Свиблово (усадьба)

Уса́дьба «Сви́блово» — бывшая дворянская усадьба, расположенная в одноимённом районе на северо-востоке Москвы, близ Останкино.

История

Московская усадьба «Свиблово» известна с 17 столетия, когда здесь находились деревянные хоромы Плещеевых. В 1704 году усадьба была заново перестроена Кириллом Алексеевичем Нарышкиным. Он выстроил каменные палаты, каменную Троицкую церковь (1708—1709), солодовенный завод, но после Полтавской битвы вывез своих людей в другие вотчины, а в Свиблове поселил пленных шведов и «всяких мастеровых людей».

После Нарышкина усадьба вернулась в род Плещеевых, затем Марья Семёновна Плещеева после смерти мужа, генерал-майора П. Я. Голицына, продала имение племяннику Потёмкина Н. П. Высоцкому. При Высоцких в Свиблове был основан дачный посёлок, одну из дач в котором, в первые годы XIX века снимал Н. М. Карамзин с молодой женой Елизаветой, эта постройка не сохранилась.

После Высоцких усадьбой владел И. П. Кожевников, основавший в Свиблове крупнейшую суконную фабрику — крупный промышленный ансамбль эпохи русского классицизма, построенный в 1822 г по проекту архитектора Т. Г. Простакова, частично сохранившийся до наших дней, имеющий статус объекта культурного наследия.

На средства Кожевникова были частично перестроены здания усадьбы. Построены флигеля и театр. Благодаря энергии молодого владельца, наследника купеческой фамилии усадьба достигает наивысшего расцвета.

После разорения Кожевникова усадьба поступила в род купцов Халатовых, первым из которых был Б. К. Халатов — тифлисский купец 2 гильдии. В конце XIX века владение принадлежало армянину Аршаку Бакшиевичу (Александру Борисовичу) Халатову (1847—?), крупному торговцу шёлком и другими восточными товарами и московскому домовладельцу, затем перешло в собственность к горному инженеру Георгию Бахтияровичу Халатову (1890—1911)^{[уточнить]}.

После октябрьского переворота имение было национализировано.

В 1970—1980-х годах в усадьбе проводились реставрационные работы. В 1994 году храм, получивший статус патриаршего подворья, и четыре исторических здания усадебного комплекса были переданы Русской православной церкви. В главном усадебном доме запланировано открытие музея Туринской плащаницы.

Строения

Согласно исследованиям, проведённым при реставрации усадьбы Свиблово, было установлено, что от усадьбы К. А. Нарышкина, начала XVIII века в настоящий момент сохранились церковь Троицы, первый этаж палат Нарышкина в составе главного дома усадьбы и остатки неизвестной постройки в составе подвала людского флигеля. Из них только здание Троицкой церкви, сохраняет традиции московского барокко, в сочетании с ордерными приёмами петровского времени^[2]: крестообразный план храма, декоративные детали наличников окон и портиков стилистически относятся к XVII веку, тогда как в завершающих частях прослеживаются элементы новой архитектуры^[2]. Палаты Нарышкина, построенные вскоре после церкви между 1709-14 гг следуют уже архитектуре петровского барокко. К этому же времени относится парапет с фигурными балясинами, венчающий четверик храма устроенный позже, взамен первоначальных гребней московского барокко. Этот парапет перекликался с аналогичным, венчавшим палаты Нарышкина.

В 1780-е гг палаты Нарышкина были перестроены на средства Н. П. Высоцкого в существующий деревянно-каменный господский дом в стиле русского классицизма (1780-е); в 1820-х гг при И. П. Кожевникове был надстроен ампирный мезонин и возведены парные флигели, позднее утраченные и воссозданные в 1980-х годах из кирпича. Первоначальный фасад первого этажа палат К А Нарышкина раскрыт на восточном фасаде господского дома при реставрации. Людской флигель имеет несколько строительных периодов, самый ранний из которых относится ко времени Нарышкина.

В парке находятся пруды.

Ссылки

• [www.hist-sights.ru/node/388/ Исторические достопримечательности России]

Отрывок, характеризующий Свиблово (усадьба)

Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.