Продажа невольницы

Жан-Леон Жером

Продажа невольницы. 1884 год

фр. Vente d'esclaves à Rome

Холст, масло. 92 × 74 см

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, Россия

К:Картины 1884 года

«Продажа невольницы» (фр. Vente d'esclaves à Rome) — картина французского художника Жана-Леона Жерома, написанная им в 1884 году. Находится в коллекции Государственного Эрмитажа в Санкт-Петербурге (Россия).

История и создание

Французский живописец Жан-Леон Жером (1824—1904) был учеником знаменитых художников Поля Делароша и Шарля Глейра, от которых он на всю оставшуюся жизнь почерпнул страсть к путешествиям, изучению обычаев разных народов, а также особую любовь к Востоку. Ранние картины Жерома были хорошо оценены одним из самых уважаемых и влиятельных художественных критиков и впоследствии другом художника — Теофилем Готье. На волне зарождения массовой культуры провинциал Жером начал отражать чаяния новой публики формирующейся буржуазной Франции, став знаменитым у салонной аристократии благодаря своим академическими портретами и мелодраматическими полотнами, так и картинам о наполеоновских походах и жизни на арабских базарах, а также работами на мифологические и эротические темы. Находясь на вершине своей творческой карьеры, Жером был постоянным гостем императорской семьи и занимал должность профессора в Школе изящных искусств. Его студия была местом встречи художников, актёров и писателей, а сам Жером стал легендарным и уважаемым мастером, известным своим язвительным остроумием, пренебрежительным отношением к дисциплине, однако жёстко регламентированными методами преподавания и крайней враждебностью к импрессионизму.

В то же время во Франции появился спрос на новый подход к исторической живописи, выраженный в словах историка Проспера де Баранта, отмечавшего, что «мы все хотим знать о том, как жили более ранние общества и отдельные личности. Мы требуем того, чтобы их образ был ясно виден в нашем воображении, и чтобы они предстали живыми перед нашими глазами». C конца 1850-х годов Жером оказался невероятно предприимчив в выборе пользовавшихся популярностью исторических тем, начиная от Древней Греции и Рима. Также Жером будто ответил на призыв Баранта, взявшись за довольно эклектичное переосмысление своего академизма, во многом находясь под влиянием Жан-Огюст-Доминика Энгра, писавшего свои картины через призму личной и повседневной жизни, а также своего учителя Делароша, выбравшего более театральный подход в живописи на исторические сюжеты. Жером начал работать над достижением баланса между реализмом почти документальной точности и научным подходом к образной реконструкции исторических событий, развив в себе умение мастерски управлять повествовательным потенциалом сюжетов своих картин, ввиду чего они производили неизгладимое впечатление на зрителей. В то же время он отказался от поэтических обобщений и идеализации главных героев, однако уравновешенная и дотошная в деталях живописная техника художника практически делала людей непосредственными свидетелями событий прошлого. Написание картин на сюжеты из жизни в Древнем Риме занимало значительно место в творчестве Жерома, умевшего придать композициям своих работ законченную целостность и театральную зрелищность в сочетании с гладкой и чёткой живописной техникой, а также будто скульптурной моделировкой фигур персонажей. Вместе с тем художника часто обвиняли в том, что он работает на потребу публике и не задумывается о будущей востребованности сюжетов своих картин.

В 1854 году Жером совершил очередное путешествие в Турции, а в 1856 году посетил Египет, побывав также и в других странах Ближнего Востока как европейский художник, проявлявший живой интерес к экзотике, имевшей большой спрос в эпоху романтизма. В результате он собрал значительное количество материала для будущих картин с образами обнажёнными восточных красавиц, в том числе на тему рабства и эксплуатации женщин, особенно белых, в том числе в исламском мире, в которых научная точность соединилась с причудливым воображением.

«Покупка рабыни».	«Арабский рынок наложниц».	«Римский невольничий рынок».	«Фрина перед ареопагом».

В настоящее время известно несколько картин Жерома по темам невольничьих рынков, местом действия которых он избрал Древний Рим или Стамбул XIX века. Среди них можно выделить такие работы, как «Покупка рабыни» 1857 года (частная коллекция) и «Арабский рынок наложниц» 1866 года (Институт искусств Стерлинга и Франсин Кларк). Картина «Продажа невольницы» была написана в 1884 году. Почти одновременно по той же теме Жером создал другую работу под названием «Римский невольничий рынок» (Художественный музей Уолтерса), на которой рабыня изображена со спины, благодаря чему зритель может вглядеться в лица рабовладельцев. О схожести о композиций также можно судить по имеющимся карандашным наброскам, на которых запечатлены фигуры работорговца и рабовладельца, впоследствии изображённые Жеромом по отдельности на этих двух работах. В то же время композиции всех этих картин отсылают зрителя к другой более ранней и известной работе Жерома 1861 года — «Фрина перед ареопагом» (Гамбургский кунстхалле). Он писал «Фрину» по фотографии обнажённой женщины работы Надара, более известного своими портретами писателей, художников и политиков. Моделью для фотографа была Мари-Кристин Леру, одна из лишь трёх женщин, которых Надар фотографировал обнажёнными за время своей карьеры.

Фотография работы Надара.	Набросок Жерома.	Другой набросок Жерома.

Композиция

Картина написана маслом на холсте, а её размеры составляют 92 × 74 см. В центре полотна на высоком помосте стоит древнеримский работорговец, демонстрирующий в качестве товара находящуюся рядом обнаженную женщину, которая от стыда закрыла рукой своё лицо. Она выставлена на всеобщее обозрение для продажи похотливым рабовладельцам, которые энергичным жестом выставляют вперед левую руку и тем самым назначают цену за рабыню. Слева от неё на полу сидит ещё одна обнажённая женщина, угрюмо ждущая своей судьбы. Позади же них обеих стоит закутанная в платок мать с тремя голыми детьми. Несмотря на чувственную привлекательность композиции картины Жерома, она является яркой демонстрацией ужаса рабства.

Судьба

В 1884 году ещё до открытия Парижского салона картина «Продажа невольницы» была куплена у Жерома великим князем Сергеем Александровичем для своей жены Елизаветы Федоровны. В 1930 году работа была оценена конторой «Антиквариат», после чего попала в коллекцию Государственного Эрмитажа в Санкт-Петербурге (Россия), где и находится в настоящее время под инвентарным номером ГЭ-6294. В 2012—2013 годах картина в рамках масштабной выставки работ французских художников-современников Жерома, в частности представителей импрессионизма, неоклассицизма и романтизма, экспонировалась в музее Ван Гога в Амстердаме (Нидерланды).

Литература

• Scott Christopher Allan, Mary G. Morton. [books.google.ru/books?id=uYckjSbIliIC&dq=Death+Caesar+gerome&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Reconsidering Gérôme]. — Getty Publications, 2010. — 160 с. — ISBN 1606060384.
• Richard L. Lewis, Susan Ingalls Lewis. [books.google.ru/books?id=zM91Fj1iiDYC&vq=Death+Caesar+gerome&dq=Death+Caesar+gerome&hl=ru&source=gbs_navlinks_s The Power of Art]. — Cengage Learning, 2013. — 544 с. — ISBN 1133589715.
• Albert Kostenevich. [www.bibliotheek.nl/catalogus/titel.341582379.html Impressionisme; sensatie & inspiratie; favorieten uit de Hermitage]. — Amsterdam: Museumshop Hermitage Amsterdam, 2012. — 279 с. — ISBN 9789078653318.
• Arnaud Rykner [hal.inria.fr/file/index/docid/630066/filename/The_power_of_Tableaux_Vivants_online.pdf The Power of Tableaux Vivants in Zola: The Underside of the Image]. — Katholieke Universiteit Leuven, 2011. — № 12 (3). — С. 98-112.
• Joan DelPlato. [books.google.ru/books?id=BCMzwEsIIVQC&dq=gerome+slaves&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Multiple Wives, Multiple Pleasures: Representing the Harem, 1800-1875]. — Fairleigh Dickinson University Press, 2002. — 283 с. — ISBN 0838638805.
• Allison Lee Palmer. [books.google.ru/books?id=4yNBJQHT9LcC&dq=Gerome+traveled+1854&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Historical Dictionary of Romantic Art and Architecture]. — Scarecrow Press, 2011. — 304 с. — (Historical Dictionaries of Literature and the Arts). — ISBN 0810874733.

Ссылки

• [www.hermitagemuseum.org/wps/portal/hermitage/digital-collection/01.+Paintings/37946/ «Продажа невольницы»]. Государственный Эрмитаж.

Франция   Россия   Живопись   Древний Рим   Женщина   Сексуальность   Права человека

Отрывок, характеризующий Продажа невольницы

Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.