Петровско-Разумовское (усадьба)

Усадьба
Петровско-Разумовское
Фасад главного корпуса академии со стороны Тимирязевской улицы, 2012 год
Страна	Россия
Местоположение	Москва, Тимирязевская ул., 49
Статус	памятник архитектуры (федеральный) Объект культурного наследия города Москвы № 1581

Петровско-Разумовское — дворянская усадьба, располагавшаяся в одноимённом селе, территория которого в 1917 году вошла в состав Москвы. Находится по адресу: Тимирязевская улица, д. 49. Объект культурного наследия федерального значения.

История

Усадьбой владели Шуйские, Прозоровские, Нарышкины, Разумовские, Шульц. Со второй половины XIX века территорию и здания усадьбы занимает Петровская сельскохозяйственная академия, для открытия которой усадьба была выкуплена государством.

Усадьба была построена в 50-е годы XVIII века под руководством петербургского архитектора Филиппа Кокоринова^{[уточнить]}. Главный дом представлял собой замкнутое каре, его просторный внутренний двор располагался там, где сейчас проходит Тимирязевская улица. К моменту устройства Петровской академии главный дом обветшал, и было принято решение его разобрать. На его фундаменте в 60-е годы архитектор Пётр Кампиони по проекту Николая Бенуа выстроил корпус академии в стиле барокко. Крыша увенчана башенкой с часами и колоколом, окна украшены выпуклыми стеклами.

Возле главного дома разбит террасный регулярный парк, граничащий с дендрологическим садом им. Шредера и Тимирязевским парком. Центральная аллея, пересекаемая симметрично проложенными поперечными и диагональными дорожками, идет от дома к Большому Садовому пруду, который был устроен при Разумовском путём постройки плотины на реке Жабне. Пилоны ограды террасной стенки, отделяющей верхнюю террасу парка, при Разумовском украшали бюсты римских императоров, к настоящему моменту утраченные и заменённым вазами, аналогичная ваза расположена в клумбе на главной аллее. Соседнюю террасу в настоящий момент украшают аллегорические скульптуры «Времена года», перенесённые в Петровско-Разумовское из городской усадьбы Разумовских.

На берегу пруда при Кирилле Григорьевиче Разумовском был устроен грот, сохранившийся до нашего времени. Венчавший его павильон утрачен. Другой грот, где в 1869 году членами организации «Народная расправа» был убит студент академии Иванов, до настоящего времени не дошёл.

В 1820-е годы большую известность получили праздники, которые, не скупясь на расходы, устраивал для москвичей в Петровском престарелый князь Ю. В. Долгоруков. Почтмейстер Булгаков в июне 1822 года сообщал, что такое празднество длилось целый день:

Обед, ужин, гулянье, ярмарка, фейерверк, иллюминация, кокан, жареный бык для своих людей и другой для народу, шар воздушный и, в заключение, большой бурак; когда он лопнул на воздухе, то из него полетели 10 тысяч экземпляров катренов, коими князь благодарит за посещение и просит всех возобновлять оное всякий год и в прочие дни, когда угодно.

Напротив корпуса академии в XIX веке на фундаменте крыльев главного дома были выстроены дугообразные корпуса общежитий. Между зданиями расположен небольшой сквер с памятником К. А. Тимирязеву (скульптор М. Страховская), чьё имя с 1917 года носит и академия. Возле главного корпуса академии сохранилось здание конного двора. Здание представляет собой замкнутое каре с проездной аркой в восточном фасаде.

• Moscow 08-2012 Petrovsko-Razumovskoe img03.jpg

  Бывшее крыло главного дома

• Moscow 08-2012 Petrovsko-Razumovskoe img02.jpg

  Бывшее крыло главного дома

• Moscow, Pryanishnikova Street 17 2011.JPG

  Манеж

• Moscow, Timiryazevskaya 48 2011.JPG

  Ферма

Ссылки

• Святославский А. [web.archive.org/web/20020609140750/www.msk.hop.ru/ref2/pr.htm Петровско-Разумовское] // Журнал «Москвоведение»

Отрывок, характеризующий Петровско-Разумовское (усадьба)

– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.