Поворотная точка

Поворотная точка
The Turning Point
Жанр	Фильм нуар
Режиссёр	Уильям Дитерле
Продюсер	Ирвинг Эшер
Автор сценария	Уоррен Дафф Хорас Маккой (рассказ)
В главных ролях	Уильям Холден Эдмонд О'Брайен Алексис Смит
Оператор	Лайонел Линдон
Кинокомпания	Парамаунт Пикчерз
Длительность	85 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1952
IMDb	ID 0045267
Выход фильма «Поворотная точка» (оригинальное название — The Turning Point)

К:Фильмы 1952 года

«Поворотная точка» (англ. The Turning Point) — фильм нуар режиссёра Уильяма Дитерле, вышедший на экраны в 1952 году.

В основу фильма положен рассказ Хораса Маккоя «Буря в городе» о борьбе упорного, идеалистически настроенного прокурора Джона Конроя (Эдмонд О’Брайен) с организованной преступностью в крупном городе на Среднем Западе. Возглавив специальный правительственный комитет, Конрой пытается разоблачить главу местной мафии, сталкиваясь с тем, что в коррупционную сеть попал и его отец, опытный полицейский детектив. Мафия не собирается сдаваться без боя, уничтожая как улики, так и тех, кто может повлиять на ход расследования. Тем не менее комитету Конроя удаётся добиться результата, когда он объединяет усилия с другом детства, а ныне матёрым газетным обозревателем Джерри МакКиббоном (Уильям Холден).

По информации Американского института кино, история фильма была вдохновлена деятельностью Комитета Сената США по расследованию организованной преступности, также известного как Комитет Кефовера. Комитету во главе с сенатором Эстесом Кефовером, который действовал в период между 1950 и 1951 годами, было поручено разоблачать организованную преступность на национальном уровне.

Фильм относится к субкатегории фильмов нуар о политической коррупции, к этой же субкатегории отностяся картины «Стеклянный ключ» (1942), «Бумеранг!» (1947), «Рэкет» (1951), «Город в плену» (1952), «Гангстерская империя» (1952), «Случай в Феникс-сити» (1955), «Тайны Нью-Йорка» (1955) и «Печать зла» (1958).

Сюжет

В крупный город на Среднем Западе прилетает специальный прокурор Джонни Конрой (Эдмонд О’Брайен) с поручением возглавить комитет по борьбе с организованной преступностью в городе. На вопрос газетчиков, связана ли его миссия с расследованием деятельности влиятельного бизнесмена Нила Айклбергера (Эд Бегли), Джонни отвечает, что будет расследовать все случаи, связанные с нелегальными доходами и коррупцией в городе.

Вместе с Джонни в город прибыла его ассистент Аманда «Мэнди» Уэйкросс (Алексис Смит), с которой его связывают и личные отношения. Встретить Джонни приходит друг детства, а ныне влиятельный газетный обозреватель Джерри МакКиббон (Уильям Холден), которого Джонни приглашает поехать на завтрак к своим родителям. По дороге Джонни предлагает старому другу работать в его комитете, однако Джерри отвечает, что предпочитает остаться журналистом и помогать ему в этом качестве. Джерри считает, что уничтожение синдиката Айклбергера гарантирует Джонни взлёт по карьерной лестнице и даже представит шанс претендовать на пост губернатора или место в Сенате, однако Джонни отвечает, что у него нет никаких политических амбиций. Джерри ещё раз подчёркивает, что наверху коррупционный пирамиды с многомиллионными оборотами восседает Айклбергер, и что именно с ним следует вести борьбу. Однако журналист опасается, что его друг слишком идеалистичен и чист, чтобы противостоять столь могущественной коррупционной организации.

Дома у родителей Джонни сообщает своему отцу, Мэтту Конрою (Том Талли), что согласовал вопрос о назначении его главным следователем своего комитета. Джонни считает, что отец идеально подходит на эту должность, для которой требуется честный полицейский, который имеет огромный опыт и прекрасно знает город. К удивлению сына, Мэтт решительно отказывается от должности, настаивая на том, что предпочитает оставаться обычным копом.

Когда Мэтт отправляется на работу, Джерри решает проследить за ним. Журналист видит, как Конрой-старший садится в такси и приезжает в некий частный дом. Некоторое время спустя он выходит из дома, а вскоре оттуда выходит известный гангстер Хэрриган (Тед де Корсия). Затем Джерри приезжает в офис транспортной компании Айклбергера. После окончания совещания, Джерри останавливает для разговора Айклбергера вместе с Хэрриганом, и, представившись журналистом «Кроникл», просит сделать заявление по поводу комитета Конроя. Айклбергер говорит, что очень рад появлению этого комитета, который сможет очистить его имя от клеветнических слухов и обвинений. Завершая разговор, Джерри намекает на возможную связь Конроя с Хэрриганом, который рос с ними в одном дворе.

На следующий день во время слушаний в комитете Джонни ведёт допрос некого Джо Силбрэя (Дон Портер), который, по его мнению, имеет слишком высокие доходы для торговца виски. В частности, Джонни предлагает обсудить его участие деле Манзинатеса. В 1948 году Питер Манзинатес, частный торговец, который отказался платить подпольному синдикату, однажды уехал в Канаду, но так и не вернулся. Именно в этот период Силбрэй взял в полиции отпуск и на три недели уехал в Канаду. Вернувшись назад, Силбрэй уволился из полиции и на следующий день поступил на работу к Айклбергеру, где в его задачу, по утверждению Джонни, входил контроль над сетью мелких торговцев, но затем Айклбергер снял его с этой работы. Джонни обвиняет Силбрэя в том, что тот, будучи копом, продался, и обещает обязательно прижать его. Хотя Силбрэй отрицает какую-либо вину со своей стороны, Джонни заявляет, что лучше разоблачить его, преступного копа, чем сотню хулиганов. После завершения допроса Джерри просит разыскать мать Манзинатеса.

Джерри приходит в офис комитета, где обсуждает с Мэнди его статью о комитете, которая, по мнению Мэнди, написана слишком отстранённо. В свою очередь, Джерри замечает, что для неё эта работа является не более чем интересным делом, в котором она может себя показать. В этот момент в кабинет входит Джонни с Мэттом, сообщая, что отцу удалось достать адрес миссис Манзинатес, где она проживает под чужим именем. После ухода Мэтта, Джерри не заметно выходит вслед за ним, наблюдая, как тот спускается в холл здания, откуда звонит по телефону. Джерри возвращается в кабинет Джонни, рекомендуя ему и Мэнди в связи с утечками информации ещё раз более основательно проверить всех сотрудников комитета, «даже собственную мать».

Мэнди заезжает на квартиру к Джерри и требует, чтобы он объяснил, что тот имел в виду, говоря об утечках информации. Он отвечает, что Джонни и она спрятались в башне из слоновой кости и не видят реальной жизни. В свою очередь Мэнди осуждает Джерри за излишний цинизм и за то, что он свысока смотрит на идеализм Джонни. Джерри предлагает Мэнди проехать вместе с ним к миссис Манзинатес. В этот момент двое бандитов уже находятся в квартире пожилой миссис Манзинатес. Угрожая здоровьем её племянника, они требуют, чтобы она дала «правильные» показания на завтрашних слушаниях. Когда Джерри и Мэнди подъезжают к дому, бандиты уже выходят оттуда. Джерри объясняет Мэнди, что миссис Манзинатес только что купила себе «страховку». Он немедленно направляется домой к Мэтту Конрою, обвиняя старого полицейского в том, что это он передал Айкелбергеру информацию о местонахождении миссис Манзинатес и даёт ему 24 часа, чтобы исправить ситуацию. Мэтт едет к Айклбергеру, где на встрече с его бандой просит освободить его от дальнейшего сотрудничества. Айклбергер отказывает Мэтту, и после его ухода поручает своим подручным не спускать с Конроя-старшего глаз.

Позднее во время вечеринки у Мэнди Мэтт сознаётся Джерри, что начал работать на Айклбергера много лет назад, когда ему были нужны деньги на то, чтобы оплатить учёбу Джонни в университете. Давая Мэтту шанс исправиться, Джерри просит его сделать фотокопию дела, которое Айклбергер попросил его выкрасть из полицейского архива, и передать эту копию Джонни. Получив дело в полицейском архиве, Мэтт просит одного из знакомых клерков сделать ему в нарушение инструкций фотокопию, после чего клерк, также связанный с бандитами, немедленно докладывает об этом по телефону Хэрригану.

Тем же вечером в своей квартире Мэнди объясняет Джерри, что восхищается Джонни и благодарна ему за возможность работать вместе с ним, но не любит его. Не в силах более скрывать свои чувства, Джерри и Мэнди целуются.

На следующий день Мэтт доставляет документы Хэрригану. Тот поручает детективу немедленно отправиться на встречу с Айклбергером на заправочную станцию, но там его убивает один из его подручных Хэрригана Монти ЛаРу, обставляя всё как случайное убийство при попытке ограбления бензоколонки. В свою очередь самого ЛаРу тут же убивает двое других киллеров Айклбергера во главе с Роем Акерманом (Дэнни Дэйтон), тем самым заметая все следы. Джерри получает сообщение из редакции, что только что убит Мэтт. На месте преступления Джерри пытается объяснить офицеру полиции, что это не простое убийство, так как убийца ничего не похитил и совершенно непонятно, кто и почему убил самого убийцу. Однако полиция не обращает на это внимания, восхищаясь лишь героизмом Мэтта.

Мэнди приходит в офис Конроя, когда тот выступает перед прессой, утверждая, что не обнаружено никакой связи гибели его отца с его деятельностью в комитете Конроя. Хэрриган также даёт интервью прессе, рассказывая, что вырос с Мэттом в одном районе и ему его будет очень не хватать: «Он был хорошим человеком, и его семья может гордиться тем, как он служил обществу».

На поминках в доме Мэтта Мэнди выходит на террасу, где видит одинокого Джерри. Она не верит, что смерть Мэтта была случайной и просит журналиста рассказать, что случилось на самом деле. Джерри говорит, что когда-то давно Мэтт взял «у них» деньги на учёбу Джонни в колледже, после чего они использовали его. Но перед самой гибелью Мэтт по совету Джерри попытался разоблачить тех, на кого работал. Мэнди и Джерри задаются вопросм, как сказать Джонни правду о его отце, о том, что тот был преступник. Они не занют и как сказать Джонни о своих отношениях. В этот момент на террасу неожиданно выходит Джонни, и увидев, как Мэнди обняла Джерри, тут же уходит.

На очоердном заседании своего комитета Джонни вызывает на допрос Айклбергера. Комитет утверждает, что согласно бухгалтерским отчётам, доходы Айклбергера слишком велики для транспортной компании, которой тот владеет. Он отвечает, что владеет и другими небольшими бизнесами, а также даёт деньги в долг под проценты. Комитет полагает, что Айклбергер таким образом финансирует нелегальный букмекерский бизнес, и более того, контролирует его. С помощью нелегальной ростовщической деятельности, часть которой не отражена в официальных документах, Айклбергер завладел ценными бумагами и долями в различных компаниях, которые, по предположению Комитета, поступали в «Арко секьюритис», компанию, которой фактически владеет Айклбергер. На следующий день Конрой допрашивает предполагаемого члена сотрудника компании «Арко», который работал на Роя Акермана. В своё время тот был арестован за убийство, но выпущен под залог в 25 тысяч долларов. Эти деньги он смог получить, только продав свои доли «Арко». Этот эпизод вызывает негодование Айкобергера, который следит за слушаниями по телевизору.

Понимая, что разоблачение деятельности «Арко» по отмыванию денег приведёт к раскрытию всей его подпольной империи, Айклбергер на секретном совещании с Хэрриганом, Акерманом и другими подручными даёт указание уничтожить всё здание, где расположен офис «Арко», организовав поджог. Айклбергер считает, что если бы они уничтожили только документы «Арко» — это вызвало бы дополнительные подозрения, однако вряд ли кто-либо поверит в то, что они пошли на уничтожение всего здания вместе с жильцами.

Ночью группа бандитов проникает в здание, где расположено «Арко», забирает наиболее важные документы, а затем устраивает мощный взрыв газа в подвале. Возникает сильнейший пожар, охватывающий все пять этажей здания, многие обитатели дома гибнут или получают тяжёлые ранения.

Джерри приходит в офис Джонни, который разочарован своей работой, в частности, тем, что собрав и проанализировав огромный объём материала, он нес мог предотвравитить столь массовую гибель ни в чём не повинных людей. Кроме того, Джонни потерял наиболее ценные материалы, свидетельствующие о преступной деятельности Айклбергера. Тем не менее, Джерри призывает друга продолжить и активизировать работу комитета, так как, если дело передадут полиции, что Айклбергер выйдет сухим из воды. Журналист предлагает написать статью о том, что смерть Мэтта была убийством человека, который работал на бандитов и попытался вырваться из их рук. Это спровоцирует бандитов на действия. Джонни не может поверить в то, что его отец работал на преступников, тогда Джерри предлагает ему проверить все налоговые декларации Конроя-старшего за последние годы.

Изучая дома налоговые документы отца, Джонни убеждается в правоте Джерри. Он приезжает в Комитет, где Джерри печатает статью в присутствии Мэнди. Джонни признаёт, что его отец был преступным полицейским. Перед публикацией статьи Джонни просит Джерри самого решить, какую пользу она принесёт и чем эта новость может стать для его матери. Сам же Джонни подаёт в отставку. Джерри возражает, так как в таком случае развалится всё расследование. Джерри убеждает Джонни, что они прежде всего должны служить закону, а уже потом думать о личных чувствах, иначе «бандиты вроде Айклбергера одолеют нас». Джонни говорит, что им самим решать, что делать хорошо и что делать плохо, а затем уходит в свой кабинет. Вошедшая следом Мэнди говорит, что догадалась, что Джонни намекал на её отношения с Джерри. Она просит у него прощения и просит понять её. Тем не менее она уговаривает его не уходить и продолжить работу. В противном случае он сам пожалеет о своём решении, так как получится, что Айклбергер победил.

Утром Джонни звонит Джерри и сообщает, что на 10 часов назначил пресс-конференцию в своём офисе, где хочет сам рассказать о своём отце. На вопрос о матери, Джонни отвечает: «Кому-то приходится платить чрезмерную цену за то, чтобы закон восторжествовал».

Выходит газета со статьёй Джерри «В убийстве Мэтта Конроя обвиняется синдикат». Прочитав это, жена убитого гангстера ЛаРу, Кармелина (Адель Лонгмайр), звонит Джерри и спрашивает, написал ли он правду об убийстве мужа. Во время встречи в одном из баров Джерри подтверждает Кармелине, что заказчики убийства обманули и поставили её мужа. Она сообщает Джерри, что за убийство ЛаРу обещали повысить, и она лично слышала этот разговор. Кармелина сообщает, что договаривались с мужем Рой Акерман и человек по имени Хёрм. В этот момент Акерман и Хёрм входят в бар. Когда они подходят ближе, Джерри бьёт их кофейным столиком и убегает вместе с Кармелиной через служебный вход. Бандиты начинают стрелять им в след. По пожарной лестнице Кармелина забирается на один из верхних этажей здания, Джерри бежит за ней, но не догоняет.

Джерри и Джонни с помощью полиции начинают розыск Кармелины, так как ей угрожает смертельная опасность. Айклбергер и Акерман тоже ищут её, так как она является единственным свидетелем, способным указать на Акермана как на организатора убийства Мэтта. Акерман звонит в Детройт и просит немедленно прислать профессионального киллера по имени Ред (Нэвилл Брэнд).

Полиция задерживает множество девушек и приглашает Джерри на опознание, однако Кармелиты среди них нет. Джонни просит быть Джерри осторожным, так как он единственный, кто знает Кармелину в лицо. Джерри звонят из газеты, и сообщают, что с ним пытается связаться некто Сэмми Лестер, который работал с ЛеРу, знает Кармелину и хочет рассказать кое-что, но только лично Джерри. Сэмми предлагает встретиться в зрительном зале во время боксёрского поединка. Джерри не подозревает, что Сэмми действует по указанию Акермана.

Испуганая Кармелина мечется по городу, в конце концов, забегая в офис Комитета Конроя. Джонни успокаивает её, а затем получает письменные показания Кармелины, достаточные, чтобы осудить всех бандитов, включая Акермана и Айклбергера. Джонни и полицейские отправляются на их задержание в транспортную фирму Акермана. Джонни пытается пригласить с собой Джерри, но тиелефон того не отвечает. Наконец в редакции сообщают, что Джерри уехал на бокс, где ему пообещали наводку, где можно найти Кармелину. Мэнди немедленно отправляется на бокс.

Когда Джерри появляется на стадионе вместе со своим помощником Пинки, Акерман указывает на него Рэду. Джерри проходит на трибуну, Рэд идёт вслед за ним. Джерри садится на своё место, а Рэд поднимается по лестнице под крышу стадиона. К Джерри подсаживается Пинки и говорит, что видел в коридоре Акермана, который указывал на Джерри какому-то приезжему парню. Киллер ищет позицию для выстрела, Джерри напряжённо ожидает, в этот момент в зале появляется Мэнди в сопровождении полицейского. Неожиданно бой заканчивается, и публика начинает расходиться. Мэнди в толпе пытается докричаться до Джерри. Она находит его, но Джерри говорит, что в него целится киллер, и просит её немедленно смешаться с толпой. Киллер стреляет, и Джерри падает в объятия Мэнди. Полиция замечает Рэда и начинает за ним погоню, тот отстреливается. Наконец, на опустевшей арене полицейским удаётся застрелить Рэда.

Джонни с полицейскими приезжает на транспортную фирму Айклбергера. Самого Айклбергера арестовывает его, а всю его банду убивают или арестовывают. Джонни сообщают, что на стадионе серьёзно ранен Джерри. Мгновенно приехав на стадион, Джонни видит подавленную Мэнди, затем заходит в палату. Очевидно, что Джерри умер. Джонни подходит в Мэнди и повторяет слова: «Иногда кто-то должен заплатить чрезмерную цену за то, чтобы защитить его величество закон».

В ролях

Актёр	Роль
Уильям Холден	Джерри МакКиббон
Эдмонд О'Брайен	Джон Конрой
Алексис Смит	Аманда Уэйкросс
Том Талли	Мэтт Конрой
Эд Бегли	Нил Айкелбергер
Дэнни Дэйтон	Рой Акерман
Адель Лонгмайр	Кармелина ЛяРу
Рэй Тил	Клинт, капитан полиции
Тед де Корсиа	Хэрриган
Дон Портер	Джо Силбрэй
Говард Фримен	Фогель
Нэвилл Брэнд	Рэд

Создатели фильма и исполнители главных ролей

В 1937 году режиссёр Уильям Дитерле был номинирован на Оскар как лучший режиссёр за биографический фильм «Жизнь Эмиля Золя» (1937). К числу наиболее успешных фильмов Дитерле относятся также историческая драма «Горбун Собора Парижской богоматери» (1939), фэнтези-драма «Дьявол и Даниэл Уэбстер» (1941) и мелодрама «Портрет Дженни» (1948), а среди фильмов нуар — «Обвиняемая» (1949) и «Тёмный город» (1950).

Уильям Холден в 1954 году был удостоен Оскара за главную роль в военной драме «Лагерь для военнопленных № 17» (1953), он ещё дважды номинировался на Оскар — за главные роли в фильме нуар «Бульвар Сансет» (1950) и драматическом триллере «Телесеть» (1976). Холден сыграл заметные роли в таких значимых фильмах, как военная драма «Мост через реку Квай» (1957), военная шпионская драма «Фальшивый предатель» (1962) и вестерн «Дикая банда» (1969). Эдмонд О’Брайен был удостоен Оскара за роль второго плана в криминальной мелодраме «Босоногая графиня» (1954) и номинации на Оскар за роль второго плана в политическом триллере «Семь дней в мае» (1964). Он также известен ролями в фильмах нуар «Убийцы» (1946), «Паутина» (1947), «Двойная жизнь» (1947), «Белая горячка» (1949), «Мёртв по прибытии» (1950) и «Попутчик» (1953), в вестерне «Дикая банда» (1969, с Холденом) и в фильме Дитерле «Горбун Собора Парижской богоматери» (1939). Алексис Смит сыграла, в частности, в спортивной биографической драме «Джентльмен Джим» (1942), биографической драме «Рапсодия в голубых тонах» (1945), драме «Молодые филадельфийцы» (1959), фильмах нуар «Конфликт» (1945), «Две миссис Кэрролл» (1947) и «Разбитая секунда» (1953).

Общая оценка фильма

После выхода на экраны фильм получил довольно сдержанные оценки критики. В частности, газета «Нью-Йорк таймс» назвала его «серьёзной, но невдохновляющей драмой о борьбе с преступностью в городе на Среднем Западе». Хотя «блестящая игра двух актёров, а также тревожная, хотя и лишённая воображения постановка Уильяма Дитерле придают картине живость», её «горячий текст имеет прохладный вид». Одним из центральных моментов картины становятся заседания комитета по борьбе с организованной преступностью, однако «при показе работы комитета фильм теряет некоторую психологическую остроту и напоминает многих своих предшественников». «Нью-Йорк таймс» отмечает, что сценарий «откровенно вращается вокруг слушаний Комитета Кефовера, воссоздавая снимавшийся на телевидение реальный процесс» по тому делу, что во многом оправдывает создание картины. К её слабостям автор статьи относит разработку основных персонажей — «непреклонного главу комитета и изворачивающегося мафиозного короля» как «слабые и неоригинальные повторы», за которыми, «к сожалению, следует разочаровывающая охота, которая оставляет печать банальной скуки, а поверхностные построения фильма притупляют его искренность». Журнал «Variety» отметил, что «ход повествования время от времени тонет в потоке ненужных разговоров, что особенно очевидно в середине картины. Однако после этого действие набирает темп, и в конце на первый план выходит напряжённый поиск „самой важной“ свидетельницы, а также отчаянные попытки Холдена сбежать от киллера в бетонной пещере боксёрского стадиона»".

Современные критики оценивают фильм немного более позитивно. Деннис Шварц назвал его «быстро движущимся фильмом нуар, грамотно поставленным Уильямом Дитерле по напряжённому сценарию Уоррена Даффа». Показывая, «насколько широко распространилась городская коррупция и насколько жестока мафия,… эта крутая увлекательная криминальная история скептически смотрит на то, могут ли идеалистически настроенные политики в одиночку вычистить грязь из больших городов». Крейг Батлер оценил картину «как довольно типичный фильм нуар 1950-х годов, воодушевлённый в какой-то степени обстановкой эпохи маккартизма» и «один из нескольких хороших, но невыдающихся фильмов, которые Уильям Холден сделал между „Бульваром Сансет“ и „Старлагом 17“». Батлер считает, что, к сожалению, сценарий Уоррена Б. Даффа не развивает тему, связанную с деятельностью по разоблачению организованной преступности, «останавливаясь вместо этого на довольно банальной криминальной истории с совершенно невыдающимся диалогом. Режиссёрская работа Дитерле также довольно обычна, хотя как постановка, так и сценарий оживают в сцене большого пожара».

Оценка актёрской игры

«Нью-Йорк таймс» высоко оценил игру О’Брайена и Холдена, которые «превосходно делают своё дело», несмотря на «немного высокомерные, претенциозные тексты», в то время, как роль Алексис Смит «ограничена ответами на телефон и беготнёй за обоими героями». С другой стороны, «Эд Бегли в роли криминального короля, Том Талли в роли заблудшего отца и дама по имени Адель Лонгмир в качестве напуганной свидетельницы великолепны» ". Батлер полагает, что «актёрский состав, включая Холдена и Алексис Смит, крепкий, но не более того». Однако, по мнению Батлера, среди прочих актёров особенно выделяется «Эд Бегли, восхитительный злодей которого полон огня и жизни, которого не хватает остальному фильму». «Перед увлекательной игрой Бегли трудно устоять», и хотя «фильм и доставляет определённое наслаждение, он становится чем-то большим, только когда на экране появляется Бегли».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0045267/ Поворотная точка] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v114680 Поворотная точка] на сайте Allmovie
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=50698 Поворотная точка] на сайте Американского института кино
• [www.tcm.com/tcmdb/title/94073/The-Turning-Point/ Поворотная точка] на сайте Turner Classic Movies
• [www.youtube.com/watch?v=Ud7xhtDvHuU Поворотная точка] фильм в свободном доступе на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Поворотная точка

– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.