Сопоставление творчества Мандельштама и Пастернака

«Попутчики» Осип Мандельштам и Борис Пастернак многими литературными критиками ощущались как взаимосвязанные явления в русской поэзии XX века, а их сравнение не раз производилось в литературных исследованиях.

Н. Я. Мандельштам, сравнивая личности поэтов, называла их антиподами, но сосуществовавшими в едином пространстве великой русской поэзии в переломное для России время. Молодость поэтов пришлась на предреволюционные годы, а революция и советская власть решительно повлияли на их судьбы.

Троцкий, оценивая значение художников не с эстетической, а чисто с политической точки зрения, отнёс к «попутчикам» тех писателей непролетарского происхождения, которые приняли советскую власть, но заявляли о своем политическом нейтралитете

Пастернак и Мандельштам были за дистанцию от официальных структур, но при этом Пастернак пытался оставить себе возможности для диалога с ними, а Мандельштам сознательно шёл к разрыву. Предостерегая от простых оценок их жизненной и творческой позиций, А. Кушнер писал: «Говоря о Мандельштаме и Пастернаке — любимых поэтах — проще всего впасть в ошибку и считать их достоинством сопротивление власти, а виной — прославление её».

Сопоставление биографий

Анна Ахматова для новых знакомых использовала тест: «Что вы предпочитаете? Чай или кофе, собак или кошек, Пастернака или Мандельштама?». Предполагается, что первые варианты выбирают экстраверты, вторые — интроверты. Е. Лесин процитировал этот вопрос в своей статье, где говорит о Пастернаке и Мандельштаме как неразделимых явлениях: «Русские поэты вообще ходят парами. Пушкин и Лермонтов. Тютчев и Фет. Есенин и Маяковский. Ахматова и Цветаева. Евтушенко и Вознесенский. Ну и Пастернак с Мандельштамом».

29 января/10 февраля 1890 г. в Москве родился Борис Пастернак.

3/15 января 1891 г. в Петербурге родился Осип Мандельштам.

Критик Михаил Эпштейн, рассматривая творчество Пастернака и Мандельштама с той точки зрения, что они представляют в русской литературе два религиозно-философских течения, распространённых среди евреев Российской империи к началу XX века — хасидизм и талмудизм (родители Пастернака были выходцами из Одессы — южных областей расселения евреев России, а семья не очень удачливого торговца Э. Мандельштама происходила из северо-западной зоны расселения, из района Риги и Вильно), писал, что они «тяготеют друг к другу, просятся в сравнение — сами фамилии их накрепко притянуты и зарифмованы точной ассонансной рифмой (а — е — а)».

Пастернак и Мандельштам вступили на поэтический путь в годы, знаменовавшиеся кризисом символизма и возникновением новых течений — акмеизма и футуризма, но литературовед А. Ю. Сергеева-Клятис отмечает различие их творческих путей: «Пастернак отталкивался от футуризма, а Мандельштам постепенно вырастал из символизма».

Неразрывность их имен в поэтическом процессе обыграна И. Сельвинским, который даже в полемическом каламбуре поставил рядом термины «пастернакипь» и «мандельштамп».

Профессор В. П. Зинченко, обращаясь к творчеству поэтов с позиций культурно-исторической психологии, отметил, что во времена, когда не было четкого разграничения в гуманитарных сферах деятельности, «замечательные поэты Б. Л. Пастернак и О. Э. Мандельштам были широко образованы и в философии, и в научном знании» и одинаково оценили опасность послереволюционного пренебрежения духовным и личностным развитием во имя развития «функционального».

Именно ссылками на Мандельштама и Пастернака сопроводила М. И. Цветаева, написавшая в 1932 г. во Франции эссе «Поэт и время», своё утверждение, что поэт, даже оставаясь в России, по сути эмигрант: «…Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы… Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в своё небо».

Филолог и литературовед, действительный член РАН Сергей Аверинцев провёл детальное изучение сравнения творчества Мандельштама и Пастернака. В своём исследовании «Пастернак и Мандельштам. Опыт сопоставления» Сергей Сергеевич отмечает, в первую очередь, следующую интересную особенность: в первых стихотворениях Мандельштама присутствует очень чёткий и скупой подбор слов, в то время как начальная поэзия Пастернака перенасыщена словами, которые «бросаются в глаза». В другом труде, С. Аверинцев, исследуя во взаимосвязи манифесты русских неоромантических течений, противопоставляет Пастернаку, «живущему среди вещей своего века» и творчеством преодолевающему «дистанцию между бытом и бытием», Мандельштама, смотрящего на конкретности с огромной дистанции, как на курьезы, растворяющиеся в «интеллектуальной эмоции удивления» сущностью. В докладе о локальных и общекультурных парадигмах ленинградской и московской творческой интеллигенции, он говорил о «питерце» Мандельштаме и москвиче Пастернаке.

Литературовед, кандидат филологических наук А. Жолковский, рассматривая восприятие литературоведами (после смерти Сталина) российских нонконформистских классиков, в том числе, Мандельштама и Пастернака, отмечает характерные представления «их то невинными жертвами режима, то его умудренными и проницательными критиками, вынужденными к неприятным компромиссам с ним, но тем не менее никак не затронутыми его тлетворной идеологией».

Прозаик и литературный критик, лауреат Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых Д. Данин называл поэтов-погодков «соперниками-соратниками в наших душах», которым эпоха отпустила разные сроки жизни, но «ад у них был общий…».

По мнению искусствоведа Е. С. Левитина отношения Пастернака с Мандельштамом «определялись как драматизмом эпохи, так и тем, что оба представляли разные поэтические системы, будучи при этом самыми большими, вероятно, русскими поэтами послеблоковской эпохи».

И. Эренбург в 1921 году, разделяя поэтов того времени по их отношению к революции, отнес и Мандельштама, и Пастернака к «промежуточной» группе.

А. Жолковский писал про «хронологически нестройный унисон двух великих поэтов по вопросу о сталинизме 1930-х годов». Различие в установках на готовность поэтов к компромиссу с реальностью эпохи «великого перелома» проявилось в стихах, в заочном поэтическом диалоге — Пастернака, следовавшего «прагматичным умеренным курсом на выживание со всеми сообща и заодно с правопорядком», и Мандельштама, готового «отдать гораздо больше (вплоть до собственной жизни…) за гораздо менее верные шансы на сохранность».

При подготовке к созданию Союза советских писателей и Пастернак, и Мандельштам были включены в номенклатурный список, подготовленный для Сталина (в той его части, где перечислялись 58 «беспартийных писателей»).

Но «самый большой писатель в Советском Союзе был писатель запрещенный». Поиски компромисса обернулись для Мандельштама гибелью в лагере, а для Пастернака — годами молчания и остракизма.

	Пастернак	Мандельштам
Школьные годы	1901 — 1908 — Пятая гимназия в Москве	1900 — 1907 — Тенишевское училище в Петербурге
Поездки в Европу	1905 — 1906 — Германия 1912 — Германия (Марбург), Венеция	1907 — 1910 — Париж, Германия (Гейдельберг), Швейцария, Италия
Университетское образование	1908 — поступил в Московский университет на юридическое отделение историко-филологического факультета 1912 — участвовал в философском семинаре в Марбурге и отказался от предложения продолжить философскую карьеру в Германии 1913 — успешно сдал выпускные экзамены по философскому отделению историко-филологического факультета	1909 — 1910 — два семестра изучал философию и романские языки в Гейдельберге 1911 — поступил в Петербургский университет на романо-германское отделение филологического факультета 1917 — завершил учёбу в университете, но не стал сдавать выпускные экзамены
Первые книги	1913 — «Близнец в тучах» 1917 — «Поверх барьеров»	1913 — «Камень» 1916 — расширенное вдвое переиздание «Камня»
В начале войны с Германией	1914 — имевший белый билет «по укорочению сломанной в детстве ноги» Пастернак хотел записаться в добровольцы	1914 — освобожденный от мобилизации «по сердечной астении» Мандельштам пытался завербоваться в санитарный поезд
Личное знакомство	1922
Женитьба	1922 — на художнице Евгении Владимировне Лурье	1919 — на ученице известной художницы А. А. Экстер — Надежде Яковлевне Хазиной
Новые книги — этапы	1922 — «Сестра моя жизнь»	1922 — «Tristia»
«Попутчики»	В августе 1922 г. Пастернак был вызван к Троцкому для разговора о литературе	10 сентября 1922 г. Троцкий запросил редактора «Красной Нови» А. Воронского о деятельности Мандельштама
Прощание с Лениным	24 января 1924 г. Пастернак и Мандельштам стояли в общей многочасовой очереди в траурной процессии к гробу В. И. Ленина
Автобиографические очерки встреч и путей	1929 — «Охранная грамота»	1925 — «Шум времени»
Нервный срыв	1932 — пытался отравиться (из-за невозможности разрешить семейные проблемы)	1934 — сосланный в Чердынь, выпрыгнул из окна второго этажа больницы
«Внимание» вождя	Июнь 1934 г. — разговор со Сталиным о судьбе Мандельштама и «о жизни и смерти»	Июнь 1934 г. : «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» — резолюция Сталина на письме Бухарина
«Попытка жить думами времени и ему в тон»	1935 — обращенные к Сталину стихи: «Мне по душе строптивый норов…» и «Я понял: все живо…»	1937 – «Ода Сталину»: «…Художник, помоги тому, кто весь с тобой, кто мыслит, чувствует и строит…»
Вектор перемен	31.08. 1956 — отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями предпринимает… меры, чтобы предотвратить издание «Доктора Живаго» за рубежом	06.08. 1956 — Н. Я. Мандельштам извещена о прекращении дела об антисоветской агитации и посмертной реабилитации её мужа О. Э. Мандельштама

Исследователи по-разному отвечают на вопрос, почему так по-разному сложилась судьба поэтов, «почему, несмотря на равенство талантов, один из них умер в заключении, а другой был обласкан властями, стал Нобелевским лауреатом и умер собственной смертью?»

Мандельштам умер 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере под Владивостоком, замученный голодом, болезнями и лишенный чьего-либо сочувствия. Место его захоронения осталось неизвестным.

Пастернак умер 31 мая 1960 года в своем доме в Переделкине и похоронен на местном кладбище, в присутствии многочисленных поклонников и друзей.

О. Седакова писала, что «век гонимых поэтов кончается со смертью Пастернака и Ахматовой. Это было гонение на творческую культуру, вероятно, не имеющее прецедентов. Ведь все эти авторы, ставшие символическими лицами столетия, — свидетели, мученики своего искусства. Но могли ли они сами сказать, за какое свидетельство они принимают муки?» и ответила цитатами:

О. Э. Мандельштам — За гремучую доблесть грядущих веков… (1931)

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав…

Б. Л. Пастернак — Гефсиманский сад (1949)

Ты видишь, ход веков подобен притче И может загореться на ходу. Во имя страшного её величья Я в добровольных муках в гроб сойду. …Ко Мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты...

Мандельштам, Пастернак — взгляды на смерть

Философ и поэт В. Рабинович, исследуя психологический феномен восприятия смерти поэтами XX века, сопоставляет личный творческий опыт Мандельштама, Пастернака и М. Цветаевой, так как, по его мнению, поэт «в момент высшего сосредоточения всех своих жизненных сил в перспективе смертного мига должен быть понят как формообразователь культуры, гармонизирующий предкультурный хаос в творческом акте созидания — в произведении».

И Мандельштам, и Пастернак смотрели на смерть через призму своего отношения к искусству.

Мандельштам писал: «Смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено… Она… служит как бы источником этого творчества…». Для творчества Мандельштама характерны мысли о том, «как свою конечную, ограниченную датой рождения и датой смерти, жизнь приобщить к вечности»:

…Неужели я настоящий, И действительно смерть придет?… …Когда б не смерть, то никогда бы Мне не узнать, что я живу…

Поставленный в нечеловеческие условия жизни Мандельштам был уверен в том, что он принесёт «к порогу небытия, с чем придет и что предъявит. И тогда вновь — от смерти к жизни»:

…На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло…

Герой Пастернака в романе «Доктор Живаго» говорит «… искусство …неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь…». Сознавая, что отпущенное поэту земное время не бесконечно, Пастернак предпочитает «жить стихом». Кажущаяся отстраненность от жизни прикрывала его постоянный духовный труд:

…Не спи, не спи, художник, Не предавайся сну. Ты – вечности заложник У времени в плену.

Пастернак стремился к естественности и классической и «неслыханной» простоте

...Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту Но мы пощажены не будем, Когда её не утаим...

Пастернак считает возможным для поэта живущего своим предназначением « у времени в плену», победить смерть — «казенную землемершу», чтобы провидческий голос умершего поэта звучал «нетронутый распадом»:

… Смерть можно будет побороть Усильем Воскресенья.

В квартете поэтов

«Нас четверо»

В 1934 году М. И. Цветаева писала: «Из моих современников назову троих — по совершенству их лирической особости: Анну Ахматову, Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака, поэтов, родившихся сразу с собственным словарем и максимальной оригинальностью».

В 1960-е годы А. А. Ахматова на вопрос, кто лучше — Пастернак, Мандельштам или Цветаева, ответила: «Мы должны быть счастливы, что жили в одно время с тремя великими поэтами». Своему стихотворению «Нас четверо» (1961), она предпослала три эпиграфа — из строк Мандельштама, Пастернака и Цветаевой, обозначив круг авторов, составивших «квартет поэтов».

Посвящения М. И. Цветаевой

Мандельштам познакомился с Цветаевой летом 1915 года в Коктебеле. Общение продолжилось 1916 году во время приездов Цветаевой в Петербург и Мандельштама в Москву. Под впечатлением знакомства поэт посвятил Марине Цветаевой три стихотворения — «На розвальнях, уложенных соломой», «Не веря воскресенья чуду», «В разноголосице девического хора»:

… Целую кисть, где от браслета Еще белеет полоса. Тавриды пламенное лето Творит такие чудеса. Не веря воскресенья чуду (1916)

Пастернак впервые встретился с Цветаевой в Москве весной 1918 года. В 1922 году редкие встречи перешли в «эпистолярную дружбу — любовь». В 1926 году он написал ей стихотворения — акростих с именем Марины Цветаевой — «Посвященье» («Мельканье рук и ног, и вслед ему») и «Не оперные поселяне», а в 1928 году — «Ты вправе, вывернув карман».

В декабре 1943 года в стихотворении «Памяти Марины Цветаевой» поэт писал:

… …Что сделать мне тебе в угоду? Дай как-нибудь об этом весть. В молчаньи твоего ухода Упрек невысказанный есть…

Посвящения А. А. Ахматовой

Знакомство Мандельштама с А. А. Ахматовой состоялось в 1911 году в Петербурге на «башне» у В. И. Иванова. Первые посвящённые ей строки датированы 1914 годом: «Вполоборота, о печаль, На равнодушных поглядела». К 1917—1918 годам относятся обращённые к Ахматовой стихотворения Мандельштама — «Кассандре», «Твоё чудесное произношенье…» и другие:

…Когда-нибудь в столице шалой На скифском празднике, на берегу Невы При звуках омерзительного бала Сорвут платок с прекрасной головы… Кассандре (декабрь 1917)

Первая встреча Пастернака с А. А. Ахматовой произошла в январе 1922 года в Петербурге. Через несколько месяцев он охарактеризовал основную черту Ахматовой словами: «Чистота внимания. Она напоминает мне сестру». В 1928 году Пастернак посвятил Ахматовой стихи:

…Мне кажется, я подберу слова, Похожие на вашу первозданность. А ошибусь, — мне это трын-трава, Я все равно с ошибкой не расстанусь…

Пастернак сохранил до конца жизни дружеские отношения с Ахматовой, которая откликнулась на смерть поэта стихами: «Умолк вчера неповторимый голос…»

Взаимоотношения поэтов

С начала 1920-х годов поэты наблюдали за творчеством друг друга, переписывались, надписывали изданные книги. Ахматова в «Листках из дневника» приводит слова Мандельштама о Пастернаке: «Я так много думал о нём, что даже устал».

В 1929 году Пастернак выступал на стороне Мандельштама, незаслуженно обвиненного в плагиате, с надеждой урегулировать развязанный Д. Заславским скандал. Понимая, что в год великого перелома и расцвета критики и самокритики полное оправдание Мандельштама немыслимо, Пастернак предлагал, чтобы тот признал «свою моральную ответственность перед автором перевода», но Мандельштам, уверенный в своей правоте, даже не явился на заседание конфликтной комиссии:

…Мандельштам превратился для меня в совершенную загадку, если не почерпнет ничего высокого из того, что с ним стряслось в последнее время. В какую непоучительную, неудобоваримую, граммофонно-газетную пустяковину превращает он это дареное, в руки дающееся испытанье, которое могло бы явиться источником обновленной силы и вновь молодого, нового достоинства, если бы только он решился признать свою вину, а не предпочитал горькой прелести этого сознанья совершенных пустяков, вроде «общественных протестов», «травли писателей» и т. д. и т. п.

Между ними не было личной дружбы. З. Н. Пастернак вспоминала: «Как-то Мандельштам пришёл к нам на вечер… Были грузины, Н. С. Тихонов, много читали наизусть Борины стихи… Но Мандельштам перебил и стал читать одни за другими свои стихи… Он был… самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, и он почти перестал у нас бывать».

Наталья Иванова писала, что Пастернак в отличие от Мандельштама «не был антисталинистом». Мандельштам прочел Пастернаку своё стихотворение о Сталине («Мы живем под собою не чуя страны…»), но не назвал его имя в числе других посвященных, включенных им в протоколы допроса, после ареста в мае 1934 года за «контрреволюционный пасквиль».

Несмотря на кажущуюся уклончивость ответов Пастернака в известном разговоре со Сталиным о его дружбе с Мандельштамом и как бы ни толковали этот разговор, тем не менее, остаются фактами истории обеспокоенность и прямое участие Пастернака в судьбе друга-поэта.

26 января 1946 года Пастернак, погружённый в замысел романа «о всей нашей жизни», писал Н. Я. Мандельштам: «Я знал всегда, что для настоящей ноты, нравственной и артистической, мало прижизненного поприща, и этот прицел охватывает более далёкий круг… мне больше нельзя оставаться и тем, что я есть, и как мне недостаёт сейчас Осипа Эмильевича, он слишком хорошо понимал эти вещи, он именно и сгоревший на этом огне!»

Мандельштам, Пастернак и музыка

Музыковед, профессор Л. Л. Гервер, исследуя музыкальную мифологию русских поэтов первых десятилетий ХХ века, обращается к творчеству Пастернака и Мандельштама, с детства погруженных в мир музыки.

Как и другие поэты — модернисты, Мандельштам и Пастернак постоянно возвращались к музыке, «подчеркивая связь своего творчества с „высшим из искусств“». В «Письме о русской поэзии» Мандельштам писал о проявлении в творчестве поэта М. А. Кузмина традиций европейской культуры, «поскольку она стала музыкой от «Концерта» в Palazzo Pitti Джорджоне до последних поэм Дебюсси».

Они наделяли музыкальными именами как сами произведения, так и их свойства: обычные слова музыкального лексикона оказывались в непривычном, даже невероятном для них контексте». В стихотворении Пастернака «Бетховен мостовых» неожиданно «сонаты кандалы повлек по площади Бетховен».

При этом, если в творчестве Пастернака звучит musica humana — «музыка человека», знакомая с детства и чувственно воспринимаемая:

Годами когда-нибудь в зале концертной Мне Брамса сыграют,- тоской изойду…

то для Мандельштама характерно звучание как «музыки человека», так и musica mundana — «музыки мира», гармонии сфер:

…И подумал: зачем будить Удлинненных звучаний рой, В этой вечной склоке ловить Эолийский чудесный строй?

У Мандельштама в ряду творцов гармонии «и Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме». Перечни имен композиторов, встречающихся в поэзии Мандельштама и Пастернака, практически совпадают. Некоторых из них поэты обожествляют и мифологизируют. Пастернак с детства боготворил Скрябина («…Дорогой из гимназии имя Скрябина, все в снегу, соскакивает с афиши мне на закорки. Я на крышке ранца заношу его домой, от него натекает на подоконник…») и писал о нём в поэме «Девятьсот пятый год»:

…Скрябин. О, куда мне бежать От шагов моего божества!

Мандельштам в «Оде Бетховену» обращается к композитору:

…О, Дионис, как муж, наивный И благодарный, как дитя!... Тебе в пророческом весельи Огнепоклонники поют; Огонь пылает в человеке, Его унять никто не мог. Тебя назвать не смели греки, Но чтили, неизвестный бог!

Музыкальные инструменты волей поэтов то оживают, то умирают. В «Египетской марке» Мандельштама рояль — это «умный и добрый комнатный зверь с волокнистым деревянным мясом, золотыми жилами и всегда воспаленной костью. Мы берегли его от простуды, кормили легкими, как спаржа, сонатинами…». У Пастернака то «рояль дрожащий пену с губ оближет», то висит «созвучьем Скорпиона трезубец вымерших гитар», а иногда инструментом становится сама стихия: «Степь, как архангел, трубила в трубу…»

Оба поэта использовали музыкальные «образы музицирующей природы» — стихии, приемы музыкальной «инструментовки» пространства и необычные, порой магические, свойства музыкальных инструментов, участвующие в создаваемой ими звуковой картине мира, так как, по словам Мандельштама («Век»):

…Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать…

Мандельштам, Пастернак и Грузия

В жизни и творчестве русских поэтов разных поколений всегда прослеживался интерес к Грузии:

Русскую поэзию — от Пушкина и Лермонтова до Пастернака и Мандельштама — привлекала в Грузии естественная связь природы и традиционного феодального, в меру экзотического быта, но не в последнюю очередь сам ландшафт — необычное для равнинного русского жителя сочетание камня и растительности, вертикалей и горизонталей…

Оба поэта не раз бывали в Грузии. Причина была не только в стремлении открыть новый для себя мир, хотя Н. Иванова и отмечает, что «у Мандельштама и Пастернака прослеживается тяга к расширению знакомства — географического, климатического, культурного, литературного, человеческого». Всякий раз поездки были связаны с потребностью смены удушающей обстановки и, даже, выживания:

Теснейшие дружественные связи между грузинскими и русскими поэтами общеизвестны. Не случайно в годы подавления советским режимом любого проявления творческой независимости Грузия притягивала таких мастеров, как Пастернак, Мандельштам…

Оба под обаянием национального колорита и культуры страны полюбили и переводили грузинских поэтов. Им принадлежат первые переводы на русский язык поэм Важа Пшавела: «Гоготур и Апшина» — Мандельштам, 1921 г., «Змееед» — Пастернак, 1934 г. Пастернак перевел и все сохранившиеся стихотворения Николо Бараташвили.

Первым из двоих осенью 1920 года, после ареста врангелевской контрразведкой в Крыму, в Грузии оказался Мандельштам. Первый приезд поэта начался с его ареста береговой охраной меньшевистского правительства по подозрению в шпионаже. Освободили известного (по публикациям) петербургского поэта по инициативе молодых грузинских лириков Т. Табидзе, и Н. Мицишвили. Удивленный и обрадованный своей известностью в Грузии, Мандельштам выступал с чтениями своих стихов в Батуми и Тифлисе.

Во второй приезд в 1921 году дружеские встречи с поэтами-символистами Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, временами перерастая в яростные споры, закончились ссорой из-за резких упреков Мандельштама в их адрес за преклонение перед французскими поэтами в ущерб национальным истокам:

Сейчас в Грузии стоном стоит клич: "Прочь от Востока на Запад! Мы не азиаты — мы европейцы… Молодая грузинская поэзия… с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе во главе… почитаются верховными судьями в области художественной… Воспитанные на раболепном преклонении перед французским модернизмом, к тому же воспринятым из вторых рук через русские переводы, они ублажают себя и своих читателей дешевой риторической настойкой…

Третья пребывание Мандельштама в Грузии совпало с поездкой в 1930 году в Армению,

Пастернак впервые приехал в Грузию в 1931 году по приглашению П. Яшвили, с которым познакомился ещё в Москве. Пастернак сошелся в Тифлисе с современными поэтами и художниками. Годы знакомства с ними, с грузинской поэзией, культурой и страной в целом составили одну из самых светлых страниц его жизни. Поэты Т. Табидзе и П. Яшвили стали главными героями стихотворного цикла «Из летних записок», посвященного «Друзьям в Тифлисе»:

Ни разу властью схем Я близких не обидел, В те дни вы были всем, Что я любил и видел.

Позднее, вспоминая долгие прогулки с Паоло и чтение тем своих стихов, Пастернак добавил сюда ещё одну строфу:

Не зная ваших строф, Но полюбив источник, Я понимал без слов Ваш будущий подстрочник..

Ощущение счастья и радости встреч с друзьями сопутствовало Пастернаку и в последующие приезды в Грузию.

Напишите отзыв о статье "Сопоставление творчества Мандельштама и Пастернака"

Примечания

Комментарии

Отрывок, характеризующий Сопоставление творчества Мандельштама и Пастернака

Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.