Лавелли, Тони

Тони Лавелли
Tony Lavelli
Тони Лавелли в 1959 году
Завершил карьеру
Лёгкий форвард
Рост:	191 см
Вес:	84 кг
Гражданство:	США США
Родился:	11 июля 1926(1926-07-11), Сомервилл, Массачусетс, США
Умер:	8 января 1998(1998-01-08) (71 год), Лакония, Нью-Гэмпшир, США
Школа:	Сомервилл (Сомервилл)
Колледж:	Йель (1945—1949)
Драфт:	4-й (1-й раунд), 1949, Бостон Селтикс
Статистика в НБА
Игры:	86
Очки:	591 (6,9 в среднем за игру)
Подборы:	59 (0,7 в среднем за игру)
Передачи:	63 (0,7 в среднем за игру)
Выступал за команды
Бостон Селтикс (1949—1950) Нью-Йорк Никс (1950—1951)
Личные награды и достижения Самый результативный игрок первого дивизиона NCAA (1949) Баскетболист года среди студентов по версии Helms Foundation (1949) 1-я всеамериканская сборная NCAA (1949) 2-я всеамериканская сборная NCAA (1946, 1948)

Энтони «Тони» Лавелли младший (англ. Anthony "Tony" Lavelli, Jr.; 11 июля 1926, Сомервилл, Массачусетс, США — 8 января 1998, Лакония, Нью-Гэмпшир, США) — американский профессиональный баскетболист, завершивший карьеру. В свободное время развлекал публику своими выступлениями на аккордеоне.

Ранние годы

Тони Лавелли родился в городе Сомервилл (штат Массачусетс), учился в одноимённой школе, в которой играл за местную баскетбольную команду.

Студенческая карьера

В 1949 году закончил Йельский университет, где в течение четырёх лет играл за команду «Йель Бульдогс», в которой провёл успешную карьеру. При Лавелли «Бульдогс» по одному разу выигрывали регулярный чемпионат конференции Independent (1946) и Лиги плюща (1949), а также один раз выходили в плей-офф студенческого чемпионата США (1949).

В 1949 году «Бульдогс» впервые в своей истории вышли в плей-офф турнира NCAA (англ. Appearances), где в региональном полуфинале, 21 марта, в упорной борьбе проиграли команде «Иллинойс Файтинг Иллини» со счётом 67—71, в котором Лавелли стал лучшим игроком матча, набрав 27 очков. В том же году Лавелли признавался баскетболистом года среди студентов по версии Helms Foundation. Один раз включался в 1-ую всеамериканскую сборную NCAA (1949), а также два раза — во 2-ую всеамериканскую сборную NCAA (1946, 1948).

Помимо баскетбольной карьеры Лавелли закончил музыкальный факультет Йельского университета, где был членом старейшего тайного общества «Череп и кости». Будучи студентом он стремился сочинять музыкальные комедии, написав более десятка песен, среди которых «I Want a Helicopter» и «You're the Boppiest Bee-Bop», а также исполнял сольные партии на аккордеоне в симфоническом оркестре Нью-Хейвена. На четвёртом курсе Тони пытался поступить в Джульярдскую школу, Кёртисовский институт музыки и Консерваторию Новой Англии.

Однако музыкальные таланты Лавелли постоянно уходили на второй план в связи с его достижениями на баскетбольной площадке. Он утверждал, что начал заниматься баскетболом уже подростком, чтобы произвести впечатление на своих друзей, которые в основном были апатичны к его музыке. Лавелли стал одним из величайших игроков Йельского университета всех времён. Он обладал точным броском крюком одной рукой, за свою студенческую карьеру набрал 1964 очка и завершил свои выступления на четвёртом месте среди бомбардиров за всю истории команды.

Карьера в НБА

Играл на позиции лёгкого форварда. В 1949 году был выбран на драфте НБА под 4-м номером командой «Бостон Селтикс». Позже выступал за команду «Нью-Йорк Никс». Всего в НБА провёл 2 сезона. В сезоне 1950/1951 годов Лавелли в составе «Нью-Йорк Никс» стал чемпионом Восточной конференции, но в финальном матче его команда в упорной борьбе проиграла чемпиону Западной конференции «Рочестер Роялз» со счётом 3—4. Всего за карьеру в НБА сыграл 86 игр, в которых набрал 591 очко (в среднем 6,9 за игру), сделал 59 подборов и 63 передачи.

Несмотря на свои спортивные достижения, всё-таки первой любовью Лавелли была музыка, и он поначалу отказался подписывать контракт с «Селтикс», так как хотел поступить в Джульярдскую школу. В конце концов он предложил руководству «Кельтов», что присоединится к команде на условии, что ему будут платить дополнительные 125 долларов за матч, чтобы он мог играть на своём аккордеоне для некоторых посетителей во время больших перерывов в играх на арене Бостон-гарден, которое в итоге было удовлетворено.

Лавелли дебютировал в составе «Селтикс» 24 ноября 1949 года в игре против Форт-Уэйн Пистонс, в которой набрал 20 очков, а по итогам сезона 1949/1950 годов его средняя результативность составила 8,8 очка за игру. Тем не менее он получал гораздо больше внимания во время своих музыкальных выступлений, а некоторые баскетбольные историки признавали, что его мини-концерты способствовали сохранению его прописки в «Селтикс», которая была под угрозой из-за отсутствия у команды поклонников и денег. В характерном исполнении Лавелли болельщики приветствовали «Гранаду», «Леди из Испании» и другие музыкальные произведения. Он обычно музицировал в баскетбольном свитере, так как у него совсем не было времени, чтобы переодеться. К сожалению в том сезоне «Кельты» заняли последнее место в Восточном дивизионе и не попали в плей-офф, но в одной из газет Тони пошутил, что команду несомненно успокаивала его музыка.

22 ноября 1950 года Лавелли в качестве свободного агента подписал соглашение с командой «Нью-Йорк Никс», к которой присоединился специально с таким расчётом, чтобы быть ближе к Джульярдской школе, курсы которой он, наконец-то, начал посещать. В середине 1950-х годов Тони Лавелли играл в составе студенческой сборной всех звёзд, которая в основном служила в качестве оппонентов «Гарлем Глобтроттерс», а его музыкальные выступления в перерывах дополняли шоу «Путешественников».

Музыкальная карьера

После завершения профессиональной карьеры баскетболиста, в конце 1950-х годов, Лавелли начал долгую музыкальную карьеру, как автор и исполнитель собственных песен, выступая в ночных клубах, в течение которой выпустил два альбома: «All-American Accordionist» и «Accordion Classics».

Личная жизнь

Лавелли дважды появлялся на телевидении в программе «Toast of the Town», которая позже была переименована в «Шоу Эда Салливана». Его двоюродный брат Данте Лавелли с 1946 по 1956 годы выступал за футбольную команду «Кливленд Браунс», выступающую в Национальной футбольной лиге, а в 1975 году был принят в профессиональный футбольный Зал славы.

Смерть

Тони Лавелли умер 8 января 1998 года на 72-м году жизни в своём доме от сердечного приступа в городе Лакония (штат Нью-Гэмпшир).

Ссылки

• [www.basketball-reference.com/players/l/lavelto01.html Статистика на сайте Basketball-Reference.com]  (англ.)
• [www.nba.com/historical/playerfile/index.html?player=tony_lavelli Статистика на сайте NBA.com]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Лавелли, Тони

– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.