Милица Сербская

Милица Сербская
Современный портрет в духе романтического национализма
Рождение	ок. 1335
Смерть	11 ноября 1405(1405-11-11) монастырь Любостиния
Монашеское имя	Евгения, в схиме Ефросиния
Почитается	в Православной церкви
День памяти	19 июля (по юлианскому календарю)

Милица Сербская (серб. Кнегиња Милица; ок. 1335 — 11 ноября 1405) — жена сербского князя Лазаря Хребеляновича. Происходит из княжеской династии Неманичей. Её отец — князь Вратко, в народной традиции известен как Юг-Богдан. Вратко был правнуком сына Неманича Вукана и внук сына Вукана, Дмитрия (в монашестве — Давида). Давид воздвиг монастырь Давидовец (манастир Давидовицa).

Милица родилась около 1335 года, а примерно в 1353 году вышла замуж за Лазаря Хребеляновича. После смерти царя Стефана Уроша Лазарь стал князем Рашки со столицей в Крушевце.

У князя Лазаря и княгини Милицы было восемь детей. Три сына (Добривой (умер при рождении), Стефан и Вук) и пять дочерей (Елена, Мара, Драгана, Теодора и Оливера). Мара была выдана за Вука Бранковича, Елена — за Джурджа II Балшича, Драгана — за болгарского царя Ивана Шишмана, Теодора (Елена) — за бана Николу II Горянского, а самая младшая, Оливера — за турецкого султана Баязида I.

Когда муж Милицы в 1389 году погиб на Косовском поле в битве с турками, она стала управлять Сербией при малолетстве её сыновей. Вела дипломатические переговоры с Османской империей, в 1398 году вместе с близкой подругой Еленой (в монашестве — Евфимия), вдовой деспота Углеше Мрнявчевича, отправилась к султану Баязиду и представляла интересы своего малолетнего сына Стефана. При её участии в Белград были перенесены мощи преподобной Параскевы Сербской.

После совершеннолетия её сына Стефана ушла с Еленой в монастырь Любостинию, который сама же и основала. В нём постриглась в монахини и получила имя Евгения. Перед смертью приняла схиму с именем Ефросиния. Скончалась 11 ноября 1405 года и была похоронена в монастыре.

Сербская православная церковь причислила Милицу к лику святых, её 19 июля (по юлианскому календарю).

Милица занималась литературой. Известны её произведения «Молитва матери» (серб. Молитва матере) и «Вдовству моему жених» (серб. Удовству мојему женик). Считается что её литературный дар унаследовали её дочь Елена Балшич и сын Стефан. Дети Лазаря и Милицы именуются Лазаревичами.

Ссылки

• [days.pravoslavie.ru/Life/id2617.htm Агиографические материалы]

Отрывок, характеризующий Милица Сербская

– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.