Красная угроза

«Красная угроза» (англ. Red Scare) — идеология противостояния левым экстремистам в странах Запада. Наибольшее распространение получила в США, где разделяют два этапа борьбы с «красной угрозой»: 1917—1920 годы и послевоенный период с конца 1940-х годов до конца 1950-х.

Первая «Красная угроза» (1917—1920)

Впервые выражение «Красная угроза» появилось во время Первой мировой войны, в которой США участвовали в 1917—1918 годах. Осознание угрозы, которую несёт коммунизм Америке, усилилось из-за массового насилия в России во время Гражданской войны. Историк Левин Б. Мюррей характеризует первую «Красную угрозу» как «общенациональную истерию, направленную против радикалов, истерию, спровоцированную страхом перед неминуемой большевистской революцией, которая уничтожит собственность, церковь, дом, брак, гражданские права и американский образ жизни».

Ещё в 1903 году в США принимается закон «Об исключении анархистов» (en:Anarchist Exclusion Act), предусматривавший депортации иммигрантов, симпатизирующих анархистским идеям. В 1918 году этот закон дополняется также законом «Об иммиграции» (en:Immigration Act of 1918), предусматривавшим запрет въезда и депортацию неграждан, которые «не верят или противостоят любому организованному правительству» («who disbelieve in or are opposed to all organized government»).

16 мая 1918 года президент Вудро Вильсон подписывает антииммигрантский закон «О подстрекательстве к мятежу» (en:Sedition Act of 1918), призванный поддержать военные усилия Соединённых Штатов в первой мировой войне, и запрещавший оскорбления правительства или армии Соединённых Штатов в военное время. Почте также разрешалось не доставлять адресатам письма, содержащие таковые оскорбления. Помимо тюремного заключения и значительных штрафов, закон также предусматривал депортации нежелательных иммигрантов.

Кроме того, в связи с вступлением США в войну в 1917 году принимается закон «О шпионаже» (en:Espionage Act of 1917), в соответствии с которым летом 1918 года за социалистические речи был осуждён на 10 лет тюремного заключения Юджин Дебс, пять раз бывший кандидатом на пост президента США. После отбытия 3 лет заключения был освобождён на рождество 1921 года.

В соответствии с тем же законом были приговорены к депортации анархисты Эмма Голдман и Александр Беркман.

В 1919—1920 ряд штатов принимают законы о запрете оправданий насилия ради социальных изменений. В 1920 году из нижней палаты законодательного собрания штата Нью-Йорк 140 голосами против 6 исключаются пятеро законно избранных социалистов по обвинению в том, что они избраны «на платформе, противоречащей интересам штата Нью-Йорк и Соединённых Штатов».

24 штата приняли законы о запрете на своих территориях красных флагов. Вместе с тем, штат Огайо сделал исключение для вымпелов колледжей, Висконсин — для исторических музеев, Миннесота — для железных дорог и предупреждений об опасности на автомагистралях.

6 штатов ещё до 1919 года приняли свои собственные варианты федерального закона «О подстрекательстве к мятежу», в 1919—1920 подобные законы принимаются ещё в 20 штатах, и, в ряде случаев, также отдельными городами (например, в одном только штате Вашингтон таких городов насчитывалось до 20). Подобные законы носили, как правило, название «анти-синдикалистских», и объявляли преступными, в частности, всеобщие забастовки.

В 1919—1920 годах агенты генерального прокурора США Палмера внедряются в ряд радикальных организаций, и в 1920 году Эдгар Гувер выступает с предупреждением о якобы планируемом радикалами на 1 мая 1920 года свержении правительства США. После того, как никаких выступлений радикалов не произошло, пресса начала практически единодушно издеваться над «галлюцинациями» Палмера, и всеобщий психоз сошёл на нет.

По итогам первой «Красной угрозы» произошло уменьшение числа членов Коммунистической партии США и аналогичных партий на 80 %.

Одним из основных последствий «Красной угрозы» стала массовая анти-иммигрантская ксенофобия, основанная на страхе рождённых в США граждан (так называемых «коренных» — «nativists») перед тем, что существовавшая ранее политика неограниченной иммиграции в конечном итоге приведёт к разрушению традиционной американской идентичности («американский образ жизни»). Страхи «коренных» американцев концентрируются на анархистах, в 1901 году убивших 25-го президента США Уильяма Мак-Кинли, и на радикальном профсоюзе Индустриальные рабочие мира, провозгласившим своей целью «овладение средствами производства» и «уничтожение системы наёмного труда».

Первая заметная попытка как-либо ограничить эмиграцию в США принимается (если не считать запрета на иммиграцию китайцев, принятого ранее — см. Акт об исключении китайцев 1882 года) в 1917 году с ограничением въезда лиц из «Азиатской запретной зоны», для иммигрантов из Европы был запрещён въезд лиц, не умевших читать. В 1921—1924 годах впервые вводится квотирование иммиграции в США. Вместе с тем ограничения иммиграции имели отчётливый расовый мотив, и ставили цель борьбы с изменением уже существующих пропорций среди населения США. Иммиграция граждан ряда стран Юго-Восточной Азии запрещалась совсем, уже въехавшим иммигрантам запрещалась натурализация, а для стран Латинской Америки вообще не было выделено никаких квот.

86 % из 155 тысячной квоты 1924 года было выделено на страны Северной Европы, в первую очередь — Германия, Британия и Ирландия, в дальнейшем Северная Европа продолжала сохранять это преимущество, тогда как эмиграция из стран Восточной и Южной Европы сильно сократилась. Итальянская иммиграция была резко урезана от 200 000 человек в год до только 4000. Так же резко падает еврейская иммиграция, так как большинство евреев прибывало из стран, получивших очень малые квоты — Польша, Советский Союз, Румыния и другие. Если в период 1881—1923 в США прибыло около 2 500 000 евреев, то за 1924—1933 — всего около 30 000 — 40 000.

Комиссия Овермана

19 сентября 1918 года начинает работу Комиссия Овермана под председательством демократического сенатора от штата Северная Каролина Ли Слейтера Овермана. Комиссия Овермана стала предтечей маккартистской «Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности», и получила от Сената Соединённых Штатов задание расследовать германскую, большевистскую и прочую «антиамериканскую деятельность», а также возможные последствия внедрения большевизма в США.

В июне 1919 года Комиссия Овермана опубликовала свой финальный отчёт длиной 35000 слов. По выводам комиссии, в случае замены в США капитализма на коммунизм результатом должны стать нищета, голод, массовые конфискации и террор. По результатам расследования комиссия обвинила ряд связанных с Германией организаций в Америке (Национальный Германо-Американский Альянс и другие) в попытке захватить контроль над американской прессой, выборами и общественным мнением.

Основным выводом Комиссии Овермана стала рекомендация депортировать из Соединённых Штатов радикально настроенных иммигрантов, ужесточить контроль над оборотом взрывчатых веществ, и за публикациями на иностранных языках.

Теракты в апреле и июне 1919 года. Столкновения 1 мая 1919 года

В апреле 1919 был раскрыт широкомасштабный заговор с рассылкой по почте 36 взрывных зарядов. В числе получателей числились иммиграционные чиновники, верховный судья Оливер Уэнделл Холмс, председатель сенатской комиссии по исследованиям большевизма, генеральный прокурор, ряд бизнесменов (в частности, Джон Д. Рокфеллер), а также полевой агент ФБР Р. В. Финч. Часть бомб была приурочена к дню труда 1 мая, и предназначались, в частности, для мэра Сиэттла Хансона, который активно боролся со всеобщей стачкой в этом городе. Эта бомба прибыла слишком рано, Хансон не пострадал. Другая бомба была отправлена 29 апреля, и предназначалась для сторонника Закона «Об исключении анархистов» 1903 года (предусматривавшего депортацию иммигрантов, заподозренных в «анархизме»), сенатора от штата Джорджия Томаса В. Хардвика. При взрыве были ранены его жена и домработница. 30 апреля работники почты обнаружили 16 других бомб в посылках различным адресатам в Нью-Йорке, и прервали их доставку. В другие дни было обнаружено ещё 12 других бомб.

С окончанием Первой мировой войны 11 ноября 1918 года, в марте-мае 1919 года американские ветераны основывают правоконсервативную патриотическую организацию Американский легион, которая уже в ноябре проводит свой первый национальный съезд. Легионеры изгоняют «вобблис» (членов радикального профсоюза Индустриальные рабочие мира) из города Сентрейлия, штат Вашингтон, в ходе столкновений легионеров с вооружёнными рабочими погибло три человека, один рабочий линчеван на месте. В штате Западная Вирджиния полиция заставила 118 «вобблис» целовать американский флаг.

1 мая 1919 прошли массовые рабочие демонстрации. Демонстрация в Бостоне не получила официального разрешения, и была разогнана полицией, причём один полицейский погиб, 116 социалистов арестованы. Толпа атаковала предполагаемую штаб-квартиру социалистов, причём ни один из нападавших не был арестован. В Нью-Йорке солдаты сожгли отпечатанные социалистические материалы, и заставили иммигрантов петь патриотический американский гимн.

Самые серьёзные столкновения прошли в Кливленде. Конфликт между социалистами и легионерами привёл к жертвам: двое убитых и четверо раненных. Полиция восстановила порядок с помощью тяжёлой техники, арестовав 106 человек. Городская пресса обратила внимание, что только 8 человек из числа арестованных родились в США.

В июне 1919 года произошла новая серия рассылок бомб по почте. 2 июня в один и тот же час раздались взрывы в восьми разных городах. Одной из целей стал генеральный прокурор Палмер, чей дом в федеральном округе Колумбия был взорван. Человек, совершивший покушение, погиб при взрыве; остались свидетельства, что он был итальянцем, проживавшим в Филадельфии.

Рейды Палмера

После теракта генеральный прокурор Палмер провёл рейды, представлявшие собой массовые аресты и депортации иммигрантов, подозреваемых в принадлежности к левым группировками и радикализме. Были проведены аресты от 4 до 10 тыс. чел. Операцией руководил Эдгар Гувер, которому тогда было 24 года. Многим арестованным не был предоставлен доступ к адвокату во время допроса, ряд лиц были избиты при аресте и во время допросов.

Газета «Вашингтон Пост» назвала произошедшее «не стоит терять время на плач по нарушениям свободы, от которого волосы встают дыбом», а «Нью-Йорк Таймс» назвала следы избиений «сувенирами новой политики федеральных агентов по отношению к красным». Эти действия встретили оппозицию в лице 12 высокопоставленных юристов, в том числе 4 судей Верховного Суда, составивших доклад «о незаконных действиях департамента юстиции Соединённых Штатов», в котором было указано на нарушения 4-й, 5-й, 6-й и 8-й поправок к Конституции. Палмер сообщил о планируемом на 1 мая 1920 года антиправительственном заговоре, однако эта дата прошла без каких-либо происшествий. Основания для депортации были найдены только для 600 человек из тысяч арестованных.

Результатом стала вспышка ксенофобии в американском обществе, направленная также на различные группировки радикальных анархистов, зачастую состоявшие из недавних иммигрантов. Под прицелом оказался также профсоюз Индустриальные рабочие мира, проведший в 1919 году сотни общенациональных забастовок. Консервативная пресса называла их «преступлениями против общества» и «заговорами с целью установить коммунизм». В 1919—1920 несколько штатов вводят законы против «криминальных профсоюзов».

Забастовки в 1919 году

В течение 1919 года Соединённые Штаты сотрясает целый ряд забастовок, в том числе и несколько крупных. Согласно данным исследователя Андре Каспи, в 1919 году в США проходит 3630 забастовок, в которых участвуют до 4 160 человек. (уточнить цифры)

В январе 1919 года бастуют докеры Нью-Йорка и рабочие лёгкой промышленности, требовавшие 44-часовой рабочей недели, и повышения заработной платы на 15 %. 6-11 февраля 1919 года проходит всеобщая забастовка в Сиэттле, в том числе с участием профсоюзов Индустриальные рабочие мира и Американская федерация труда. Мэр Сиэттла Хансон сравнил забастовку с «революцией в Петрограде», 39 профсоюзных деятелей ИРМ были арестованы, как «анархисты». Газета «Чикаго Трибьюн» назвала забастовку «марксистским» «шагом из Петрограда в Сиэттл».

Также в феврале проходит забастовка до 86000 рабочих скотобоен, в марте бастуют работники общественного транспорта штата Нью-Джерси, в июле — работники табачных фабрик Нью-Йорка, в августе — железнодорожники штата Вашингтон и актёры Нью-Йорка, и так далее.

Наиболее впечатляющим ударом по общественному порядку стала сентябрьская забастовка полицейских в городе Бостон. 15 августа полицейские образовали собственный профсоюз, присоединившийся в Американской Федерации Труда. 9 сентября 1919 года примерно тысяча полицейских из общего числа полутора тысяч начали забастовку, требуя повышения заработной платы, которая никак не изменилась за время войны, тогда как цены возросли в среднем в два раза. Шеф местной полиции Эдвард Аптон Кёртис отверг право полицейских на профсоюзы, «зачинщики» подверглись административным взысканиям, однако забастовка всё же началась.

Бостон охватила массовая паника. Вскоре начинаются массовые грабежи, горожане начинают вооружаться и организовывать отряды самообороны. 10 сентября губернатор штата Массачусетс вводит в город подчинявшиеся ему части национальной гвардии штата, проходят столкновения национальных гвардейцев с мародёрами, причём было двое погибших. 11-12 сентября порядок был восстановлен. Пресса назвала бастующих полицейских «дезертирами» и «агентами Ленина».

22 сентября начинается забастовка рабочих металлургической промышленности, работавших в корпорации US Steel, условия труда в которой были особенно тяжёлыми. В городах Хоумстед, Нью-Касл, Буффало проходят столкновения рабочих с заводской охраной. По данным профсоюза, в общей сложности забастовка охватила до 280 тыс. рабочих из 350 тыс. 29 сентября забастовка перекидывается на сталелитейную корпорацию Bethlehem Steel, в ней участвуют до 25 % её рабочих. Окончательно забастовки металлургов завершаются 9 января 1920 года.

1 ноября начинается забастовка шахтёров, требовавших шестичасового рабочего дня, пятидневной недели, повышения заработной платы на 60 %. Сложность положения шахтёров заключалась также и в том, что им запрещались забастовки в военное время; тогда как война закончилась 11 ноября 1918 года, правительство Соединённых Штатов спустя год всё ещё не отменило военное положение.

Результатом стала серия законов об иммиграции и призывах к насильственному изменению существующего строя. По словам Давида Д. Коула «федеральное правительство депортирует радикальных иммигрантов за их выступления или за их связи, не делая особой разницы между реальными угрозами и идеологическими противниками».

Расовые бунты 1919 года («Красное лето»)

Участие США в Первой мировой войне сопровождалась массовой мобилизацией мужчин, и резким падением иммиграции из Европы. В результате промышленные города Севера и Среднего Запада начинают испытывать недостаток рабочих рук, который постепенно заполняется массовым привлечением негров с Юга. К 1919 году мигрируют до 500 тыс. негров, которые как занимают новые рабочие места, так и, в некоторых случаях, используются в качестве штрейкбрехеров. Обострение подозрительности белых рабочих приводит к взрыву вследствие непродуманной быстрой демобилизации и отмены ограничений цен военного времени. Результатом становится резкое обострение конкуренции за рабочие места и инфляция. Согласно отчёту сотрудника Департамента Труда Соединённых Штатов доктора Джорджа Е. Хайнса, летом-осенью 1919 года было зафиксировано 38 отдельных бунтов, в которых белые нападали на чёрных. Согласно этому отчёту, в период 1 января — 14 сентября 1919 года, по крайней мере 43 негра были линчёваны, из них 16 повешены, а остальные застрелены. Впервые в истории расовых столкновений в США отмечены попытки негров организовать отряды самообороны.

Влиятельная газета Нью-Йорк Таймс летом 1919 года обвиняет в насилии радикальный профсоюз Индустриальные рабочие мира, большевизм и «другие экстремистские радикальные движения». В октябре газета обвиняет радикалов в ведении среди чёрного сообщества «большевистской пропаганды», «распространяющей доктрины Ленина и Троцкого».

• 10 мая 1919 вводится военное положение в городе Чарльстон, штат Южная Каролина. Бунт был поднят белыми моряками флота США, убившими троих негров. Пять белых и восемнадцать чёрных ранены.
• В начале июля бунт в городе Лонгвью, штат Техас привёл к гибели четырёх человек, и уничтожению местного чёрного гетто.
• 3 июля чёрные солдаты сегрегированного 10-го кавалерийского полка были атакованы местной полицией в городе Бизби, штат Аризона.
• В июле в городе Вашингтон, округ Колумбия, распространились слухи об аресте негра за изнасилование. Слухи вылились в четыре дня уличного насилия, сопровождавшегося нападениями белых (многие в военной форме) на случайных негров на улице, других негров толпа вытаскивала из машин. После отказа полиции вмешаться начались столкновения белых с чёрными отрядами самообороны, в результате чего в город пришлось вводить войска. К концу беспорядков погибло десять белых, включая двух полицейских, и пятеро чёрных.
• В городе Норфолк, штат Вирджиния, белые атаковали чёрных ветеранов. По крайней мере шесть человек застрелены, порядок восстановлен с помощью морской пехоты и военного флота.
• 27 июля начинаются наиболее тяжёлые расовые столкновения 1919 года, имевшие место в городе Чикаго. Белые обнаружили чёрную молодёжь, нарушившую границу сегрегированных пляжей на озере Мичиган, и заплывшую на пляжи, зарезервированные только для белых. Несколько нарушителей были утоплены. После отказа полиции вмешаться начался бунт чёрной молодёжи Чикаго, продолжавшийся 13 дней. Среди белых особую активность проявили ирландцы, чья территория непосредственно граничила с чёрным гетто. К моменту окончания беспорядков погибло 23 чёрных и 15 белых, 537 человек ранены, разрушены дома 1000 чёрных семей.
• В августе начался бунт в городе Ноксвилль, штат Теннеси, после того, как мулат Морис Майес был заподозрен в убийстве белой женщины. Толпа в 10 000 белых, взорвав двери динамитом, взяла штурмом городскую тюрьму в поисках подозреваемого и, не найдя его, освободила 16 белых, захватив при этом оружие и конфискованный алкоголь. Разгромив тюрьму, толпа направилась в поисках Майеса в местный чёрный район, где начались перестрелки белых с чёрными. Акты насилия продолжались в течение дня, причём двое чёрных были убиты на вокзале, когда пытались бежать из города. Бунт подавлен Национальной гвардией.

• В конце сентябре толпа в 4000 белых в городе Омаха, штат Небраска потребовала от полиции выдать Уилла Брауна, чёрного, подозреваемого в изнасиловании белой женщины. Полицейские попытались рассеять толпу водой из брандспойтов, но их забросали кирпичами, разбив все стёкла в здании суда. Сожжено здание суда, подозреваемый линчёван толпой, его тело сожжено, после чего толпа рассеялась по городу, захватив оружие, а также нападая на полицейских и негров. Семь полицейских получили лёгкие огнестрельные ранения. Кроме того, толпа захватила мэра Эдварда Смита, перевернув при этом полицейский автомобиль, и попыталась повесить его. Мэр был освобождён полицией, и провёл в госпитале несколько дней. Сам бунт на следующий день был подавлен федеральными войсками.
• Последний бунт произошёл 1 октября в городе Илэйн, штат Арканзас. В ходе столкновений погибло от 100 до 200 чёрных, и пятеро белых. Местные власти и местная пресса обвинили чёрных в намерении организовать «социалистический» профсоюз и устроить массовую резню белого населения. 12 чёрных были приговорены к смертной казни и 79 к тюремному заключению до 21 года, однако впоследствии эти приговоры были отменены верховным судом США.

Депортации. «Советский ковчег»

21 декабря 1919 года правительство США депортировало 249 человек на корабле «Буфорд», который пресса назвала «Советским ковчегом». Из этих 249 человек 199 были арестованы 7 ноября 1919 года во время «рейдов Палмера». В общей сложности, депортировано было, на «Буфорде», и другими способами, 351 человек, все — недавние иммигранты, не имевшие гражданства.

180 человек принадлежали к анархистскому «Союзу русских рабочих», который был одной из основных целей «рейдов Палмера». Влиятельная газета Нью-Йорк Таймс заявила, что в этой организации имеется «500 русских красных», которые являются «агентами, распространяющими большевизм в Соединённых Штатах».

Отправка из США «советского ковчега» сопровождалась массовой истерией в прессе. Газета New York Sun объявила его пассажиров «заговорщиками всех мастей», Boston Transcript назвал эту депортацию столь же знаменательной, как и путешествие Колумба. Влиятельная газета New York Times заявила, что депортируемые «злоупотребили гостеприимством» Соединённых Штатов, и «[вместо того,] чтобы отблагодарить Соединенные Штаты, предоставившие им возможности, равенство и свободу, они пытались уничтожить возможности других, равенство и свободу. Теперь американцы узнали иностранцев-революционеров».

По заявлению Los Angeles Times,

В настоящее время в Америке 14 миллионов европейцев, не получивших гражданства; по меньшей мере 7 миллионов не владеют английским (не могут ни говорить, ни читать). Избежав дурного влияния наставников, они могут стать хорошими американцами. Но пока позволено иностранным агитаторам распространять лживую пропаганду, эти иностранцы останутся угрозой для государства и жизни американцев.

Анархистка Эмма Голдман неоднократно арестовывалась за «призывы к мятежу», и протесты против призыва, Александр Беркман был осуждён на 14 лет тюремного заключения за попытку убийства промышленного капиталиста Генри Клэя Фрика после забастовки 1892 года. В 1917 году повторно арестован за совместные с Эммой Голдман выступления против призыва.

Сам капитан «Буфорда» не знал места назначения, и вскрыл запечатанные приказы с его указанием только через 24 часа после отплытия. Пассажиры корабля фактически находились на положении заключённых; для их охраны был размещён отряд из 58 морских пехотинцев с 4 офицерами, а экипажу выданы пистолеты.

«Буфорд» остановился в Киле, где взял на борт германского офицера для прохода через оставшиеся после войны минные поля Северного моря. 16 января 1920 года корабль прибыл в финский порт Ханко, откуда под охранной «белофиннов» препровождены в Териоки. 19 января депортируемые были проведены по льду реки Сестры в разрушенный войной Белоостров, где с триумфом встречены большевиками, и перевезены в Петроград.

Дальнейшая их судьба оказалась сложной; Эмма Голдман и Александр Беркман ехали в Советский Союз с самыми радужными надеждами, однако по прибытии убедились, что пути большевиков и анархистов уже давно разошлись.

Вторая «Красная угроза» (1947—1957)

Вторая «Красная угроза» характеризовалась страхом перед шпионажем коммунистов и была вызвана появлением коммунистических государств в Восточной Европе, блокадой Западного Берлина (1948—1949), гражданской войной в Китае (1949) и Корейской войной (1950—1953). Эти опасения вылились в занесения в чёрные списки, аресты и депортации лиц, подозреваемых в симпатиях к коммунизму.

Предпосылки

Бывшие члены Компартии США и агенты советской разведки Элизабет Бентли и Уэттэйкер Чамберс выступили с заявлениями об активном проникновении советских агентов и лиц, симпатизирующих коммунизму, в различные правительственные учреждения США во время и по окончании Второй мировой войны. Эти заявления были восприняты как доказательство активной советской и коммунистической инфильтрации в американское правительство. Появление атомной бомбы у Советского Союза породило страх перед возможной ядерной атакой на США и перед Коммунистической партией США. Арест летом 1950 года работавших на советскую разведку коммунистов супругов Розенберг привлёк внимание американской общественности к их делу. Антикоммунизм поддерживался примерами из истории и повседневной жизни СССР и Китая, в которых американцы видели свидетельство разрушительной роли коммунизма. Особое внимание сосредоточивалось на сталинских репрессиях и лагерях принудительного труда ГУЛАГа.

История

Благодаря Великой депрессии коммунизм стал привлекательной идеологией для многих американцев, особенно в интеллектуальной и в рабочей среде. На пике своей популярности в 1939 Компартия США насчитывала 50 тыс. членов. Со вступлением в войну в 1940 Конгресс принял «Акт Смита», сделавший незаконным членство в политических группах, выступавших за насильственное изменение существующего строя, и потребовавший от иностранцев регистрации в федеральном правительстве. Этот закон был направлен не только против Компартии, но также против «Германо-Американского Бунда» и против американцев японского происхождения в целом. С началом германского вторжения в СССР Компартия сменила свою позицию с анти- на провоенную. Пока США и СССР были союзниками, Компартия США выступала против забастовок и поддерживала американские военные усилия. Председатель Компартии Эрл Браудер выдвинул лозунг «Коммунизм — это американизм двадцатого века». В то же время троцкистская Социалистическая Рабочая Партия выступала против войны и поддерживала забастовки, в том числе в оборонной промышленности. Ряд членов СРП были осуждены согласно «Акту Смита», в то время как Компартия таким санкциям не подвергалась.

В 1947 Гарри Трумэн подписал Указ № 9835, создавший «Программу проверки лояльности федеральных сотрудников». Эта программа учредила комитеты по расследованиям и увольнениям сотрудников в случае сомнений в их лояльности. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности (англ. House Committee on Un-American Activities, (HUAC)) и сенатские подкомитеты, которые в 1953 возглавил сенатор Джозеф Маккарти, начали расследования в отношении настоящих или подозреваемых американских коммунистов и их роли, настоящей или воображаемой, в шпионаже, пропаганде и подрывной деятельности.

Вторая «Красная угроза» протекала на фоне начавшейся гонки ядерных вооружений, что повлекло за собой заметные последствия для американского образа жизни: резко возросла популярность домашних убежищ на случай ядерной атаки, регулярно проводились учебные тревоги в школах и университетах. Начиная с 1950-х годов возросла популярность научной фантастики. Многие триллеры и фантастические фильмы этого периода эксплуатировали тему чудовищного, бесчеловечного врага, который планировал проникнуть в общество и уничтожить американский образ жизни. Антикоммунизм повлиял даже на спорт; команда «Красные Цинциннати» (англ. Cincinnati Reds) временно изменила своё название на «Красноногие Цинциннати» (англ. Cincinnati Redlegs), чтобы избежать ассоциаций с коммунизмом.

См. также

• Маккартизм
• Попутчик (жаргон)

Библиография

• Levin, Murray B. [books.google.com/books?id=cnKFAAAAMAAJ Political Hysteria in America: The Democratic Capacity for Repression]. — Basic Books, 1971. — ISBN 0-465-05898-1.

Отрывок, характеризующий Красная угроза

Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.