954 Documents]", National Security Archive Electronic Briefing Book No. 4 (Washington, D.C., USA: National Security Archive), <www2.gwu.edu/~nsarchiv/NSAEBB/NSAEBB4/> 
  • Forster Cindy. [books.google.co.uk/books?id=AUl_WnHQd1sC The Time of Freedom: Campesino Workers in Guatemala's October Revolution]. — Pittsburgh, Pennsylvania, USA: University of Pittsburgh Press, 2001. — ISBN 978-0-8229-4162-0.
  • Gleijeses Piero. [books.google.co.uk/books?id=mS7ZVKa6i3AC Shattered Hope: The Guatemalan Revolution and the United States, 1944–1954]. — Princeton, New Jersey, USA: Princeton University Press, 1991. — ISBN 978-0-691-02556-8.
  • Grandin Greg. [books.google.co.uk/books?id=euDOGDN5Vo4C The Blood of Guatemala: a History of Race and Nation]. — Durham, North Carolina, USA: Duke University Press, 2000. — ISBN 978-0-8223-2495-9.
  • Immerman Richard H. [books.google.co.uk/books?id=erAkfz6c9HoC The CIA in Guatemala: The Foreign Policy of Intervention]. — Austin, Texax, USA: University of Texas Press, 1982. — ISBN 978-0-292-71083-2.
  • McAllister, Carlota (2010), [books.google.co.uk/books?id=YJ7ZBGy0wsIC "A Headlong Rush into the Future"], A Century of Revolution, Durham, North Carolina, USA: Duke University Press, pp. 276–309, ISBN 978-0-8223-9285-9, <books.google.co.uk/books?id=YJ7ZBGy0wsIC>. Проверено 14 января 2014. 
  • Bitter Fruit: The Story of the American Coup in Guatemala. — Cambridge, Massachusetts, USA: David Rockefeller Center series on Latin American studies, Harvard University, 1999. — ISBN 978-0-674-01930-0.
 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Chapman, 2007, Cullather, 1997, Forster, 2001, Gleijeses, 1991, Grandin, 2000, Immerman, 1982, McAllister, 2010, Schlesinger, Kinzer
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Гватемальская революция

Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Гватемальская_революция&oldid=81167905»