Издательское дело в Древнем Риме

Изда́тельское де́ло в Дре́внем Ри́ме достаточно хорошо известно из литературных источников «Золотого века латинской литературы», и служит основой для реконструкции рукописного книгоиздания в Античности вообще. «Тиражирование» рукописных книг-свитков осуществлялось схожим образом на всём протяжении Античности и Средних веков, вплоть до появления книгопечатания. Разница, по-видимому, заключалось в том, что из античного скриптория выпускались не единичные экземпляры, тогда как в средневековом монастырском скриптории преобладало индивидуальное копирование. Не сохранилось никаких сведений о работе античных скрипториев, о них судят по косвенным данным, поскольку в античности существовала развитая книжная торговля, при которой владелец книжной лавки, зачастую одновременно являющийся и издателем, выходил на книжный рынок не с единичным экземпляром.

Ни одна античная книга не дошла до нашего времени в виде архетипа, то есть экземпляра, изготовленного автором или его доверенными лицами. Как правило, рукописи античных книг, лежащие в основе современных изданий, отделены от самых древних копий, сделанных с оригинала, большим количеством промежуточных списков. Очень редко встречаются рукописи, которые были бы древнее XIII или XIV века.

Принципы издательского дела

Понятие «издания» (лат. ecdosis) происходит из греческого языка, и состоит из приставки «эк» («из») и производного от глагола «дидоми», — «давать» — русское слово «издавать» является точной калькой. Процесс издания был принципиально простым: автор лично или его доверенное лицо изготовлял эталонный оригинал литературного произведения, который назывался «архетипом» (синонимы — «автограф» или «идиограф»). Далее с него снимались копии по заказу или на рынок. Размножение текстов осуществлялось следующим образом: в рабочем помещении сидели несколько профессиональных переписчиков, которым чтец медленно читал вслух по оригиналу. Таким образом можно было создать столько экземпляров текста, сколько писцов находилось в помещении. Такой метод привносил ошибки в текст, когда писец мог не расслышать чтеца, а также когда встречались омофоны, — писец чаще всего не вдумывался в смысл текста. После окончания работы изготовленные рукописи проверялись корректором. Писали сидя, положив свиток или кодекс на колено. Законченные экземпляры проверялись автором или корректором, текст старались делать одинаковым во всех экземплярах одной и той же книги, чтобы корректору было легче контролировать качество переписанного. В колофоне отредактированного текста ставилось слово др.-греч. διώρθωται, «исправлено». Выверенные экземпляры поступали в продажу или дарились автором, если издание не преследовало коммерческих целей. Наиболее распространенным термином для обозначения копии был «антиграф» (употреблялся также термин «апограф»). Такой метод книгоиздания выработался, предположительно, в античной Александрии в эллинистический период.

Чаще всего за издание книг брались книготорговцы, организующие собственные предприятия, скриптории. Это были ремесленные мастерские, но труд работавших в скрипториях требовал особенно высокой квалификации. Об организации труда в античных скрипториях никаких известий не сохранилось. Скриптории были мелкими предприятиями, для которых «тираж» в сотню экземпляров должен был считаться очень крупным. При этом выпуск литературного произведения в скриптории мог продолжаться до бесконечности, до полного насыщения рынка. Состоятельные люди, желавшие пополнить свою библиотеку, организовывали домашний скрипторий из грамотных рабов, обладавших достаточной квалификацией, как у Цицерона.

Авторское право

На протяжении всей античной эпохи отношения между автором и издателем (книготорговцем) ничем не регулировались и авторского права не существовало. Книги могли издаваться всеми желающими, без ведома и контроля автора, что вело к увеличению числа неквалифицированно изданных книг, полных ошибок и пропусков текста. Поэтому потребность в эталонных экземплярах возникла сравнительно рано. Естественно, что копии с авторского оригинала могли быть только прижизненными. После смерти автора, когда оригинал мог оказаться утерянным, издания осуществлялись с лучших копий, наиболее точно передающих оригинал. Ценность таких копий определяли учёные-грамматики; гарантией качества также могло быть имя авторитетного издателя, из скриптория которого выходили книги, завоевавшие всеобщее признание. Автор при этом не всегда выпускал в свет своё произведение целиком. Так, из сообщения Авла Геллия (XIV, 3) известен анекдот, что Платон выпускал в свет «Государство» частями (вначале были выпущены две первые книги).

В александрийскую эпоху при издании сочинений автора, жившего несколькими столетиями ранее, ставилась задача восстановления архетипа, то есть такого эталона, который возможно близко к оригиналу передавал бы авторский архетип. Занимавшиеся этим александрийские учёные фактически создали текстологию. Процесс подготовки выверенного и исправленного оригинала и конечный результат, получаемый в процессе работы, назывался диортозой (др.-греч. διορθώσις), чему в латинском языке наиболее близко соответствовал термин «рецензия» (лат. recensio). Значение и греческого и латинского термина близки по смыслу к тому, что сейчас называется редакцией текста, но включают в себя понятие издания как такового.

В античности различались также изданные произведения и частные списки. Книги, вышедшие из скриптория, писались чётким каллиграфическим почерком и делились на части согласно изначально установленному принципу. По-видимому, в них указывалось имя издателя или рецензента, которое служило «маркой фирмы». Частный список изготовлялся в единственном экземпляре и был копией когда-то изданной книги. Он мог делиться на части (книги, свитки), начало и конец которых ничем и никем не определялись. Частный список мог быть и опистографом, то есть писался на оборотной стороне уже однажды использованного папируса. Как правило, частный список изготовлялся небрежно, писался беглым письмом (курсивом), не подвергался отделке и редактированию. В частном списке допускались сокращенные написания слов, рассчитанные на индивидуальное чтение. Однако разница между изданной книгой и частным списком не была резкой — могли существовать частные списки, изготовленные столь же тщательно, как и изданные книги, особенно тогда, когда эти копии предназначались для богатых людей.

Автор заранее отбирал труды, предназначенные для издания: это были работы, которые он считал законченными как с точки зрения формы, так и с точки зрения содержания. Известно, что Аристотель делал чёткое различие между им изданными, или предназначенными для широкой публики, «экзотерическими» (внешними) сочинениями, и неизданными, «эндотерическими» (внутренними) работами. Аристотель издавал свои книги при жизни, как можно заключить из одного замечания в «Поэтике», где говорится об «изданных» произведениях философа (Poet., 1454 B, 17). По-видимому, они же имеются в виду, когда Аристотель говорит о своих книгах, оказавшихся «во всеобщем обращении» (De an., I, 407 B, 29).

Труды, не издававшиеся автором или оставшиеся неизданными после его смерти, обычно назывались анекдотой (др.-греч. ἀνέκδοτος). Цицерон, всегда проявлявший заботу об издании своих сочинений, однажды написал своему другу и издателю Аттику: «Поэтому я буду писать анекдоты, которые я буду читать одному тебе…» (Ad Att., II, 6). Оратор имел в виду, что более не будет публиковать своих сочинений. Живший во II веке н. э. врач Гален вообще воздерживался от публикации своих работ, и только друзьям, отправлявшимся в далекое путешествие и просившим его о тексте, где содержались бы основы его учения, изредка дарил свои труды. Часть его рукописей была похищена, затем они были изданы другими людьми. По-видимому, рабы Галена, похитившие его сочинения, знали об их истинной ценности, как и те люди, которые позже издали его труды.

Хотя античность не знала понятия авторского права, существовало понятие литературной собственности. Аристофан неоднократно упрекал своих соперников в плагиате (что не мешало ему самому пользоваться мотивами своих предшественников и современников — Кратина, Эвполида и других). Филострат Александрийский обвинял Софокла в заимствованиях из трагедий Эсхила, точно так же, как самого Эсхила — в заимствованиях у Фриниха.

Специфика римского книгоиздания и книжной торговли

Первым римским предпринимателем, профессионально занявшимся книжной торговлей, был Тит Помпоний Аттик, более всего известный как издатель сочинений Цицерона, что неоднократно упоминается в цицероновых письмах (Ad. Att., I, 10; II, 4, 1, и т. д.). Как можно понять из переписки с Цицероном, он занимался перепродажей целых библиотек. В доме у Цицерона работали люди Аттика — Дионисий и Менофил, — судя по именам, — греки. Возможно, они были работниками скриптория, принадлежавшего Аттику и находившегося в Афинах. Характерно, что издательским центром того времени были Афины, в архиве которых хранились государственные эталоны классических произведений древнегреческой литературы, и жили многочисленные образованные люди, профессионально занимавшиеся филологией и сверкой текстов. Сам Аттик так хорошо говорил на аттическом диалекте, что его принимали за афинского уроженца, что и отразилось в его когномене. Традиция донесла репутацию «копий Аттика» (др.-греч. Ἀττικιανὰ ἀντίγραφα), которые упоминаются в качестве образцовых изданий у лексикографа Гарпократиона (19, 24), у Лукиана («Против невежды»); последний писал о великолепных изданиях «прославленного» Аттика. В сочинении Галена, посвященном медицинским проблемам, связанным с диалогом Платона «Тимей», упоминается издание Платона, принадлежавшее Аттику (копией с которого пользовался Гален). «Аттикианы», то есть издания Аттика, упоминаются в конце одного из кодексов «Филиппик» Демосфена, где отмечается: «Выверено и исправлено по двум Аттикианам». Сопоставление двух авторитетных копий позволяло получить не менее авторитетную третью. Лукиан в том же сочинении «Против невежды» называл имя другого известного издателя этого времени — Каллина. Книги, выпущенные из его скриптория, отличались особой красотой отделки, тогда как издания Аттика славились точностью и тщательностью выверки текста.

Рабы, занимавшиеся изготовлением книг, в Риме обычно назывались «либрариями». Вместе с ними работали «глютинаторы» — склейщики, занимавшиеся технической стороной дела: они прикрепляли свитки к умбиликам, полировали торцы свитков пемзой, изготовляли футляры и т. п. Насколько быстро работал римский «либрарий», можно увидеть из эпиграммы Марциала (II, 1), где сообщается, что 93 эпиграммы этой книги переписчик сумеет переписать за один час. Всего во второй книге 540 стихов. Следовательно, либрарий писал 9 стихов (строк) в минуту. Но здесь надо принимать во внимание, что строки стихов Марциала были очень короткими.

Скрипторий и книжная лавка обычно совмещались, их римским названием было лат. taberna libraria. Книжные лавки располагались в самых оживленных местах древнего Рима. В императорскую эпоху местом особенно оживленной книжной торговли была Туфельная улица, где располагались в большом количестве книжные лавки (Aul. Gell., N. A., XVIII, 4, 1; Galen., XIX, 9). Издавались не только новые книги. Наряду с новинками были востребованы переиздания; особенным спросом пользовались старые книги. Поэтому особые специалисты, так называемые «антикварии», старались точно воспроизвести высоко ценившиеся старинные издания. Сцены покупки книг в римской книжной лавке представил в «Аттических ночах» Авл Геллий (N. A., V, 4, 1—3). Он писал:

В праздник Сигилларий сидели мы однажды в книжной лавке, я и поэт Юлий Павел, муж учёнейший из всех, что на нашей памяти. Там были выставлены «Анналы» Фабия, прекрасные и подлинно древние книги. Хозяин лавки утверждал, что в них нет никаких ошибок. Однако какой-то грамматик из числа самых известных, привлеченный покупателем для просмотра покупаемых книг, заявил, что он нашел одну ошибку в книге. Напротив, либрарий готов был биться об заклад на любую сумму, если в книге отыщется хоть одна ошибка, в одной букве.

— Пер. В. Г. Боруховича

Гораций упоминал книжную лавку Сосиев (по-видимому, братьев) в первой книге своих «Посланий» (Ep., I, 20). Он упоминал о них ещё раз в «Послании к Пизонам» («Об искусстве поэзии»), где говорится о том, что хорошая книга принесет прибыль Сосиям и достигнет заморских стран. По мнению В. Г. Боруховича, «они были вольноотпущенниками знатного плебейского рода Сосиев Сенеционов, игравших видную роль в общественной жизни Рима (один из членов этого рода был даже консулом в далеком прошлом). Торговля книгами была прибыльным делом, и Сосии принадлежали к числу крупных деятелей римской книготорговли, как можно судить на основании того, что Гораций употребляет их имя в качестве нарицательного».

«Тиражи» античного книгоиздания. Авторские гонорары

«Тиражи» книг, выпускаемых античными издателями, известны плохо. Из более поздних источников (например, писем Плиния Младшего) известно, что некий Регул выпустил в свет некролог своего безвременно умершего сына в количестве 1 000 экземпляров (IV, 7, 2). Один из «Авторов жизнеописаний Августов» сообщает, что император Тацит издал эдикт, согласно которому все библиотеки империи должны иметь сочинения его предка, историка Тацита.

Отношения книгоиздателя-торговца и автора остаются в значительной степени неизвестными. Источниками по этому предмету, кроме переписки Цицерона, могут служить эпиграммы Марциала (14 книг его эпиграмм вышли между 85 и 101 годами). В одной из них Марциал в шутливой форме описывал издание одной из этих книг:

Что пристал ты ко мне с изданьем книжек? Не прочел ты еще и двух страничек, А уж смотришь, Север, в последний листик, И зевать во весь рот ты начинаешь. Это те эпиграммы, что ты слушал, И скорей заносил ты на таблички; Это те, что за пазухой таскал ты, На пиры и в театр поодиночке; Это те, или новые — получше. Что за польза в таком мне тощем свитке, Что не толще концов на книжной скалке, Коль в три дня ты прочесть его не можешь… — II, 6

Марциал называл имена нескольких своих издателей: Квинта Валериана Поллия, издававшего самые ранние произведения поэта (I, 113), и вольноотпущенника Секунда, издававшего эпиграммы Марциала свитками очень небольшого формата (I, 2). Третьим был Атрект, чью лавку Марциал описал:

………… Постоянно ты ходишь Аргилетом: Против форума Цезаря есть лавка, Косяки у неё все в объявленьях. Там ты мигом прочтешь о всех поэтах, И спросить не успеешь ты Атректа (Так хозяин зовется этой лавки), С первой иль со второй подаст он по́лки Отскобленного пемзой и в порфире, Пять денариев взявши, Марциала. «Да не стоишь того!» — Ты прав, не спорю. — I, 177

Дважды Марциал упоминал торговца книгами Трифона (XIII, 3; IV, 72). У Марциала же приводятся указания на стоимость его книг. Она колебалась от 5 денариев (то есть 20 сестерциев) до 4 сестерциев (I, 117; XIII, 3). Однако неясно, получал ли он авторский гонорар за проданные книги. В эпиграмме (XII, 46) содержится намёк на коммерческий характер его деятельности. Авторский процент от продаж книг совершенно неизвестен. Гораций в своих сатирах говорит о себе: «Дерзкая бедность заставила меня писать стихи» (I, 4, 71).

Библиография

• Борухович В. Г. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1272988172 В мире античных свитков]. — Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1976. — 224 с.
• Мецгер Б. Текстология Нового Завета: Рукописная традиция, возникновение искажений и реконструкция оригинала. — М.: Библейско-богословский ин-т св. апостола Андрея, 1996. — 334 с.
• Немировский А. И. [www.pompeii.ru/ercolano/papiri/papiri01.htm Вилла Папирусов в Геркулануме и её библиотека] // Вестник древней истории. — 1991. — № 4. — С. 170—182.
• Поластрон Л. Книги в огне: история бесконечного уничтожения библиотек / Пер. с фр. Н. Васильковой, Е. Клоковой, Е. Мурашкинцевой,А. Пазельской. — М.: Текст, 2007. — 397 с. — ISBN 978-5-7516-0653-1.

Отрывок, характеризующий Издательское дело в Древнем Риме

– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.