Муж скорбей
«Муж скорбей» (лат. Vir dolorum, ивр. אִישׁ מַכְאֹבוֹת, иш мах'овот) — эпитет Иисуса Христа, идущий из ветхозаветного предсказания о грядущем Мессии в 53-й главе «Книги Исайи».[1]
|
Нет в нем ни вида, ни величия… который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице своё; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. |
|
Символический смысл данного образа — добровольное принятие Сыном Божьим человеческого облика со всеми его немощами, и символической роли жертвенного агнца.
Содержание
В искусстве
Иконографический тип Иисуса-Мужа скорбей (в западноевропейском искусстве) является изображением Христа в терновом венце, с кровавыми следами от бичевания и с орудиями Страстей. Тип часто совмещается с иконографией Ecce Homo, из которого, предположительно, развился. Но в отличие от него в «Муже скорбей» Иисус изображается в одиночестве (а не в сопровождении стражников), максимум — поддерживаемый ангелами. Кроме того, Ecce Homo является изображением фактического эпизода Страстей — предстояния Христа перед Пилатом и выдача его толпе, а «Муж скорбей» — абстрактная иллюстрация тщеты и страданий, испытываемых им.
Кроме того, раны Иисуса Христа в данном случае — это травмы, полученные им уже на кресте, включая следы от гвоздей и удара копья в подреберье. Но при этом он изображен живым — но не воскресшим (одетым в свет, без ран и проч.). В Ecce Homo он также живой, но не имеет ран, поскольку это конкретный момент Страстей — Пилат показывает Христа народу перед осуждением его на смерть.
На некоторых ранних работах встречаются гроб и пещера, как атрибуты его смерти и погребения. Кроме того, в Ecce Homo Христос изображается терпящим страдания от толпы, а в «Муже скорбей» — скорбящим за все человечество (поэтому часто ему придается задумчивая поза, подпирающая щеку рукой).
Этот тип изображения появился в XII в. в Византии в качестве Akra Tapeinosis («Христос во гробе»)[2], получив в католических странах несколько иное толкование — поскольку в Византии Христос изображался все-таки мертвым. К нач. XIV в. благодаря распространению христианской мистики перебрался в Европу, преимущественно в немецкоговорящие регионы.
Даниэль Арасс в своей книге «Деталь в живописи»[3] указывает, что этот образ мог использоваться как вариант изображения Arma Christi: Христос, мертвый, стоящий, обычно по пояс, с отчетливо зримыми ранами, в окружении многочисленных Орудий Страстей. В изображениях этого типа существует множество расхождений. «Данный тип изображения устанавливается незадолго до XV века и имеет двоякое происхождение. Икона, привезенная в Рим с Востока (ок. 1300, мозаичная икона, Санта-Кроче-ин-Джерусалемме), породила легенду, призванную утвердить её славу как чудотворной, а легенда в свою очередь породила изображение, связанное с ней. (…) Тип изображения мёртвого Христа в окружении деталей, символизирующих Страсти, сам становится деталью уже более важного повествовательного сюжета, а именно эпизода из мессы св. Григория, во время которой, по преданию, Христос, окруженный символами страстей, явился в видении папе римскому, совершавшему богослужения. (…) Распространение легенды и связанного с ней живописного изображения (полного или фрагментарного) с самого начала поощрялось Римской церковью в связи с тем, что явление живого-мертвого Христа св. Григорию мистически подтверждало реальность пресуществления в таинстве святой мессы. Именем Рима такой образ на много лет обеспечивал отпущение грехов тому из верующих, кто будет созерцать его с соответствующим благоговением». В дальнейшем тип изображения сойдет на нет, и сменится «Пьетой», иконография которого разовьется из этого корня.
- Muzh skorbey.jpeg
Православная икона «Христос во гробе» в иконографии «Страстотерпец» («Муж скорби»)
- Schmerzensmann.jpg
Картина Эльзасского Мастера
- Andrea Mantegna 035.jpg
Картина Мантеньи
- Gross stmartin schmerzensmann.jpg
Статуя в соборе св.Мартина, Кёльн
См.также
Напишите отзыв о статье "Муж скорбей"
Примечания
- ↑ Александр (Милеант), епископ. [www.kadet.ru/library/vera/Text_Mil/messiah.htm «Ветхий Завет о Мессии»]
- ↑ [www.metmuseum.org/explore/byzantium_III/glossary_a.html Byzantium: Faith and power]
- ↑ Д. Аррас. Деталь в живописи. СПб, 2010. С. 96-105
Ссылки
- [www.bible-center.ru/biblecomment?comm=lopukhin_ru&txt=isa+53 Комментарии к 53-й главе Книги Исайи]
- [www.krotov.info/spravki/persons/01person/nz_ill_162_muzh_skorby.htm Галерея.]
| ||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Муж скорбей
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
