д’Эрамо, Лючия

Лючия д’Эрамо (итал. Luce d'Eramo, настоящее имя — Люсетт Манджоне (итал. Lucette Mangione); 17 июня 1925, Реймс, Франция — 6 марта 2001, Рим, Италия) — известная итальянская писательница-антифашистка.

Биография

Родилась в 1925 году в семье итальянцев, живших в Реймсе (Франция). До четырнадцати лет жила в Париже. Её отец был строителем и художником, служившим во время Первой мировой войны пилотом. Мать была секретарём фашистской партии в Париже и была ответственной по оказанию помощи итальянским рабочим иммигрантам во Франции. Семья вернулась на родину в 1938 году, сперва в Алатри, а затем переезжает в Рим, где Люсетт Манджони поступает в университет. Всё это время она воспитывается как преданная фашистка.

После 25 июля 1943 года семья перебирается в Бассано-дель-Граппа, где её отец назначен в авиацию Республики Сало. В то же время она узнает о концентрационных лагерях и других преступлениях фашистских режимов и, 7 февраля 1944 года, убегает из дома добровольцем на работу в немецких трудовых лагерях.

Вскоре сталкивается с суровой реальностью угнетения и эксплуатации, бойцами сопротивления, советскими пленными. Это радикально меняет её взгляды и Люсетт Манджоне помогает организовать забастовку совместно с бойцами французского Сопротивления, за что была брошена в тюрьму. Затем отправлена домой к своей семье в Верону, но сознательно присоединяется к колонне депортированных и оказывается в концентрационном лагере Дахау. Однако ей удается бежать оттуда, скрывается от властей и занимается самой тяжёлой работой в разрушенной бомбардировками в Германии. 27 февраля 1945 года в Майнце, помогая при разборе в развалин, получает ранение из-за которого ей парализует ноги.

Вернувшись в Италию после Второй мировой войны, она берёт имя Лючия д’Эрамо. В 1951 году оканчивает факультет искусств университета Рима, защитив диссертацию на тему поэзии Джакомо Леопарди, а затем, в 1954 году, диссертацию по истории и философии по «Критике способности суждения» Канта.

Начала писать благодаря встрече в 1966 году с Иньяцио Силоне, с которым Лючия д’Эрамо оставалась связанной на всю жизнь дружбой, однако, в 1971 году она опубликовала резкое критическое и библиографическое исследование о работах Иньяцио Силоне. В годы стратегии напряжённости вместе с Камиллой Чедерной исследовала дело Джанджакомо Фельтринелли, который, по официальной версии, подорвался на собственном взрывном устройстве, а по независимой — погиб в результате полицейской провокации.

Книги

• Idilli in coro, 1951
• Raskolnikov e il marxismo. Note a un libro di Moravia e altri scritti, 1960
• Finché la testa vive, 1964
• L’opera di Ignazio Silone. Saggio critico e guida bibliografica, 1971
• Cruciverba politico, 1974
• Deviazione, 1979
• Nucleo zero, 1981
• Partiranno, 1986
• Ultima luna, 1993
• Ignazio Silone, 1994
• Si prega di non disturbare, 1995
• Racconti quasi di guerra, 1999
• Io sono un’aliena, 1999
• Un’estate difficile, 2001

Отрывок, характеризующий Д’Эрамо, Лючия

Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.