Пидмогильный, Валерьян Петрович

Валерьян Пидмогильный
Валер'ян Підмогильний
ок. 1936
Место рождения:	с. Писаревка, Павлоградский уезд, Екатеринославская губерния (ныне Синельниковский район, Днепропетровская область)
Место смерти:	Сандармох, Карельская АССР
Гражданство:	СССР
Род деятельности:	писатель, переводчик
Язык произведений:	Украинский

Валерья́н Петро́вич Пидмоги́льный (укр. Валер'ян Петрович Підмогильний; 1901—1937) — украинский писатель, переводчик.

Биография

Родился в бедной крестьянской семье. Когда Валерьяну было 14 лет, семья переехала в панскую экономию в селе Чапли, которое долгое время ошибочно считалось местом рождения писателя. Родители мечтали дать детям образование и наняли учителя французского языка для старшей дочки. Это была первая встреча Пидмогильного с иностранным языком.

Вначале Валерьян посещал церковно-приходскую школу. В 1910 поступил в 1-е Екатеринославское реальное училище, где основное внимание уделялось точным наукам (ныне в здании училища располагается корпус ДНУ, адрес — проспект К. Маркса, 36). Одновременно изучал русский, немецкий и французский языки. В 1918 завершил учёбу с отличием. Затем поступил в новооткрывшийся университет, учился на математическом и юридическом факультетах, но гражданская война, голод и материальные трудности вынудили оставить учёбу.

В 1919—1920 работал секретарём отдела художественной пропаганды в отделе народного образования. Преподавал математику в школе им. Ивана Франко (располагалась в здании нынешнего музея «Литературное Приднепровье»), в 1920—1921 учительствовал в Павлограде, где в то время жили его родители.

В 1921 переехал в Киев, где работал библиографом Книжной палаты. В 1921—1923 годы, когда в Киеве свирепствовал голод, преподавал украинский язык и политпросвещение в Ворзельской трудовой школе. В 1921 писатель женился на дочери ворзельского священника Катре Червинской, актрисе Театра юного зрителя.

В 1922 вместе с женой вернулся в Киев, где поселился в доме недалеко от Сенного базара, на углу Большой Житомирской. Работал редактором издательства «Книгоспiлка», соредактором журнала «Жизнь и революция».

С 1930 общая атмосфера, особенно в кругах интеллигенции, становилась всё более удручающей. Пидмогильного вывели из состава редколлегии журнала «Жизнь и революция», его произведения почти перестали печататься.

В 1931 переехал в Харьков, очевидно, надеясь на лучшие возможности для публикации своих произведений и рассчитывая на свой растущий авторитет переводчика. Работал в издательстве «ЛiМ», затем получил должность консультанта по иностранной литературе при издательстве «Рух».

8 декабря 1934 арестован по обвинению в «участии в работе террористической организации, ставившей своей целью организацию террора против руководителей партии». На всех допросах отвечал следователям: «Виновным себя не признаю», даже когда допросы стали жестокими. Однако 11 января 1935 в протоколе появилось «признание» Пидмогильного в том, что он якобы принадлежал к «группе писателей-националистов с террористическими настроениями в отношении вождей партии». Так называемая «группа» состояла из семнадцати человек. Среди обвинений Пидмогильному в протоколе приводится его высказывание о том, что «политика коллективизации привела украинское село к голоду».

27—28 марта 1935 выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР без свидетелей и адвокатов осудила Пидмогильного и других арестованных по этому «делу» на «десять лет с конфискацией личного имущества». Вскоре Пидмогильный был доставлен в Соловецкий лагерь особого назначения.

3 ноября 1937 к двадцатилетнему юбилею Октябрьской революции особая тройка УНКВД вынесла новый приговор: «Расстрелять», чтобы освободить место для новых узников режима. Вместе с Пидмогильным в урочище Сандармох в Карелии было расстреляно более 1000 заключённых, среди них Николай Зеров, Клим Полищук, Григорий Эпик, Лесь Курбас, Николай Кулиш, Мирослав Ирчан, Юлиан Шпол.

Реабилитирован в 1956. На Байковом кладбище есть семейная могила Пидмогильных.

Творчество

Печататься начал ещё в школе под псевдонимом Лорд Листер. В школьном журнале публиковал приключенческие рассказы. В 1917 написал рассказ «Трудный вопрос», в 1919 — рассказы «Добрый Бог», «Гайдамак», «Пророк», «На селе» и опубликовал рассказы «Ваня» и «Старец» в екатеринославском сборнике «Сечь». В первый сборник Пидмогильного «Произведения. Т. 1» (1920) вошло 9 рассказов.

Литературная деятельность прерывалась учительством, работой в издательствах. В павлоградский период важную роль в становлении личности Пидмогильного сыграл литературовед Пётр Ефремов, брат Сергея Ефремова. Именно П. Ефремову принадлежит первая серьёзная заметка о творчестве Пидмогильного «Поэт ночных чар». Немалое влияние на Пидмогильного имела личность Дмитрия Яворницкого. Своим духовным наставником в чувстве слова Пидмогильный считал Михаила Коцюбинского.

В ворзельские годы написал цикл «Повстанцы». Часть рассказов была напечатана в екатеринославской газете «Украинский пролетарий». Описал голодомор 1921—1923 годов в рассказе «Сын» (1923).

В 1922 вышла книга рассказов «В эпидемическом бараке». Пидмогильный активно включился в литературно-художественную жизнь, стал членом только что созданного «Асписа», из которого выделилась литературная группа «Звено» («Ланка», 1924—1926), в 1926 переименованная в «МАРС» («Мастерскую революционного слова»). Эта организация стала, по сути, киевским филиалом «ВАПЛИТЕ». К группе, кроме Пидмогильного, принадлежало немало талантливых киевских литераторов, среди которых Борис Антоненко-Давидович, Мария Галич, Григорий Косынка, Феодосий Осьмачка, Евгений Плужник, Борис Тенета, Дмитрий Фальковский и другие.

В 1923 в журнале «Новая Украина» (Прага) были опубликованы новеллы Пидмогильного из цикла «Повстанцы», рассказ «Иван Босой». Этот журнал, издававшийся Владимиром Винниченко, позже фигурировал в деле Пидмогильного как вещественное доказательство его «контрреволюционной деятельности». В ЛНВ под псевдонимом была напечатана новелла «Коммунист».

В 1924 вышла книга Пидмогильного «Военный лётчик», а в 1926 году — отдельное издание повести «Третья революция». Вместе с Е. Плужником в 1926—1927 он подготовил два издания словаря «Фразеология делового языка», работал над сценарием фильма «Коломба» по роману Проспера Мериме. Работал и в литературоведении, дал интересную и смелую для советской действительности попытку психоаналитического рассмотрения творчества И. Нечуй-Левицкого в своей работе, написал критическую статью о поэзии М. Рыльского под названием «Без руля». В 1927 вышел сборник рассказов Пидмогильного «Проблема хлеба».

Пидмогильный участвовал в литературной дискуссии 1925—1928 годов. 24 мая 1925 выступил в большом зале Всенародной библиотеки перед представителями литературно-общественных организаций, вузовской молодежью, городской интеллигенцией на диспуте «Пути развития современной литературы».

В 1928 в Харькове издаётся роман «Город». Роман написан в модернистской стилистике с использованием некоторых моделей французского романа XIX века (ср. роман Мопассана «Милый друг»). В «Городе», в отличие от традиционной крестьянской и социальной тематики, акцент переносится на урбанистическую проблематику, затрагиваются философские вопросы бытия, анализируется психика героев, а конфликт разворачивается между людьми разных мировоззрений. «Город» считается первым урбанистическим романом в украинской литературе, с новыми героями, проблематикой и манерой повествования. Русский перевод романа вышел в Москве в 1930 году. После обретения Украиной независимости «Город» был включён в школьную программу по украинской литературе.

В 1930 в журнале «Жизнь и революция» был опубликован второй, небольшой по объёму, роман Пидмогильного «Маленькая драма». В отличие от «Города», «Маленькая драма» является образцом не только урбанистической, но прежде всего интеллектуальной прозы. Поэтому Пидмогильного вместе с В. Домонтовичем следует считать зачинателями жанра интеллектуального романа в современной украинской литературе. Роман интересен не только как психологический срез жизни в советской системе 1920-х годов, критики обратили внимание на ярко выраженные психоаналитические и экзистенциалистские аспекты этого произведения

В 1931—1934 Пидмогильному удалось напечатать только один рассказ — «Из жизни дома», поэтому он сосредоточился на переводческой деятельности, став одним из наиболее выдающихся украинских переводчиков французской литературы. По стилистической точности и языковой виртуозности его переводы Анатоля Франса, Бальзака, Мопассана, Стендаля, Гельвеция, Вольтера, Дидро, Альфонса Доде, Проспера Мериме, Гюстава Флобера, Виктора Гюго, Жоржа Дюамеля до сих пор считаются непревзойдёнными и охотно переиздаются многими украинскими издательствами. Пидмогильный был организатором, редактором и переводчиком многотомных изданий Ги де Мопассана (10 томов), Оноре де Бальзака (15 томов) и Анатоля Франса (25 томов).

Последнее произведение Пидмогильного осталось незавершённым и неозаглавленным; рукопись хранилась в спецархиве под запретом около пятидесяти лет, опубликована под условным заглавием «Повесть без названия».

В соловецком лагере в нечеловеческих условиях изолятора Пидмогильный продолжал писать. В его письмах к жене и родственникам упоминается небольшая повесть о жизни одного дома, потом рассказы, а с весны 1936 Пидмогильный неоднократно упоминает о работе над романом «Осень 1929», в котором говорилось о начале коллективизации на Украине.

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=rZEkGqcjei4 Фильм о В. Пидмогильном (Первая часть)]
• [www.youtube.com/watch?v=Er0jDFZAhd4 Фильм о В. Пидмогильном (Вторая часть)]

Отрывок, характеризующий Пидмогильный, Валерьян Петрович

Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…