Гольдман, Эмма

Эмма Гольдман

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Э́мма Го́льдман (англ. Emma Goldman, известная также как Красная Эмма, 27 июня 1869 — 14 мая 1940) — знаменитая североамериканская анархистка (родом из Российской империи) первой половины XX века.

Биография

Семья и эмиграция в США

Эмма Гольдман родилась в ортодоксальной еврейской семье в Ковно (современный Каунас, Литва), где её семья содержала небольшой трактир в близлежащих Попелянах. Четыре года проучилась в начальной школе в Кёнигсберге, где жила её бабка, изучив там немецкий язык и показав себя способной ученицей с высокими оценками по всем предметам, но не по поведению.

Когда ей было 13 лет, семья переехала в Санкт-Петербург. Это был период политических репрессий, последовавших после гибели от рук народовольцев императора Александра II. В те годы революционные настроения были весьма популярны в среде молодежи. Не избежала этого увлечения и Эмма, на которую большое впечатление оказала книга Николая Чернышевского «Что делать?».

Натерпевшись от деспотичного патриархального отца, в 17 лет Эмма вслед за своей старшей сестрой Еленой эмигрировала в США. Там в Рочестере, штат Нью-Йорк, начала работать на текстильной фабрике, зарабатывая по два с половиной доллара в неделю. В 1887 году Эмма вышла замуж за фабричного рабочего Якова Кершнера и получила американское гражданство.

Приобщение к анархизму

Известия о повешении четырёх анархистов, участвовавших в бунте на Хеймаркет в Чикаго, подтолкнули Эмму присоединиться к американскому анархистскому движению. Она развелась с мужем, рассталась с сестрой и переехала в Нью-Хейвен, штат Коннектикут, а затем — в Нью-Йорк. В этот период на неё большое влияние оказали речи Иоганна Моста, защищавшего правомерность насилия для достижения политических и социальных целей.

В Нью-Йорке Эмма познакомилась с Александром Беркманом, являвшимся важнейшей фигурой анархистского движения в США в тот период. В тот же день он пригласил её на выступление Иоганна Моста. Гольдман и Беркман, которого она называла Сашей, сначала стали любовниками, а затем оставались друзьями до самой его смерти в 1936 году; Эмма приезжала в Ниццу к умирающему Беркману после его неудачной попытки самоубийства.

Вдохновлённые теориями Иоганна Моста, они начали планировать прямые действия, необходимые для целей революции. Впрочем, вскоре они разошлись со своим учителем и покинули его издание «Freiheit», а у Гольдман даже случился с Мостом публичный конфликт (когда тот резко осудил покушение Беркмана и отказался взять свои слова обратно, она предала его публичной порке хлыстом).

Эмма сама начала активно выступать с речами. Участвуя в рабочей борьбе, Гольдман организовывала работниц-швей во время забастовки 1889 года. Во время первомайской демонстрации 1891 года она шла впереди колонны анархистов с красным флагом.

Когда анархистская коммуна эмигрантов из Российской империи, в которой они жили, распалась, Гольдман и Беркман поселились в Вудстоке, штат Иллинойс, со своими друзьями Еленой Минкиной и иллюстратором Модестом («Федей») Штейном, двоюродным братом Беркмана. Когда у Эммы и Феди завязались отношения, Беркман преодолел ревность, которую считал «буржуазным предрассудком», и сохранил с Гольдман свободные отношения.

Хоумстедское дело

Гольдман и Беркман принимали участие в событиях вокруг стачки в Хоумстеде (1892), где Генри Клей Фрик, управляющий металлургическим заводом в собственности сталелитейной корпорации Эндрю Карнеги, самовольно навязал новый коллективный договор с пониженной зарплатой и попытался разгромить несогласный с этим профсоюз. В ответ рабочие объявили забастовку, захватили свой завод и изгнали администрацию, после чего три сотни вооружённой охраны детективного агентства Пинкертона силой выгнали их с завода; при этом погибло полтора десятка человек.

Беркман спланировал и осуществил покушение на Генри Клея Фрика как виновника кровопролития. Покушавшийся был схвачен и осужден на 22 года тюремного заключения. В ходе расследования власти, уверенные в участии Гольдман в заговоре, так и не смогли этого доказать, несмотря на обыски. Эмма активно боролась за досрочное освобождение Беркмана и добилась того, что он вышел из тюрьмы в 1906 году, отсидев лишь 14 лет. Она тяжело переживала отсутствие Саши; к тому же, и сами рабочие, и многие анархисты осудили этот акт индивидуального террора.

Первый тюремный срок

В 1893 году — время одного из серьёзнейших экономических кризисов — Гольдман много разъезжала по стране с выступлениями в поддержку левого движения. В том же году она была впервые арестована и помещена в тюрьму Блэквелл-Айленд за призывы к экспроприации, озвученные ею на Юнион-сквер перед толпой из 3000 безработных (Протестуйте перед дворцами богачей, требуйте работы! Если вам не дают работы — требуйте хлеба! Если вам не дают хлеба — возьмите его сами!). Это было истолковано как призыв к мятежу, и суд Нью-Йорка, поверив одному свидетелю обвинения и отклонив показания двенадцати свидетелей защиты, осудил Эмму на один год тюрьмы.

Пока она ожидала суда, её навестила известная журналистка Нелли Блай, оставившая в своей статье для «New York World» положительные отзывы об Эмме Гольдман и назвавшая её «новой Жанной д’Арк». Однако такие оценки в прессе скорее были исключением. Куда чаще её демонизировали, называли «Красной Эммой», врагом Бога, закона, брака и государства. Судья, который вёл её дело, определил её как «опасную женщину» из-за её анархических и атеистических взглядов.

Находясь в 1894 году в заключении, она, страдая от приступов ревматизма, начала самостоятельно изучать медицину. Кроме того, она в совершенстве овладела английским и прочла множество книг, включая труды Ральфа Уолдо Эмерсона, Генри Дэвида Торо, Джона Стюарта Милля, Уолта Уитмена, Натаниэля Готорна. Когда она вышла из тюрьмы, её приветствовали около трёх тысяч людей.

Во время первой поездки в Европу в 1895 году она изучала медицину и акушерство в Вене, читала лекции в Лондоне, Глазго и Эдинбурге, приобрёв известность в международном анархистском движении: с ней встречались известные европейские анархисты Пётр Кропоткин, Эррико Малатеста и деятельница Парижской Коммуны Луиза Мишель. Во время второго визита в Европу в 1899 году помогала чешскому анархисту Ипполиту Гавелу организовать международный слёт анархистов под Парижем.

Убийство президента Мак-Кинли

Второй раз Эмма вместе с девятью соратниками (включая Гавела и Эйба Исаака) была арестована 10 сентября 1901 года по обвинению в участии в подготовке покушения на Президента США Уильяма Мак-Кинли — несколькими днями ранее (6 сентября) сын польских эмигрантов Леон Чолгош смертельно ранил Мак-Кинли на открытии Панамериканской выставки в Буффало. За несколько недель до покушения Чолгош единственный раз в жизни встречался с Гольдман на её лекции в Кливленде, обсуждая с ней теоретические проблемы анархизма. Участие Эммы в планировании покушения не было доказано, и 24 сентября Эмма была освобождена из тюрьмы. Она даже предлагала свою помощь как медика умирающему президенту; однако она также опубликовала статью, в которой сравнила Чолгоша с Марком Юнием Брутом, а Мак-Кинли назвала «президентом денежных баронов и магнатов».

Из-за поднявшейся волны общественного возмущения ей пришлось некоторое время скрываться под именем Э. Г. Смит, зарабатывая на жизнь сиделкой, швеей, массажисткой и директором гастролирующей театральной труппы из России. После принятия Конгрессом иммиграционного закона, известного также как «Акт о выдворении анархистов», она объединила усилия с Лигой за свободу слова, чтобы защитить от депортации британского анархиста Джона Тёрнера; к его защите были привлечены видные прогрессивные адвокаты Кларенс Дарроу и Эдгар Ли Мастерс.

Пропаганда анархизма и феминизма

В год освобождения Беркмана из тюрьмы (1906) Гольдман с рядом других радикальных авторов (Макс Багинский, Ипполит Гавел, Леонард Эббот) начала издание ежемесячного журнала либертарного толка «Мать Земля» (Mother Earth), который вскоре возглавил сам Беркман. В журнале Эмма комментировала текущие события с точки зрения анархо-феминизма; также публиковались работы видных анархистов (в том числе «Тюремные воспоминания анархиста» Александра Беркмана), а также Генрика Ибсена, Оскара Уайльда, Льва Толстого и Ницше, взгляды которых оказали существенное влияние на Гольдман. Впрочем, отношения Гольдман с Беркманом после его заключения несколько расстроились; он завёл роман с жившей у них юной Беки Эдельсон.

В 1908 году Эмма была лишена американского гражданства. Тем не менее она продолжала выступать в городах США с лекциями, пропагандирующими анархизм. Во время одного только тура по стране 1910 года, организованного её новым возлюбленным доктором Беном Рейтманом, чикагским «Королём бродяг», она выступала в общей сложности 120 раз в 37 городах и 25 штатах. Исходя из своих анархистско-феминистских взглядов, в этих лекциям Гольдман высказывалась против института брака и призывала женщин к раскрепощённости, то есть «свободной любви».

В 1914 году она принимала участие в протестах анархистов против Джона Рокфеллера, которые были грубо разогнаны полицией. Беркман и четверо его товарищей решили отомстить Рокфеллеру, взорвав его виллу в Территауне, штат Нью-Йорк. Бомбу собирали в квартире Гольдман, и 4 июля 1914 г. бомба самопроизвольно взорвалась, уничтожив троих заговорщиков, находившихся в квартире, и ранив несколько соседей. Неизвестно, знала ли Эмма про эту бомбу, но в следующем году она рассталась с Беркманом, который уехал в Сан-Франциско, где основал собственный революционный журнал «Взрыв».

11 февраля 1916 года Эмма вновь арестована. На этот раз — за распространение литературы о контроле над рождаемостью. Гольдман считала аборты трагическим следствием тяжёлого социального положения женщин и вместе с Маргарет Сэнгер отстаивала планирование семьи и распространение контрацепции. И Сэнгер, и Гольдман подпали под действие «законов Комстока», определявших подобные публикации как «непристойные».

Следующий арест Гольдман произошёл 15 июня 1917 года: в соответствии с Законом о шпионаже 1917 г., по которому преследовались многие известные социалисты и анархисты, она была арестована за деятельность по созданию «Лиги против призыва», организацию антивоенных митингов на восточном побережье США и иные действия, «способствующие уклонению граждан от призыва на военную службу». Гольдман и Беркман были признаны виновными и осуждены к двум годам тюремного заключения и штрафам по 10 тысяч долларов, также судья вынес рекомендацию об их депортации.

В тюрьме Гольдман встретила социалистку Кейт Ричардс О’Хейр, осуждённую на том же основании, что и она; в тюрьме двое левых активисток вместе боролись за улучшение условий содержания заключённых. Кроме того, она познакомилась с Габриэлой Сегатой Антолини, последовательницей Луиджи Галлеани, которая попала в тюрьму за категорический отказ от сотрудничества со следствием, расследовавшим арест Галлеани с грузом динамита. Габриэла провела в тюрьме четырнадцать месяцев, после чего была депортирована.

Депортация в Советскую Россию

Когда Эмма вышла из тюрьмы, в США развернулась антикоммунистическая кампания: «Рейды Палмера» направлялись против «красных» — леворадикальных активистов, как коммунистического, так и анархического толка. В ходе этой кампании было возбуждено дело о депортации Гольдман: она подлежала депортации в соответствии с законами об анархизме и о подстрекательстве к мятежу, а также как иностранка, два или более раз привлекавшаяся к уголовной ответственности. В ходе процесса обвинение представлял не кто иной, как Эдгар Гувер лично. Гувер охарактеризовал Эмму Гольдман как одного из самых опасных анархистов Америки.

21 декабря 1919 года (за три года до «Философского парохода») 249 человек, включая Эмму Гольдман, Александра Беркмана и большую группу других депортированных из числа уроженцев бывшей Российской империи, были посажены на пароход «Буфорд» («Красный / Советский ковчег») и отправлены в Советскую Россию. «Буфорд» высадил пассажиров в финском порту Ханко, откуда те дошли до Белоострова, где их с триумфом встретили большевики.

В РСФСР Гольдман ехала полная эйфории и, несмотря на свой скепсис к любому государству, готовая поддержать большевиков — хотя пути анархистов и марксистов разошлись ещё в Первом Интернационале. Однако, действительность оказалась далека от её представлений. Едва прибыв в Петроград, они с Беркманом были удручены словами партийного функционера, назвавшего свободу слова «буржуазным излишеством». Они лично встретились с Владимиром Ильичом Лениным, уверявшего их, что революционная власть не может действовать иначе в условиях контрреволюции и иностранной интервенции.

Желавшим работать во имя революции Гольдман и Беркману Советская власть поручила проехать по стране с целью сбора документов для архива революции. Вскоре состоялась её встреча в Гуляйполе с Нестором Ивановичем Махно. Эмма прожила в России два года (в то время она была хорошо знакома с Джоном Ридом и Луизой Брайант), но подавление Кронштадтского восстания стало для неё точкой невозврата — как писала сама Гольдман, «идея покинуть Россию до этого ни разу не рождалась в моей голове», но после Кронштадта они с Беркманом приняли однозначное решение уехать. Как только стал возможен выезд из России за границу, они в декабре 1921 года покинули «первое в мире государство рабочих и крестьян» и отправились в Ригу.

Свои впечатления Гольдман изложила в серии статей для газеты Джозефа Пулитцера «New York World», а затем в книге «Мое разочарование в России» (My Disillusionment in Russia, 1923—1924).

1920—1930-е годы

После Берлина и Стокгольма в течение нескольких лет Эмма скиталась по старым знакомым в Англии и Франции. Она столкнулась с изоляцией со стороны многих бывших единомышленников из-за её неприятия большевистского режима в России. Когда писательница Ребекка Уэст устроила в её честь обед, на котором присутствовали, среди прочих, Бертран Рассел и Герберт Уэллс, американскую изгнанницу встретили с энтузиазмом, но после её антибольшевистской речи в зале воцарилась гробовая тишина.

Над ней нависала угроза высылки и из западноевропейских стран, но на выручку пришёл шотландский шахтёр-анархист Джеймс Колтон, заключивший с ней в 1925 году фиктивный брак. С новым паспортом Гольдман в 1927 году отправилась в Канаду для организации кампании солидарности с Сакко и Ванцетти — двумя анархистами, приговорёнными в итоге спорного судебного процесса к смертной казни в США.

Скитания Гольдман продолжались до тех пор, пока Пегги Гуггенхайм не собрала денег на покупку для Гольдман домика в Сен-Тропе, где она прожила несколько лет. Там она смогла заняться написанием своей автобиографии «Проживая свою жизнь» (Living My Life), в чём её поддерживали писатель Теодор Драйзер, поэтесса Эдна Сент-Винсент Миллей и журналист Генри Луис Менкен. Мемуары вызвали живой интерес публики и положительные отзывы в СМИ, но Гольдман была раздосадована, что издатель Кнопф продаёт книгу по цене, которую не могли себе позволить обычные рабочие.

В 1933 году ей наконец выдали разрешение на въезд в США, и в 1934 году её друзья организовали девяностодневный лекционный тур по стране, прежде чем Эмма вернулась в Торонто; впрочем, в повторном въезде ей было отказано.

После самоубийства Беркмана Гольдман ездила в Испанию в июле и сентябре 1936 года, чтобы поддержать республиканское правительство в гражданской войне против диктатора Франко. Её приветствовали Национальная конфедерация труда и Федерация анархистов Иберии, в Уэске она наблюдала за воплощением анархо-коммунистических принципов в сельских коммунах. До самого конца войны она писала статьи для издания Spain and the World и собирала средства для помощи Испании.

Умерла Эмма Гольдман 14 мая 1940 года в Торонто. Американскими иммиграционными властями было дано разрешение на её захоронение в США, и она была похоронена в Форест-Парк, штат Иллинойс — рядом с хеймаркетскими мучениками.

На могиле Эммы Гольдман написано «Liberty will not descend to a people, a people must raise themselves to Liberty» («Свобода не снизойдёт к народу, народ должен сам дорасти до Свободы»).

Интересные факты

«Красная Эмма» прославилась скандальным характером своих выступлений:

Посмотрите, как она защищает себя на суде по обвинению в заговоре, торжественно отказываясь вставать при исполнении «Звездно-полосатого флага» (гимна США – прим. перев.). Вот она сморкается в сторону конгрессмена. Вот ей удается бегать от своих полицейских преследователей достаточно долго, чтобы произнести еще одну речь, прежде чем отправиться в тюрьму за «призывы к бунту». Вот она пробирается в страну под носом у тех самых иммиграционных властей, которые должны её остановить. Она живет то в коммуне, то в одиночной камере. Смотрите, вот она несет красный флаг, ведя за собой женщин-забастовщиц на первомайской демонстрации. Временами она скрывается в подполье (живет под именем Э.Г.Смит). Она то пишет очередной манифест, то врывается в клуб «только для мужчин», оставляя в дураках охранников. Она пропагандирует принятие законов, разрешающих контрацепцию, срывает военный призыв, а потом отправляется в тюрьму сразу за оба эти преступления. На самом деле, она никогда не выступает, не прихватив с собой книгу поинтереснее, чтобы было, что почитать в тюрьме в случае ареста.

См. также

• Красные (фильм)
• Рейды Палмера

Сочинения

• [spb-anarchists.anho.org/goldman03.htm «Что я думаю…»] (1908)
• [bakunista.nadir.org/index.php?option=com_content&task=view&id=157&Itemid=41 Брак и любовь] (1911)
• [bakunista.nadir.org/index.php?option=com_content&task=view&id=156&Itemid=41 Торговля женщинами] (1911)
• [spb-anarchists.anho.org/goldman02.htm «Трагическое в Эмансипации Женщины»] (1911)
• [bakunista.nadir.org/index.php?option=com_content&task=view&id=158&Itemid=41 Ревность, её причины и возможное средство против неё] (1912)
• [spb-anarchists.anho.org/goldman.htm Анархизм / Пер. с англ. — М.: Голос труда, 1920]
• [spb-anarchists.anho.org/goldman01.htm Патриотизм — Угроза Свободе]
• [emmagoldman.be Проживая свою жизнь] (автобиография) / Living my life ([libcom.org/library/emma-goldman-living-my-life en])
• [spb-anarchists.anho.org/goldman05.htm Мое разочарование в России] / My Disillusionment in Russia (en)
• Мое дальнейшее разочарование в России / My Further Disillusionment in Russia (en)

Ссылки

• Шульман, А. К. [ru.theanarchistlibrary.org/library/shulman-aliks-emma-goldman Эмма Гольдман. Предисловие к сборнику «Red Emma Speaks» («Говорит Красная Эмма», 1970)] (Перевод М. Цовмы)
• Дорфман, М. [www.sensusnovus.ru/analytics/2012/01/07/12411.html Эмма Гольдман — борьба и любовь]
• Дамье, В. [aitrus.info/node/1945 Красная Эмма]

Отрывок, характеризующий Гольдман, Эмма

– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.