Кореец II (канонерская лодка)
«Кореец II» — канонерская лодка Балтийского флота. Этот корабль был назван в честь своего героического предшественника, канонерской лодки «Кореец» Сибирской флотилии, погибшей в неравном бою 27 января (9 февраля) 1904 года.
Содержание
Постройка и испытания
Строительство канонерской лодки «Кореец II» началось 23 апреля 1906 года на судоверфи «Путиловского завода» в Санкт-Петербурге. «Кореец II» был спущен на воду 10 мая 1907 года, а 23 октября был принят в казну, как «наиболее добротно изготовленный».
Морской министр И. М. Диков постановил отправить «Кореец II» (командир — капитан 2 ранга Ф. В. Римский-Корсаков) вместе с однотипным «Гиляком II» на зимовку в Либаву, однако, после выхода 21 ноября 1907 года из Ревеля в Либаву, «Кореец II» лишился управления, а «Гиляк II» был затерт льдами. К ним на помощь был выслан буксир «Могучий», который привел обе лодки обратно в Ревель.
Испытания были закончены летом 1908 года, после чего «Кореец II» начали готовить к отправке на Дальний Восток.
Заграничное плавание
В октябре 1908 года «Кореец II» и «Гиляк II» отправились в заграничное плавание из Кронштадта, конечной целью которого было вступление обеих канонерок в состав Сибирской флотилии. Изначально эти канонерские лодки задумывались именно как корабли для службы на мелководных китайских реках — этим объясняется слабое вооружение и малая скорость хода, которые были принесены в жертву малой осадке кораблей этого типа.
После похода мимо Англии и Франции (который постоянно прерывался из-за штормов), «Кореец II» и «Гиляк II» направились в Португалию, а дальше — на Средиземное море, где их и застало решение совещания, проводившегося Морским министром 3 декабря 1908 года. Совещание постановило, что «Гиляк II» и «Кореец II» должны прибыть во Владивосток для дальнейшего их использования на охране рыбных промыслов.
Однако, уже 23 декабря 1908 года Николай II утверждает предложение Н. О. Эссена о возвращении канонерских лодок на Балтику, где из них должны были формировать отряд для обороны финских шхер. Телеграмма с подписью Императора застала канонерские лодки в Пирее, откуда они отправились на Родину 5 февраля 1909 года.
Обратный поход был очень трудным, постоянно штормило, «Гиляк II» получил некоторые повреждения, но с «Корейцем II» всё обошлось. 30 апреля 1909 года канонерки прибыли в Либаву, и уже на следующий день участвовали в маневрах Балтийского флота.
Во время своего заграничного плавания «Кореец II» и «Гиляк II» приняли участие в оказании помощи городу Мессина, пострадавшему от землетрясения, за что наряду с другими кораблями получили благодарности.
Довоенная служба
После возвращения из похода, «Кореец II» был включен в состав 2-й минной дивизии и перебазировался в Гельсингфос. В течение 1910 года «Кореец II» в составе отряда находился в Ревеле, занимаясь учебными стрельбами и тралением. Сначала он вошел в Учебно-артиллерийский отряд, затем состоял в распоряжении Главного гидрографического управления, а зиму провел в Кронштадте.
На протяжении 1911—1914 годов «Кореец II» оставался в учебно-артиллерийском отряде. За межнавигационный период кампании 1913 года на нем установили еще четыре 75-мм орудия.
Участие в Первой мировой войне
С началом войны «Кореец II» вновь попал во 2-ю дивизию, а в 1915 году ввиду быстрого продвижения немцев в Курляндии вместе с канонерской лодкой «Сивуч II» был отправлен в Рижский залив. Командиром «Корейца II» в это время являлся капитан 2 ранга И. К. Федяевский.
С 8 июля до начала августа канонерки в составе отряда оказывали сильную огневую поддержку войскам. 4 августа «Кореец II» и «Сивуч II» в последний раз обстреляли позиции немцев в районе Кемери, а в это время немецкий флот уже начинал свою операцию.
Бой и гибель
6 августа в 11 ч германский флот Балтийского моря под командованием вице-адмирала Шмидта в составе линкоров «Posen» (флагманский), «Nassau», крейсеров «Pillau», «Bremen», «Graudenz», «Augsburg», минного заградителя, эскадренных миноносцев и тральщиков начал продвигаться вглубь акватории Рижского залива.
В это же время в Усть-Двинск пришел приказ начальника штаба Балтийского флота вице-адмирала Л. Б. Кербера, предписывающий «Сивучу II» и «Корейцу II» срочно идти в Моонзунд, — приказ, отданный с явным опозданием на сутки, посылал теперь канонерские лодки на верную гибель. Командиры наших кораблей перед выходом приняли решение
в случае гибели от подводной лодки, другому кораблю людей не снимать; в случае встречи с более сильным и многочисленным неприятелем, не держаться соединенно.
После выхода из Усть-Двинска 6 августа в 13 ч 25 мин, русские канонерки неоднократно получали радиосообщения о нахождении на пути их следования неприятельских судов.
В 20 часов 50 минут канонерские лодки обнаружили крейсер «Augsburg» и миноносцы V29 и V100. Противник запросил опознавательные и, не получив ответа, открыл огонь. На «Augsburg» посчитали, что обнаружены русские эсминцы, поэтому командир немецкого крейсера, опасаясь торпед, держал дистанцию. В 21 час 20 минут «Augsburg» открыл огонь на поражение, и «Кореец II» получил сразу два попадания выше ватерлинии. Только теперь на кораблях противника поняли, что ведут бой с русскими канонерскими лодками. «Сивуч II» быстро получил сильные повреждения, и немецкий крейсер перенес огонь на уходивший «Кореец II». Немецкие комендоры не успевали изменять прицел, и поэтому «Кореец II» за это время повреждений не получил. Через несколько минут удачным выстрелом «Корейца» на «Augsburg» был снесен носовой прожектор, и это на некоторое время лишило немецкий корабль возможно целиться. Крейсер выполнил поворот для того, чтобы ввести в действие кормовой прожектор, но ценное время было потеряно и «Кореец» смог уйти на мелководье.
Через 12 минут после ухода от противника «Кореец II» сел на мель. И. К. Федяевский предпринял решительные действия — были уничтожены секретные документы, отправлено последнее радиосообщение в Минную дивизию, спустили вельбот. На следующий день, не имея точных сведений о противнике, офицеры корабля приняли тяжелейшее решение- корабль был взорван. По иронии судьбы, немецкие суда уже уходили из залива.
Дальнейшая судьба
Попытки поднять канонерскую лодку во время войны не увенчались успехом, организация же подъема была возложена на прежнего командира «Корейца» И. К. Федяевского, действия которого по уничтожению корабля были признаны поспешными. С канонерской лодки были подняты оба 120 мм орудия и шесть 75 мм пушек. В 1922 году корабль был разобран эстонцами на металлолом.
Напишите отзыв о статье "Кореец II (канонерская лодка)"
Литература
- Скворцов А.В. Канонерские лодки Балтийского флота «Гиляк», «Кореец», «Бобр», «Сивуч» : Ж. — Спб.: Гангут, 2000. — № 34—35. — С. 29—38.
- Д.Ю. Козлов. Сражение за Рижский залив. Лето 1915 года. — Цейхгауз, 2007. — ISBN 978-5-9771-0055-7.
Ссылки
- [navsource.narod.ru/photos/04/056/index.html Фотографии]
- [infoart.udm.ru/history/navy/rusgb109.htm Класс «Гиляк»]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Кореец II (канонерская лодка)
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».
В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
