Первая Казань

Первая Казань — русское летописное название войны между Великим княжеством Московским и Казанским ханством в 1467—1469 годах.

Начало войны

Основание Казанского ханства сопровождалось крупной войной между Москвой и Казанью, но затем в течение долгих лет между ними поддерживались мирные отношения. В 1461 году во Владимире собиралось войско против татар, но казанцы прислали послов и мир был не нарушен. Вскоре после смерти Василия Тёмного в 1462 году начались столкновения в верховьях Камы. Но крупная война разразилась лишь в 1467 году.

После смерти хана Махмуда, его жена по обычаю вышла замуж за его брата, касимовского царевича Касима. Казанским ханом стал Халиль, но он вскоре умер и ханом стал другой сын Махмута Ибрагим. Касим оказался женат на матери хана и по мнению некоторых казанцев имел большие права не престол, чем действующий хан. Сторонники Москвы обратились к Касиму, призвав его на престол. Воспользовавшись случаем, великий князь направил в помощь Касиму крупное войско под командованием воевод Ивана Васильевича Стриги Оболенского и князя Дмитрия Дмитриевича Холмского.

14 сентября 1467 года русское войско выступило на Казань. Иван III находился с резервными войсками во Владимире. Но сторонники Касима в Казани были очень слабы и не сумели оказать поддержки своему претенденту. Казанцы объединились вокруг хана Ибрагима и в устье Свияги московское войско было встречено татарами, которые не дали русским переправиться на левый берег Волги. Русские попытались выманить татар из судов, но это окончилась неудачей. Судов из Руси они не дождались и войско было вынуждено отступать от Казани в условиях непогоды и недостатка припасов. Первый крупный поход русских на Казань закончился полной неудачей. Касим вскоре умер, но это никак не повлияло на дальнейшие события. Русские начали готовить крепости и войска к отражению нападений врага.

В ответ на русский поход казанцы напали на Галич, разграбили окрестности, но города взять не смогли. На помощь галичанам подошли московские войска под руководством князя Семена Романовича Ярославского и помогли отбить татар. 6 декабря этот отряд вышел из Галича в лыжный поход. Пройдя лесами, они неожиданно напали на «землю черемисов» страшно её разграбив, не дойдя до Казани всего лишь день пути, и вернулись домой с большой добычей. В конце зимы татары взяли город Кичменгу в верховьях Юга, а в начале апреля разграбили костромские волости. Отряд князя Оболенского Стриги гнался за ними около 200 километров, но не сумел догнать. 1 мая 1468 года отряд татар напал на Муром но был разгромлен князем Даниилом Холмским.

Летом 1468 года русские попытались взять инициативу в свои руки. «Застава» князя Фёдора Семёновича Ряполовского выступила из Нижнего Новгорода и 4 июня разгромила у Звеничева бора, что в 40 верстах от Казани, отборное татарское войско. Другой крупный русский отряд должен был выступить из Галича спуститься по Вятке в Каму и выйти на Казань. Но татары совершили поход на Вятку, не подчинявшуюся тогда напрямую великому князю, и вывели её из войны. В городе были оставлены татарские представители, но сами условия мира были довольно мягкими, главным было условия не поддерживать московские войска. В итоге на Каму сумел выйти только небольшой русский отряд в 300 человек под руководством воеводы Ивана Дмитриевича Руно, который был отрезан татарами. Несмотря на это он продолжал действовать в казанском тылу. Против него был направлен татарский отряд. При встрече противники покинули насады и бились на берегу в пешем строю. Русские одержали победу. Впоследствии русский отряд вернулся домой кружным путём через Великую Пермь и Устюг. Татары совершили новый набег на Муром, но князь Холмский догнал их и разгромил.

1469 год

В 1469 году русские начали готовиться к новому наступлению на Казань. Основное войско под руководством воеводы Константина Александровича Беззубцева должно было спуститься на судах из Нижнего Новгорода, отряд под руководством князя Даниила Васильевича Ярославского должен был выступить из Устюга, пройти тысячи километров по Вятке и Каме и прибыть к Казани одновременно с основными силами. Для осуществления плана требовалось скоординировать действия отрядов на пространстве в тысячи вёрст. Это не удалось.

Выход нижегородского отряда задерживался, и тогда великий князь приказал воеводе Беззубцеву отправить на Казань отряд добровольцев. Они должны были разграбить территорию ханства, но не приближаться к Казани. Но добровольцами оказались почти все находившиеся в то время в Нижнем Новгороде воины. Они объединились в отряд, выбрали воеводой Ивана Руно и направились в поход. Несмотря на приказ, они отправились прямо на Казань и на третий день пути, на рассвете 21 мая московские суда добрались до города. Нападение было неожиданным. Русские сумели освободить большое количество пленников, взять добычу и сжечь посад, после чего отступили на остров Коровнич, ожидая основных сил. На восьмой день к ним прибежал из Казани русский пленный и сообщил, что татары готовят крупные силы для нападения на их отряд. Русские приготовились к бою и сумели отбиться, несмотря на то, что не все выполняли указания воеводы. После боя русские перешли на находящийся выше по течению Ирхов остров. Положение их было опасным, и воевода Беззубцев с отрядом поспешил на помощь Ивану Руно, но сил у объёдиненного войска было недостаточно. Они ожидали подхода северной рати с Камы и посылали письма вятчанам, призывая их в поход, но вскоре у них кончились припасы, и они, не имея никаких известий от других отрядов, начали отступать. Во время отступления русские встретил ханшу, мать хана Ибрагима и жену Касима плывущую из Москвы, которая сказала им, что заключён мир. Известие было ложным. В воскресенье 23 июля на Звенечевом острове русские остановились, чтобы отслужить обедню, но в это время подверглись нападению татар с реки и берега. Русскому войску пришлось с боем уходить в Нижний Новгород. Северная рать под руководством Даниила Васильевича Ярославского задержалась в пути и в то время была ещё на Каме. Она не получила ожидаемой поддержки вятчан и поэтому в ней было всего около 1000 человек. Кроме того, татарские представители в Вятке сообщили в Казань все сведенья о составе и движении русского отряда. По дороге русские получили ложное известие о заключении мира, что притупило их бдительность. 4 июля 1469 года у впадения Камы в Волгу они встретились с превосходящими силами татар. Те преградили русской флотилии путь, перекрыв Волгу связанными судами. Русские пошли на прорыв. В жестокой битве русские потеряли 430 человек. Пал главный воевода. В бою отличился князь Василий Ухтомский. По словам летописи он: «велии бился … скачючи по судам, ослопом». После смерти воеводы Ухтомский принял командование и довёл прорвавшийся русский отряд до Нижнего Новгорода. По приходу в город бойцы были награждены каждый два раза по деньге, а затем отряд получил 700 четвертей муки, 300 пудов масла, 300 луков, 6000 стрел, 300 шуб бараньих, 300 однорядок из иностранного сукна и 300 сермяг.

1 сентября русское войско снова подошло к Казани. Войском командовали братья великого князя Юрий и Андрей Большой. Город был окружён, вылазки татар отбиты. Вскоре русские перекрыли доступ казанцев к воде. Татары пошли на переговоры. Был заключен мир «по воле великого князя». В чём заключалась эта воля, неизвестно, известно лишь, что были выданы все русские пленные и рабы.

Заключение мира во многом было связано с опасностью от набегов Большой Орды и необходимостью развязать руки для предстоящей борьбы с Великим Новгородом.

Значение

Русско-казанская война 1467—1469 годов характерна более полным освещением летописей и документов, чем предыдущие войны. Фактически в летописях присутствует прообраз разрядных записей. Это во многом связано с изменением характера руководства войсками. Великий князь не идёт во главе армии, а находится за сотни километров от театра военных действий и руководит воеводами, рассылая приказы и директивы. Предпринимаются попытки спланировать военные действия заранее и скоординировать действия отрядов находящихся на большом расстоянии друг от друга. Но в то же время присутствуют и старые черты военного дела. Присутствуют самовольные действия, нарушения приказов, а действия некоторых отрядов скорее напоминают походы ушкуйников, чем правительственных войск. Важной чертой русского руководства является большое упорство в достижении своих целей, невзирая ни на какие трудности и неудачи.

Война ознаменовала собой коренной перелом в русско-казанских отношениях. Это был первый крупный русский внешнеполитический успех за долгое время. На девять лет из летописи исчезли сообщения о враждебных действиях казанцев.

Литература

• Соловьёв С. М. [militera.lib.ru/common/solovyev1/index.html История России с древнейших времён]. — М.: Голос; Колокол-Пресс, 1993. — Т. 5—6. — 758 с. — ISBN 5–7117–0129–0.
• М. Г. Худяков. [tavrika.by.ru/books/hudyak_okaz/html/index.htm Очерки по истории Казанского ханства]. — 3-е исправленное, и дополненное. — М.: ИНСАН, Совет по сохранению и развитию культур малых народов, СФК,, 1991. — 320 с. — ISBN 5-85840-253-4. (недоступная ссылка — история)
• Волков В. А. Войны и войска Московского государства (конец XV — первая половина XVII вв.). — М.: Эксмо, 2004. — 572 с. — (Истоки). — ISBN 978-5-699-05914-0.
• Ю. Г. Алексеев. Под знаменами Москвы. — М.: Мысль, 1992. — 272 с. — 20 000 экз. — ISBN 5-244-00519-7.
• Алишев С. X. [www.tatar-history.narod.ru/alishev.ZIP Казань и Москва: межгосударственные отношения в XV—XVI вв]. — Казань: Татарское кн. изд-во, 1995. — 160 с. — 7000 экз. — ISBN 5—298—00564—0.

Отрывок, характеризующий Первая Казань

– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…