Кариан (усадьба)

Кариа́н, Кариа́н-Стро́ганово, Кариа́н-Загря́жское (прежнее название — Загря́дчина) — историческая усадьба в посёлке Знаменка, Знаменского района Тамбовской области. Возникла в начале XVIII века. В 1812 году в Кариане родилась Наталья Гончарова.

Сохранившийся до наших дней усадебный дом занимают учреждения местного значения, в его мезонине располагается музейная экспозиция Знаменского краеведческого музея. На общественных началах сохраняется часть парка Строгановых (ООПТ Знаменский парк культуры и отдыха).

Загряжские

Усадьба Кариан первоначально названа по реке Кариан, в верховье которой оно находится. По традиции к названию усадьбы присоединялось имя владельца. Первыми хозяевами усадьбы были представители рода Загряжских. В начале XVIII века земля у слияния рек Кариана и Цны, в 37 верстах от города Тамбова, пожа­лована генерал-поручику Артемию Гри­горьевичу Загряжскому, ко­торый перевёл сюда, по данным ревиз­ской сказки, около 500 душ крестьян и дворцовой прислуги. В 1754 году, после смерти А. Г. Заг­ряжского, имение Кариан, вероятно, унаследовали оба его сына — Александр и Николай.

Вместо сгоревшей сель­ской деревянной Покровской церкви в 1743—1745 годах на площади перед барским домом и парком по заказу Александра Артемьевича Загряжского была построена одна из первых в Тамбовской губернии каменная цер­ковь, посвящённая иконе Божией Матери «Зна­мение». По этой церкви село получило название Знаменское (сейчас — Знаменка). Постройка была выполнена по распространённой в то время схеме «восьмерик на четверике». Легенды, связывающие с созданием Знаменской церкви имена В. Расстрелли и В. Баженова, не имеют под собой никакой реальной почвы. Возможно, что церковь в Кариане и церковь в ещё одном поместье Загряжских — Яропольце — строил один и тот же архитектор. В конце XVIII века к храму были добавлены два придела — святого Николая Чудотворца и святой мученицы Александры известен по фотографиям начала XX века.

Сведений о том, какие здания входили в усадебный комплекс во второй половине XVIII века, не сохранилось. Господский дом в последующие годы перестраивался много раз. Это большой одноэтажный дом, комнаты в котором, судя по всему, были расположены анфиладой, с высоким подвалом, где находились служебные помещения и жили слуги. Стена парадной залы овальной формы выступает в сад, над центральной частью дома находится мезонин. Купольное перекрытие залы было выполнено из дерева без использования гвоздей. Фасады, видимо, позднее переделывались и в настоящее время выглядят весьма просто.

После Александра Артемьевича имение перешло к его старшему сыну Ивану Александровичу Загряжскому (ум. 1807). В 1806 году Иван Александрович под залог Кариан-Загряжского получил в дворянской опеке 21 000 рублей. Известно, что унаследовавший имение его сын Александр к марту 1812 года смог выплатить лишь четверть долга. При Александре Ивановиче велись работы по перестройке усадебного дома и церкви. Во время Отечественной войны 1812 года Николай Афанасьевич Гончаров, служивший в то время при гражданском губернаторе в Калуге, вывез из Полотняного Завода, рядом с которым велись боевые действия, свою беременную жену и детей в тамбовское имение шурина. В Кариан-Загряжском Наталья Ивановна Гончарова родила 27 августа (8 сентября по новому стилю) 1812 года дочь Наталью — будущую жену А. С. Пушкина. Девочка, вероятно, была крещена в Знаменской церкви. Гончаровы жили в Кариане до августа 1813 года.

В 1813 году, после тяжёлого ранения в сражении с наполеоновскими войсками, Александр Иванович скончался и был похоронен в Знаменской церкви рядом с родителями. На этом мужская линия рода Загряжских пресеклась, и владение имением перешло к дочерям Ивана Александровича — Екатерине (1779—1842) и Софье (1778—1851). Софья Ивановна, вышедшая в 1813 году замуж за графа Ксавье де Местра, с середины 20-х годов до 1839 года жила вместе с мужем за границей. Вместе с Карианом сёстры унаследовали и лежащий на нём долг, выросший к тому времени до 80 000 рублей. Екатерина в конце 1813 года обращалась к императрице с просьбой об отсрочке платежей по долгам на 12 лет.

В 1823 году Екатерина Ивановна составила завещание, по которому всё имущество получала сестра Софья. Софья Ивановна после смерти сестры управляла имением самостоятельно, без участия мужа. Она не бывала в имении лично, решая все вопросы через управляющего. Большая часть земельных угодий сдавалась в аренду. Кариан по-прежнему находился в упадке, сумма долга увеличивалась, однако графиня не оставляла благотворительной деятельности. Так, она помогала Покровскому Девичьему монастырю и на свои средства содержала в Детском приюте принца Ольденбургского брата и сестру Рожковых. В 1846 году Софья Ивановна дала вольную дворовым Кариана.

Перед своей смертью графиня де Местр завещала имение вместе со всем состоянием двоюродному племяннику — Сергею Григорьевичу Строганову (его отец, Григорий Александрович Строганов, являлся сыном родной сестры Ивана Александровича Загряжского — Елизаветы).

Строгановы

Сергей Григорьевич Строганов вступил в права наследника 1 октября 1851 года с обязательством выплачивать 6% годовых с капитала овдовевшему Кса­вье де Местру. Со смертью в июле 1852 года графа де Местра наследство Загряжских пол­ностью перешло к Строгановым. Сергей Григорьевич выплатил отступные за отчуждение от наследства Гончаровым, претендовавшим на имение, и уплатил долги, лежащие на нём. В апреле 1859 года он передал Знаменское своему сыну Павлу Сергеевичу «в вечное и потомственное пользование».

Во владении Павла Сергеевича находилось почти 24 тысячи десятин земли — целинная ковыльная степь, пашня, сенокосные луга, пастбища, лесные угодья; из них 17 тысяч сдавалось в аренду. На оставшейся части по передовой агрономической науке велось собственное хозяйство. Организационно имение было разделено на девять хуторов, каждый управлялся своим приказчиком. Деятельность их осуществлялась в соответствии с планом, который составлялся на целый год и утверждался владельцем..

При новом владельце был отремонтирован двухэтажный барский дом, возведено каменное ограждение, остатки которого сохранились до наших дней, благоустроен пришедший в запустение парк. Для реставрации и роспи­си Знаменской церкви Строганов пригла­сил мастеров из столицы. По сохра­нившимся местным преданиям, оформление церкви воссоздавало интерьеры Исаакиевского собора — храма, где был крещён владелец имения.

Граф выделил средства на постройку церковно-приходской школы. Кроме школы Строганов содержал аптеку, приёмный покой богадельни, столовые для рабочих.

В 1864 году был основан конный завод, на котором разводились рысистые породы (скакуны брали призы на бегах в столице) и велась работа по улучшению породы крестьянских лошадей. В имении работали полотняный и винокуренный заводы, оборудованные механизмами с керосиновыми двигателями.

В 1894 году на деньги, выделенные Строгановым, на ветке Рязано-Уральской железной дороги в шести километрах от 3наменки была построена железнодорожная станция «Кариан-Строганово». В июне 1896 года были электрифицированы усадебный дом, все служебные помещения и церковь. Тогда же в Знаменском появился телефон.

В 1899 году при Знаменской школе Строганов открыл общественную читальню. Владелец усадьбы коллекционировал старинные книги и рукописи, собирал живопись. Он был одним из немногих русских коллекционеров, обративших внимание на произведения ранних итальянских художников. В особняке Знаменской усадьбы находилась часть коллекции Строганова: собрание картин российских живописцев: И. Айвазовского, А. Боголюбова, В. Боровиковского, К. Брюллова, Ф. Васильева, М. Клодта; а также западноевропейских: Скорела, Тенирса, Фрагонара. В Знаменском провёл лето 1869 года Фёдор Васильев, которому Строганов оказывал особое внимание. Окрестности Кариан-Знаменки запечатлены художником в картинах «Деревня», «Мокрый луг», «После дождя».

П. Строганов умер в 1911 году, не оставив прямых наследников. Имение перешло к сыну племянницы Павла Сергеевича князю Г. А. Щербатову (1898—1976). Опекун малолетнего князя, А. Г. Щербатов почти сразу после смерти Строганова взял ссуду в Тамбовском дворянском земельном банке в размере 300 тысяч рублей. Но вскоре грянула революция.

Имение после революции

После революции художественная коллекция Строганова была разрознена: некоторые картины попали в крупные музеи, а бо́льшая часть направлена в Тамбовскую картинную галерею. Было предпринято несколько неудачных попыток создать на базе усадьбы музей. На основе хозяйства усадьбы был создан Знаменский совхоз; в 1922 году расстроенное хозяйство было передано в аренду пороховому заводу для организации подсобного хозяйства; в 1923 году усадебные строение были розданы различным учреждениям; в 1944 году появилось решение Тамбовского облисполкома о передаче усадьбы детской колонии УНК НКВД.

Трапезная Знаменской церкви, закрытой в конце 1920-х годов, была взорвана в 1940 году; в 1946 году уничтожен сам храм. Сохранилась только полуразрушенная церковная колокольня, по состоянию на 2007 год она использовалась как водонапорная башня. На территории парка были возведены современные постройки, в том числе здание школы в середине 1980-х годов.

Литература

• Величко И. Краткое описание имения графа Павла Сергеевича Строганова Тамбовской губ. и уезда, при с. Знаменское-Кариан. — Москва: Типо-литография т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1892.
• Камягина Е. Знаменская усадьба // Русские провинциальные усадьбы. — Москва, 2001. — С. 391.
• Кученкова В. Тамбовские православные храмы. — Тамбов, 1996.
• Кученкова В. Строгоновы // Русские усадьбы. — Тамбов, 2001.
• Ободовская, И.; Дементьев, М. Наталья Николаевна Пушкина. — 2-е изд. — М. : Советская Россия, 1987.</span>
• Самодуров И. Краткое описание имения графа П. Строганова Тамбовской губернии и уезда, при с. Знаменском Кариане. С приложением 4 таблиц за 30 лет. / Самодуров И. — Москва: Типо-литография т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1896. — 19 с.
• Чекмарёв А. Ярополец Загряжских // Архитектурное наследство / Отв. ред. И. А. Бондаренко. — Москва: КомКнига, 2006. — Т. 46. — 328 с. — ISBN 5-484-00323-7.
• Чекмарёв А. Ярополец. История двух усадеб. — Москва: Дизайн. Информация. Картография, 2007. — Т. 46. — С. 22—23. — 207 с. — ISBN 978-5-287-00539-9.
• Городнова Л. Е. [www.mosjour.ru/index.php?id=2270 Тамбовская вотчина Строгановых] // Московский журнал. — 2015. — № 9. — С. 50—74. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0868-7110&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0868-7110].

Отрывок, характеризующий Кариан (усадьба)

– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.