Разграбление Рима (455)

Воспользовавшись переворотом в Риме, в результате которого был убит император Валентиниан III, король вандалов Гейзерих отправился из Карфагена с флотом на столицу Западной Римской империи. Город был захвачен без боя, оказавшись без войск и власти в результате убийства толпой узурпатора императорской власти Максима. Римский папа Лев I уговорил вандалов не разрушать город и не убивать жителей в обмен на сдачу Рима.

Разграбление Рима вандалами продолжалось две недели — со 2 по 16 июня 455 года. Были угнаны с целью получения выкупа тысячи пленников. С этими событиями связывают возникновение в конце XVIII века термина «вандализм», означающего бессмысленное уничтожение культурных ценностей.

Предыстория набега

Королевство вандалов и аланов

В конце IV века германское племя вандалов под давлением готов и гуннов двинулось из мест своего обитания в Паннонии (придунайская провинция) на запад. В 406 году вандалы в союзе с племенами аланов и свевов ворвались в римскую провинцию Галлия, разорили её и в 409 году захватили Испанию.

Под давлением везеготов в 429 году вандалы с аланами под началом короля Гейзериха переправились через Гибралтар в северную Африку, где начали успешные войны с римским наместником и войсками Византии, посланными ему на помощь. В 439 году вандалы, нарушив мирный договор, захватили у римлян Карфаген, ставший их столицей. С этого года отсчитывается рождение королевства вандалов и аланов, признанное в 442 году императором Валентинианом III по новому мирному договору. Договор соблюдался Гейзерихом вплоть до убийства Валентиниана.

Смута в Риме

Наиболее подробно о перевороте в Риме, повлёкшем за собой набег вандалов, политическую нестабильность империи и в конечном итоге её исчезновение, рассказал автор VII века Иоанн Антиохийский по не дошедшему до нас сочинению Приска, византийского дипломата и историка середины V века.

Римский сенатор Петроний Максим, отмеченный двумя консульствами, был унижен и оскорблён императором Валентинианом III. Император выиграл в игре в кости у Максима его кольцо и послал это кольцо с доверенным человеком к жене Максима, приказав от его имени явиться во дворец к мужу. Во дворце Валентиниан изнасиловал ничего не подозревающую женщину. Максим никак не проявил своего гнева, но тайно стал готовить месть.

Первым шагом к отмщению, в изложении Иоанна Антиохийского, явилось убийство в сентябре 454 прославленного полководца Аэция, который разгромил орды Аттилы в 451 году. Влияние Аэция возросло настолько, что стало представлять угрозу подозрительному Валентиниану, в чём его постарался убедить Максим. Император вызвал полководца во дворец, где неожиданно напал на него с мечом в руках. После того, как Валентиниан с помощью доверенного евнуха Ираклия зарубил Аэция, он спросил у одного человека: «Не правда ли, смерть Аэция прекрасно исполнена?» Тот ответил: «Прекрасно или нет, я не знаю. Но я знаю, что вы левой рукой отрубили себе правую.»

Следующим шагом отмщения стало убийство самого императора. Хотя Иоанн Антиохийский обвиняет в организации заговора Максима, непосредственный свидетель событий Проспер Аквитанский отмечает в своей хронике лишь то, что Максим оказал впоследствии убийцам Валентиниана дружеский приём. Гот Оптила, служивший под началом Аэция и преданный ему, зарубил императора Валентиниана III. У императора не было сыновей или признанных наследников, после смерти Аэция не было и командующего всеми армиями, чем воспользовался Максим. С помощью подкупа он добился провозглашения его императором 17 марта 455 года.

Призвание вандалов

Легитимность власти Максима была под вопросом, поэтому он всего через несколько дней после провозглашения императором женился на Лицинии Евдоксии, вдове Валентиниана III. По свидетельству Проспера он вынудил Евдоксию к браку. Иоанн Антиохийский пишет, что Максим даже угрожал ей смертью. За помощью она обратилась к королю вандалов Гейзериху. Прокопий передал эту историю так:

«И вот как-то, находясь с Евдоксией на ложе, он сказал ей, что всё это совершил из-за любви к ней. Евдоксия, сердившаяся на Максима и раньше, желавшая отомстить за его преступление против Валентиниана, теперь от его слов ещё сильнее вскипела на него гневом, и слова Максима, что из-за неё случилось это несчастье с её мужем, побудили её к заговору.
Как только наступил день, она отправила в Карфаген послание, прося Гизериха отомстить за Валентиниана, умерщвлённого безбожным человеком, недостойным ни его самого, ни его царского звания, и освободить её, терпящую бесчестье от тирана. Она настойчиво твердила, что ему как другу и союзнику, раз совершено столь великое преступление по отношению к царскому дому, было бы недостойно и нечестиво не оказаться мстителем. Она считала, что из Византия ей нечего ждать помощи и отмщения, поскольку Феодосий [отец Евдоксии] уже окончил дни своей жизни и царство перенял Маркиан.»

Версии о призвании варваров в разные части империи были популярны среди историков V века. Вторжение вандалов в Галлию в 406 году объяснялось их призванием туда римским полководцем Стилихоном, вторжение вандалов в 429 году в северную Африку — призванием их римским наместником Бонифацием, поход гуннов на Западно-Римскую империю — призванием Аттилы сестрой императора Гонорией. По видимому, версию о призвании Евдоксией вандалов на Рим озвучил Приск, а позднее с его слов её подхватили более поздние византийские историки. Свидетель событий Проспер Аквитанский не упоминает об этом, но его современник испанский епископ Идаций уже знал о версии, назвав её «дурными слухами».

Современные историки допускают возможность такого развития событий, основываясь на сообщении Идация о том, что Максим пожелал женить своего сына Палладия на дочери Валентиниана. Так как одна из его дочерей Плацидия была уже замужем за знатным римлянином Олибрием, то речь может идти о другой дочери — Евдокии, которая по предложению Аэция была помолвлена с сыном Гейзериха. Таким образом Гейзерих был лично заинтересован в свержении узурпатора Максима.

Прокопий высказал мнение, что Гейзерих отправился в набег на Рим лишь с целью грабежа.

Захват и разграбление Рима

Рим узнал об экспедиции Гейзериха заранее. В городе поднялась паника, в ходе которой император Максим, процарствоваший менее 3 месяцев, был убит. Проспер Аквитанский кратко и по-видимому наиболее точно описал гибель Максима:

«Было объявлено о приближении короля Гейзериха из Африки, и когда толпы в панике ринулись из города, когда он [Максим] в страхе также хотел бежать, разрешив бежать всем остальным, он был зарезан императорскими рабами на его 77-й день правления. Его разорванное на части тело было брошено в Тибр, и он остался без могилы.»

77-й день правления соответствует 31 мая или 1 июня 455 года, общепринята первая дата. Поэт из Галлии Сидоний Аполлинарий благодаря родственным связям был хорошо осведомлён о положении в Риме. В одном из писем он обрисовал ситуацию, в которой оказался император Максим: «Он нашёл себя безвластным правителем ненадёжной свиты, окружённый мятежами легионеров, беспокойством населения, волнениями среди союзников-варваров…» Сидоний также намекнул, что волнения в народе были вызваны неким военачальником-бургундом, а Иордан назвал имя римского солдата Урса, убившего Максима.

Хронист VI века Виктор Туннунский сообщил, что Гейзерих занял Рим на 3-й день после гибели Максима, грабил его в течение 14 дней и увёз в Карфаген тысячи пленников.

Короля вандалов в воротах города встретил папа Лев I и уговорил пощадить город от поджогов, а жителей от пыток и убийств. Проспер Аквитанский, непосредственный свидетель падения Рима, отметил в своей хронике: «когда всё подчинилось его власти, [Гейзерих] воздержался от огня, резни и казней. Итак, в течение следующих четырнадцати дней в ходе беспрепятственных и свободных розысков Рим был лишён всех своих богатств, а также вместе с царицей [Евдоксией] и её детьми в Карфаген были уведены многие тысячи пленников.» Разорение Рима отличалось от более раннего грабежа готским вождём Аларихом в 410 году своим планомерным и методичным характером. Прокопий перечислил добычу вандалов:

«Гизерих взял в плен Евдоксию с её дочерьми от Валентиниана, Евдокией и Плацидией и, нагрузив на корабли огромное количество золота и иных царских сокровищ, отплыл в Карфаген, забрав из дворца и медь, и все остальное. Он ограбил и храм Юпитера Капитолийского и снял с него половину крыши. Эта крыша была сделана из лучшей меди и покрыта густым слоем золота, представляя величественное и изумительное зрелище.
Из кораблей, что были у Гизериха, один, который вёз статуи, говорят, погиб, со всеми же остальными вандалы вошли благополучно в гавань Карфагена.»

Прокопий также упомянул про иудейские сокровища из римского дворца, захваченные римским императором Титом Веспасианом в Иерусалиме в I веке.

Последствия

Гейзерих разделил пленников из Рима между вандалами и маврами, участниками набега. Пленных, среди которых было много знатных людей, выкупали за деньги. Об участии католической церкви в их освобождении рассказал епископ Виктор Витенский.

Дочь Евдоксии Евдокия была выдана замуж за Гунериха, сына Гейзериха. Гунерих в 477 наследовал королевство вандалов и аланов, а в 523 королём вандалов стал его сын от Евдокии Хильдерих. Сама Евдоксия и её другая дочь Плацидия через 2 года были отпущены в Константинополь.

Рим после набега вандалов на месяц погрузился в безвластие. В июле 455 года новым императором был провозглашён военачальник в Галлии Марк Авит, соратник Аэция и друг готского короля Теодориха II.

Сокровища, награбленные вандалами в Риме, были захвачены византийской армией в 534 году после разгрома варварского королевства и перевезены в Константинополь.

Набег вандалов стал 2-м разграблением Рима в V веке, в 410 году он подвергался 3-дневному грабежу вестготов Алариха, в результате чего часть города была сожжена. Однако именно набег вандалов произвёл глубокое впечатление на современников и оставил заметный след в католической историографии. Хотя нет сведений об убийствах вандалами горожан, в отличие от захвата в 410-м, Гейзерих не стал подобно Алариху брать под защиту церковные храмы. Во времена Великой Французской революции возник термин «вандализм» по отношению к разрушению исторических памятников. Термин, несмотря на свою явную недостоверность, прижился, стал обозначать бессмысленное уничтожение духовных и материальных культурных ценностей и вошёл во многие языки мира.

Литература

• [www.vostlit.info/Texts/rus/Prokop/framevand11.htm Прокопий Кесарийский. Война с вандалами]
• [www.krotov.info/acts/05/marsel/istoriki_04.htm Виктор Витенский, История гонений в Африканской провинции]
• [www.krotov.info/acts/06/iordan/iordan01.html Иордан, «О происхождении и деяниях гетов»] : кроме сочинения Иордана публикация содержит подробные комментарии по вандалам Е. Ч. Скржинской.
• [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/secondary/BURLAT/10*.html John Bagnall Bury, «History of the Later Roman Empire», ch.10] : академическое издание 1889 года по истории поздней Римской империи и варварских народов с подробными ссылками на первоисточники.
• [www.roman-emperors.org/petmax.htm Petronius Maximus]: статья Ralph W. Mathisen с цитатами из хроник.

Древний Рим

Отрывок, характеризующий Разграбление Рима (455)

– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.