Тимофей (митрополит Варшавский)

Митрополит Тимофей Metropolita Tymoteusz<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Архиепископ Тимофей в 1960 году</td></tr>
Митрополит Варшавский и всея Польши
5 мая 1961 — 20 мая 1962
Предшественник:	Макарий (Оксиюк)
Преемник:	Георгий (Коренистов)
Архиепископ Белостокский и Гданьский до 5 сентября 1951 года — Белостокский и Гданьский
15 июля 1946 — 5 мая 1961
Предшественник:	Владимир (Тихоницкий)
Преемник:	Стефан (Рудык)
Епископ Люблинский, викарий Варшавско-Холмской епархии
27 ноября 1938 — 15 июля 1946
Предшественник:	Савва (Советов)
Преемник:	Никанор (Неслуховский)
Имя при рождении:	Георгий Иванович Шрёттер

Митрополит Тимофей (польск. Metropolita Tymoteusz, в миру Георгий Иванович Шрёттер, польск. Jerzy Szretter; 16 мая 1901, село Томахов, Острожский уезд, Волынская губерния — 20 мая 1962, Варшава) — епископ Польской православной церкви, митрополит Варшавский и всея Польши.

Биография

Родился 16 мая 1901 года в посёлке Томашеве близ города Ровно на Волыни. По происхождению немец.

В 1919 году окончил полный курс классической гимназии в городе Остроге.

В 1922—1923 годы — служил в рядах Польской армии, затем закончил Артиллерийское резервное офицерское училище.

С 1925 по 1929 год обучался на богословском факультете Варшавского университета, закончив курс со званием магистра богословия.

11 августа 1930 года был рукоположен во иерея в Почаевской Лавре и назначен к приходской церкви села Лановцов на Волыни.

14 апреля 1934 года был определён военным священником и благочинным при управлении 2-го корпуса Польской армии в Люблине. Вскоре скончалась его супруга.

В условиях надвигающейся войны польские светские власти решили ускорить ополячивание православной церковной жизни в стране. Для этого в 1938 году были избраны новые архиереи считавшие себя «православными поляками» в противоположность украинцам, белорусам и русским, составлявшим большинство паствы Польской Православной Церкви. Одним из таких был Георгий Шрёттер. 31 октября 1938 года он ушёл с прежней должности в армии.

12 ноября 1938 года в Почаеве пострижен в монашество с именем Тимофей архиепископом Волынским Алексием (Громадским). На следующий день был возведён в достоинство архимандрита.

27 ноября 1938 года в Почаевской лавре был хиротонисан во епископа Люблинского, викария Варшавско-Холмской епархии. Хиротонию возглавил митрополит Дионисий (Валединский).

До сентября 1939 года преподавал на Варшавском богословском факультете гомилетику, служил директором митрополичьей канцелярии и пансионата для православных богословских студентов. Будучи активным полонизатором, не пользовался большим доверием среди паствы Польской Церкви. О его действиях по отношению к русскому и белорусскому духовенству на Белосточине говорили как о «терроре».

В годы Второй мировой войны

После начала Второй мировой войны прибыл из Яблочинского монастыря, где ранее проживал, в Варшаву. Однако управляющий епархией Варшавско-Холмской епархией с ноября 1939 года митрополит Берлинский и Германский Серафим (Ляде) направил его обратно в монастырь из-за пропольских взглядов.

К активной деятельности в Церкви епископ Тимофей вернулся 30 сентября 1940 года в качестве члена собора епископов Автокефальной Православной Церкви в Генеральной Губернии, церковной структуры на оккупированных нацистской Германией польских землях, о которой объявил в конце сентября того же года митрополит Дионисий. В тот же день дано было ему должность вспомогательного епископа Холмско-Подляшской епархии.

После создания Священного Синода Польской Православной Церкви епископ Павел не вошёл в его состав из-за довоенной пропольской позиции, несовместимой с политикой украинизации ППЦ.

10 августа 1944 года с приходом Красной Армии председатель Польского комитета национального освобождения Эдвард Осубка-Моравский выразил согласие на временное управление епископом Тимофеем Холмско-Подляшской епархией.

В октябре того же года епископ Павел возглавил также совет православных приходов в белостокском регионе. Как временный предстоятель структур православной Церкви в этом регионе, вопреки пожеланиям местного приходского духовенства выступал за их переход под юрисдикцию Московского Патриархата.

На период его управления пришлось выселение украинцев, а также русинов, которых советская власть считала украинцами, в СССР, что привело к закрытию более чем на 160 пастырских мест, из-за отсутствия верующих. Епископ Тимофей не протестовал против этого; на рубеже 1944/1945 годов в официальном письме просил, чтобы на подчинённой ему территории просто оставить приходы в Люблине, Хелме, Бялой-Подляске, Грубешове и Влодаве. Просил также о сохранении Яблочинского монастыря.

В начале 1945 года он оказался единственным архиереем Польской Православной Церкви оставшимся в Польше, так как другие ушли вместе с отступающими немцами. Он установил связь с экзархом Украины митрополитом Киевскими Иоанном (Соколовым) и на его имя прислал прошение о принятии его епархии под омофор Московского первосвятителя.

К весне 1945 года переехал из Холма в Варшаву, где в апреле обратился в советское посольство в Варшаве с просьбой оказать ему содействие в установлении связи с Московским и всея Руси Алексием I с целью ликвидации автокефалии Польской церкви и вхождения в юрисдикцию Московской патриархии. Епископ Тимофей заявил, все три епархии Польской Церкви поддерживают его ходатайство и сам он является фактическим главой Польской Церкви после бегства митрополита Варшавского Дионисия. Советские власти считали возможным принять его предложение после согласования с польским правительством, но самого Тимофея от руководства отстранить.

При митрополите Дионисии

Возвращение в конце апреля 1945 года в Польшу митрополита Дионисия, который отказался отречься от автокефалии Польской Церкви, изменило обстановку. Польское правительство в вопросе положения православной церкви в Польше высказывалось за сохранение автокефалии, исходя при этом из политических соображений.

Будучи вынужден уступить митрополиту формальное первенство, епископ Тимофей остался на деле фактическим главой Польской Церкви.

14 октября 1945 года стал одним из вице-президентов Христианского экуменического совета в Польше.

15 июля 1946 года был возведён в сан архиепископа и назначен Белостокским и Бельским, заместителем митрополита Варшавского.

В 1946 году отдел вероисповеданий Министерства Государственного управления начал предлагать Митрополиту Варшавскому Дионисию откататься от должности главы Польской православной церкви. Архиепископ Тимофей при этом рассматривался в качестве его возможного преемника.

В 1947 году стал вице-президентом Православного Митрополичьего Комитета Оказания Помощи переселенцам на Возвращённые Землю, в рамках которого принимает участие в организации пастырской заботы и материальной поддержки для православных, которые были переселены в указанные регионы Польши.

В том же году он основал первый женский монастырь в послевоенных границах Польши – монастырь на Грабарке. В 1948 году вместе с митрополитом Дионисием разработал проект реформы административного деления Церкви, которая так никогда и не вступил в силу.

Местоблюститель митрополичьего престола

В связи с арестом митрополита Дионисия, решением от 6 апреля 1948 года Совет министров Польши создал временную Правящую коллегию по делам управления Польской Автокефальной Православной Церкви под председательством архиепископа Тимофея.

21 мая 1948 года он стал временным управляющим епархии Возвращённых земель.

В июне 1948 года прибыл в Москву, где 21 июня был принят Патриархом Московским и всея Руси Алексием I в общение с Русской православной церковью со всем духовенством Польской Церкви. 22 июня Патриарх и Священный Синод Русской Православной Церкви даровали Польской Церкви автокефалию.

В июле того же года присутствовал на юбилейных торжествах и совещании поместных Православных Церквей по случаю 500-летия автокефалии Русской Православной Церкви.

Вернувшись в Польшу проживал митрополичьем доме, соседствуя со смещённым митрополитом Дионисием, с которым имел натянутые отношения. По просьбе архиепископа Тимофея с 30 июня 1948 года польские власти запретили митрополиту Дионисию дальнейшее пребывание в митрополичьем доме в Варшаве и начали подготовку для назначения ему другого места постоянного пребывания.

12 ноября архиепископ Павел официально занял пост местоблюстителя Варшавской митрополии.

Продолжал работу по восстановлению Польской Православной Церкви — устройству образовательных учреждений, возрождению издательского дела.

Архиепископ Тимофей, как и остальные епископы Польской православной церкви, вёл себя лояльно по отношению к государственной власти. В 1949 году публично утверждал, что в Польше не имеет места ни одна форма религиозный притеснений. Существующий в 1946 году план наделения его саном митрополита был, однако, отменён. По мнению властей, авторитет иерархии среди священников Польской православной церкви был недостаточен. Архиепископа обвинили также отсутствие организационных талантов и необходимого опыта. В конечном итоге архиепископ Тимофей оставался временным заместителем митрополита Варшавского до прибытия из СССР архиепископа Макария (Оксиюка).

В рождественские дни 1950 года посетил Палестину, а в ноябре того же года — принял приехавшего в Варшаву митрополита Николая (Ярушевича).

13-20 июня 1951 года возглавил делегацию Польской Церкви в Москву и представил прошение патриарху Московскому и всея Руси Алексию I о каноническом отпусте в Польскую Церковь достойного кандидата для митрополичьей кафедры.

При митрополите Макарии

С избранием на предстоятельский престол архиепископа Макария (Оксиюка) 7 июля того же года был освобождён от местоблюстительства Варшавской митрополичьей кафедры.

Некоторое время оставался в Варшаве, но после Архиерейского Собора 5 сентября 1951 года, вновь определившего границы епархий и обязанности архиереев, на котором его титул был изменён на «Белостокский и Гданьский», выехал в Белосток.

После 1956 архиепископ Тимофей снова де-факто стал управлять всей Церковью из-за преклонного возраста и плохого состояния здоровья митрополита Макария. В 1957 году в Управлении по делам религий в связи с вышеописанной ситуацией появилась концепция смещения митрополита Макария и повторного назначения архиепископа Тимофея на должность местоблюстителя митрополичьего престола. Ведомство описало Тимофея, как человека умного, тактичного, ориентиущегося в ситуации и готового выполнять команды властей даже тогда, когда не были для него полезны (например, как в деле ухода с должности митрополита).

В 1958 году по случаю 20-летия служения в архиерейском сане награждён митрополитом Макарием правом ношения креста на клобуке.

С отбытием митрополита Варшавского Макария на лечение в СССР вновь стал заместителем митрополита и временным управляющим делами Польской Православной Церкви с 8 декабря 1959 года.

Предстоятель Польской Православной Церкви

После отъезда митрополита Макария в СССР и его смерти в Одессе 2 марта 1961 года органы государственной власти способствовали его избранию 5 мая того же года митрополитом Варшавским и всей Польши (с декабря 1957 года он был снова местоблюститель).

В интронизацией митрополита приняли участие делегации Константинопольского Патриархата и Румынского Патриархата. Его выбор на собор также был положительно принят Патриархом Московским и всея Руси. Митрополита Тимофея избрал Архиерейский Собор Польской православной церкви, а не избирательный собор (Sobór Elekcyjny), как это закреплено в уставе Церкви, что привело к протестам духовенства и верующих. Новоизбранный Митрополит был обвинён во вступлении в должность вопреки каноническому праву. Появились в отношении него также обвинения в нравственных преступлениях. Обстоятельства и жалобы касательно избрания митрополита Тимофея и самой его личности были отправлены в Государственный Совет, Совета Министров, парламент, Управления по делам Религий и Патриарху Московскому и всея Руси. Процесс избрания опротестовал также один из членов Архиерейского Собора епископ Василий (Дорошкевич). Он утверждал, что о составе решили сотрудники Управления по делам религий Серафим Кирылович и Адам Волович.

Как Митрополит варшавский и всей Польши представлял Церковь во время подготовки к всеправославному собору, приняв участие в I Родосском Всеправославном совещании, пришедшем с 24 сентября по 1 октября 1961 года. Вместе с представителями Русской Православной Церкви включился в движение за мир.

В 1961 году создал в Варшаве польскоязычный приход со священником Георгием Клингером, который однако прекратил деятельность из-за нехватки верующих, заинтересованных в богослужении на польском языке.

В июне 1961 года был удостоен учёной степени доктора богословия.

Споры вокруг митрополита Тимофея продолжались в течение всего периода возглашения им Польской православной церкви до его смерти, наступившей 20 мая 1962 года. Был погребён на православном кладбище при храме Иоанна Лествичника в Варшаве.

Труды

• «Палестинская Русская Духовная Миссия в Варшаве» // «ЖМП», 1950, № 4, 29-30.
• «Ответ архпископа Тимофея от лица Польской Православной Церкви на обращение Патриарха Алексия» // ЖМП, 1950, № 4, 41.
• Влияние Реформации на появление в Польско-Литовском государстве переводов Священного Писания на белорусский и украинский языки (Докторская диссертация).

Отрывок, характеризующий Тимофей (митрополит Варшавский)

Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.