Цинь (царство)

Цинь (кит. 秦) — царство в древнем Китае, которое сначала было удельным княжеством, а потом смогло объединить Китай (см. «Цинь (династия)»). Существовало от 778 до н. э. по 221 до н. э. в эпоху формального правления династии Чжоу в периоды Весны и Осени и Сражающихся царств до образования Империи Цинь. Правящая семья носила фамилию Ин (кит. 嬴).

Ранняя история

Легендарные основатели династии

Сыма Цянь прослеживает род династии от легендарного императора Чжуаньсюя. Один из предков, Давэй, помогал Великому Юю бороться с наводнением, и Шунь пожаловал ему фамилию Ин.

За время эпох Ся и Шан клан Ин разделился на две ветви

• западная ветвь, которая жила в Цюаньцю (犬丘), «собачий холм», около современного Тяньшуй над долиной реки Вэйхэ
• восточная ветвь, которая жила на реке Хуанхэ, от этой ветви произошли правители Чжао.

Западная ветвь с IX века до н. э. получила признание Чжоуского двора. Циньский Фэйцзы был конюшим у чжоуского Сяо-вана, он получил в награду холм Цюаньцю (犬丘) (современная провинция Ганьсу) и женился на царской дочери. Вокруг этой территории жили варварские племена жунов. В те времена отношения с жунами были плохие, и царство Чжоу несколько раз подвергалось набегам жунов.

В 771 до н. э. поднялось восстание, которое сопровождалось походом жунов на столицу Чжоу, в результате столица Хао пала. Циньский принц сопровождал со своими войсками царя Пин-вана при его переселении в новую столицу на востоке (Лоян).

Будущий Сян-гун получил в награду титул бо (伯) ( традиционно переводится как "граф" ), и ван обещал, что все земли Чжоу, которые он отвоюет назад от жунов, будут принадлежать Цинь. Это вдохновило правителя Цинь и его потомков, которые развернули систематическую кампанию против жунов, в результате им удалось существенно расширить свою территорию, отвоевав у жунов прежние земли западного Чжоу.

Поначалу княжество Цинь находилось далеко на западе вдали от центральных княжеств, и значительную часть населения составляли жуны и ди, поэтому княжество считалось полуварварским.

Расцвет в Период Вёсен и Осеней

Царство Цинь граничило на востоке с Цзинь и соприкасалось на юге-востоке с Чу, с трёх сторон Цинь было окружено варварами (жунами). Основные отношения у царства Цинь внутри чжоуского мира были с царством Цзинь(晋) — чередовались пакты о дружбе и союзы и войны мести. Во время правления циньского Му-гуна царство Цзинь во главе с Сянь-гуном доминировало, после смерти Сянь-гуна разразилась борьба за престол между его сыновьями, и царство Цзинь ослабло.

Во время правления цзиньского Вэй-гуна (晋惠公) (в 648 до н.э.) в царстве Цзинь наступил голод и цзиньцы стали просить у Цинь поставок зерна. Хотя сановник Пэй Бао рекомендовал воспользоваться слабостью соседа и напасть на него, Му-гун последовал совету знаменитого своей мудростью и гуманностью первого министра Байли и послал крупную партию продовольствия и сельскохозяйственных орудий в помощь Цзинь. Однако стремление Цинь к добрососедским отношениям не встретило поддержки в Цзинь: когда два году спустя (в 646 до н.э.) голод наступил в Цинь и циньцы стали просить зерна у Цзинь, там не только не вспомнили о ранее оказанной помощи, но и напали на Цинь. Армия Цинь должны была перегруппироваться с западного фронта на восточный и Му-гуну в 645 до н.э. в ожесточенном сражении удалось нанести полное поражение неблагодарным цзиньцам, взяв их правителя И-у в плен. Му-гун по просьбе своей жены, старшей сестры И-у, пощадил цзиньского правителя, хотя собирался принести его в жертву Верховному владыке Шан-ди. По версии Го юй Му-гун отказался казнить И-у после совещания с министрами, придя к выводу, что выгоднее оставить пленника в живых. В любом случае царство Цзинь было вынуждено в качестве территориальных репараций отдать земли к западу от Хуанхэ, а также оставить в заложниках наследника престола Юя. Правитель Цинь обращался с заложником соответственно с его царственным статусом и даже женил на девушке из своего рода.

Однако наследник Юй после смерти отца бежал в Цзинь, опасаясь того, что он будет обойден в занятии престола кем-либо из своих многочисленных братьев и в результате конфликт между Цинь и Цзинь возник с новой силой. Во время операции против Цзинь правитель Му-гун получил известие, что один из сыновей Вэй-гуна Чунэр (重耳), скрывается в царстве Чу. Проконсультировавшись со своими министрами, он пригласил Чунэра в Цинь. При помощи циньских войск цзиньский Вэй-гун был свергнут, и Чунэр был возведён на трон как Вэнь-гун (晋文公). Отношения между царствами стабилизировались, и Цинь снова отвело войска на запад для завоевания жунских земель.

После смерти цзиньского Вэнь-гуна в 628 до н. э. Му-гун подготовил атаку на царство Чжэн(鄭), но про план узнали царства Цзинь и Чжэн. Новый цзиньский правитель Сян-гун (晋襄公) собрал войско против Цинь. Битва при Яо (肴） (сегодня Лонин, Хэнань) привела к тяжёлому поражению циньской армии. Через три года Му-гун смог взять реванш и нанёс поражение армии Цзинь. Однако, организовав ритуальное сожжение погибших солдат в битве при Яо, Му-гун снова переключился на запад, сфокусировавшись на покорении варваров и экспансии в западном направлении. Му-гуна вносят в списки гегемонов эпохи Весны и Осени за заслуги в борьбе с варварами. В дальнейшем отношения между Цинь и Цзинь в основном были мирными, поскольку в Цзинь нарастал внутренний кризис, связанный с падением влияния правящей династии и усилением власти шести "сильных родов", тогда как Цинь не был в состоянии нападать на это все еще сильное государство. Вместо этого циньские правители непрерывно расширяли свои границы на западе за счет захвата территорий племен жунов. Следующий поход на восток был совершён царством Цинь через 200 лет.

Поражения в начале периода Сражающихся царств

За относительно мирное время периода Вёсен и Осеней царство Цинь значительно отстало в развитии от других царств к востоку, где постепенно проводились усиливавшие их мощь политические и экономические реформы, ограничивавшие власть родовой аристократии и соответственно усиливавшие власть правящей династии. В других древнекитайских царствах отношение к Цинь было подозрительным, потому что население Цинь во многом состояло из китаизированных полуварваров, которых считали потомками степных жунов. После распада царства Цзинь наибольшее значение приобрело царство Вэй (魏), во время правления вэйского герцога Вэнь-хоу (魏文侯) это царство было наиболее сильным восточным соседом Цинь. Стратегические заставы Ханьгугуань (函谷关) и Тунгуань (潼关), через которые открывался коридор на запад, были утрачены Цинь в ходе боевой кампании, поднятой Вэй. Во главе вэйских войск тогда стоял знаменитый полководец У Ци (吳起) с 413 до н. э. по 409 до н. э., в некоторых битвах на стороне Вэй участвовали также союзные царства Чжао (赵) и Хань (韓). Цинь утратило земли к западу от Хуанхэ.

Реформы Шан Яна

Ощущая себя отставшими от других царств и осознавая свою слабость по сравнению с ними, правители Цинь после ряда поражений стало искать пути модернизации, которой занялись Сянь-гун (秦獻公) и Сяо-гун (秦孝公). Важнейшую роль в реформировании царства Цинь сыграл Шан Ян (商鞅), сформулировавший теорию и законы управления государством в начале периода Чжаньго. Позднее его теорию доработали Хань Фэй-цзы (韓非) и Шэнь Бухай (申不害), сформулировав, в чём заключается сила государства, теорию власти разработал Шэнь Дао (慎到), это философское течение получило название легизма (法家).

Согласно теории Шан Яна, все люди одинаковы в своих низких стремлениях и даже ради малой выгоды способны на преступления. Поэтому для наведения порядка в государстве необходимы строгие законы и суровые наказания даже за небольшие проступки, что именовалось "искоренением наказаний через наказания". Стройный и цельный план Шан Яна был нацелен прежде всего на централизацию управления, рост производства зерна и увеличение военной мощи государства, провозглашенные «Единым». Все остальные занятия, отвлекающие народ от этого — развлечения, торговля, изучение наук, музыка и т. п. были объявлены «паразитами», способствующими ослаблению, а то и гибели государства и фактически подлежали преследованию. Характерно, что в некоторых списках, перечислявших "паразитов государства", в их число были включены даже почитание предков и человеколюбие, то есть самые коренные конфуцианские ценности. Под руководством Шан Яна государство Цинь превратилось в отлаженную машину, в которой были невозможны преступления и бунты, поскольку такие действия карались беспощадно и, как правило, очень жестоко - тогда в Цинь даже смерть приговоренного через обезглавливание считалась легким видом казни! Изготовление оружия в Цинь стало государственной монополией, нарушение которой каралось смертью. Все вооружение для разраставшейся циньской армии отныне производилось в многочисленных государственных мастерских по единому стандарту и клеймилось по месту изготовления. Для полноты государственного контроля как в армии, так и во всей стране была введена система коллективной ответственности, основанная на делении на пять и десять дворов в мирной жизни и на пятерки и десятки воинов в армии. Это заставляло всех циньцев следить за поведением своих соседей в мирной жизни и соратников в армейском подразделении, в котором они служили.(Этот закон Шан Яна оказал огромное влияние на историю Китая и система «пятерок» и «десяток» (шиу), связывающая взаимной ответственностью, породила в дальнейшем систему круговой поруки в деревне (баоцзячжиду), просуществовавшей в разных вариантах до XX в.) Даже за недонесение о нарушениях закона любой подданный Цинь подлежал смертной казни, тогда как за донос о нарушении закона циньский подданный награждался рангом знатности как за совершение воинского подвига.

Для осуществления эффективного бюрократического контроля в Цинь были введены весьма совершенные даже для современности процедуры документооборота, гласившие, что когда делается запрос по какому-либо поводу, его необходимо подать обязательно в письменной форме. Не допускалась передача устных запросов или запросов через третьих лиц. При передаче или получении документов обязательно следовало записать месяц, день и время их получения или отправления. Найденные в ходе археологических раскопок циньские документы подтверждают, что эти процедуры полностью выполнялись.

После реформ Шан Яна в Цинь не допускалось никаких проявлений политической самостоятельности подданных, было запрещено даже одобрение действий правителя, народ был обязан безропотно выполнять законы и указы правителя, но не более того. Даже тех, кто публично одобрял его законы, Шан Ян высылал из столицы в приграничные города, утверждая, что они, посмев высказать своё мнение о законе, уже проявили свой мятежный дух. Шан Яном был запрещен под угрозой суровой кары обычай кровной мести, сохранявшийся в это время как пережиток родового строя. Шан Ян упразднил родовую аристократию как сословие, ликвидировав все наследственные привилегии (за исключением царского рода), что являлось настоящей революцией. Им было четко установлено, что социальное положение индивида ( "ранги знатности" ) должно определяться только личными достижениями на службе государству. Шан Ян установил 18 ( по другим сведениям 20 ) "рангов знатности", учитывая прежде всего боевые заслуги человека на службе государству, хотя позднее "ранги знатности" стали продаваться государством за взнос в казну больших сумм денег или значительного количества зерна. Он рекомендовал выдвигать в первую очередь тех, кто доказал свою преданность государю на службе в войске.

Для контроля за исполнением указов правителя были учреждены подчиненные только ему инспектора юйши — независимые от официальной администрации блюстители закона, которые в первую очередь следили за действиями циньского чиновничества. В результате администрация, а вместе с ней и вся страна должны были постоянно ощущать на себе строгий взгляд независимых и подбиравшихся из числа неподкупных людей чиновников.

После реформ Шан Яна только военно-служилых людей считались полноправными гражданами; закон запрещал их порабощение. Тот факт, что "ранги знатности" в Цинь давались за отрубленные головы врагов, прекрасно характеризует политику Шан Яна, направленную на создание милитаристской империи. После реформ Шан Яна из-под ног знати была выбита главная её опора— наследственные земельные владения. Циньские "ранги знатности", как и дарованные за воинские заслуги земельные владения, никоим образом не передавались по наследству, что исключало возникновение нового сословия наследственной аристократии. Все альтернативные способы повышения личного статуса ( торговля, искусство, занятие науками и прочие ) были объявлены "паразитами государства", числом от шести до двенадцати, и стали фактически преследуемыми.

Шан Яном был принят целый ряд мер для увеличения производства зерна путём поощрения частной инициативы за счет ослабления сельской общины. Так, пустоши, превращенные кем-либо в поля, становились его частной собственностью. Это само по себе было революционным нововведением, поскольку до этого нигде в Китае земля не была чьей-то собственностью. Распространенные до этого большие семьи, где совместно проживали несколько поколений, подвергались принудительному роспуску. Новый закон гласил, что в том случае, если в доме совместно проживает несколько братьев и они не разделили хозяйство, то с каждого будет браться двойной налог.

Вместо прежнего земельного налога, составлявшего 1/10 часть урожая, Шан Ян ввёл новый налог в соответствии с количеством обрабатываемой земли. Это обеспечило правящему классу Циньского царства ежегодный постоянный доход, не зависящий от сбора урожая. Засухи, наводнения, неурожаи теперь всей тяжестью ложились на земледельцев. Новая система взимания налогов обеспечивала огромные средства, необходимые правителям царства Цинь для ведения захватнических войн. Шан Яном были введены единые для всего царства меры веса и длины. Впоследствии, после объединения Китая царством Цинь, аналогичная реформа была проведена в масштабе уже всего Китая.

Так как реформы Шан Яна были суровыми и больно задели интересы родовой аристократии и многих придворных сановников, он приобрёл немало могущественных врагов. Шан Ян настоял на том, чтобы исполнение закона в царстве Цинь стало обязательным для всех, включая и высших лиц государства, за исключением самого царя. Однажды он не по прихоти, но во исполнение закона сурово наказал наставника наследника престола, будущего царя Хуэйвэнь-вана (秦惠文王). Когда его покровитель Сяо-ван умер и его сын Хуэйвэнь-ван пришёл к власти, тогда новый правитель вспомнил старые обиды и Шан Ян был казнен как величайший мятежник и государственный преступник. В соответствии с циньскими законами весь его род в трех поколениях был целиком истреблен. Несмотря на казнь Шан Яна, никто из последующих правителей не отменял его нововведений, поскольку реформы Шан Яна, введя строгие законы и централизованную власть, весьма усилили царство Цинь. Сила царства Цинь привела к тому, что Хуэйвэнь-ван провозгласил себя ваном. Впоследствии Цинь стало самым могущественным, и постепенно победило все остальные царства, объединив Китай в единой империи.

Позитивные результаты реформ

В результате кардинальных реформ Шан Яна царство Цинь стало расти и богатеть, военная же мощь Цинь постоянно росла, приобретая угрожающий для окружающих царств масштаб. Циньские цари запускали долгосрочные проекты по строительству дорог, ирригационных каналов, стен для обороны от врагов. В результате реформ возникли мощные государственные программы, привлекалось много рабочих для обеспечения страны и армии продовольствием.

Самым грандиозным проектом, осуществленным царством Цинь, был завершенный в 247 г. до н. э. канал «Чжэн Го» (англ.) длиной в 300 ли (около 150 км). Он строился десять лет и соединил реки Цзинхэ и Лохэ. Этот канал, действующий до сих пор, помог решить важные транспортные задачи, но главное его назначение состояло в том, что он оросил в междуречье Цзинхэ и Лохэ бросовые земли на площади в 40 тыс. цин – 264,4 тыс. га, и «с тех пор земли Гуаньчжуна стали плодоносными и не знающими неурожайных годов». В 316 до н.э. циньцами были покорены царства Ба (巴) и Шу (蜀) (в современной провинции Сычуань), спрятанные в горах и защищённые от атак других царств. Их плодородные земли и рудные богатства весьма усилили Цинь, а территория царства увеличилась более чем вдвое. Росту циньской экономики также способствовал эффективный полицейский контроль, почти полностью устранивший преступность благодаря беспощадным мерам к всем преступникам, начиная с мелкого воровства, за что полагалась смертная казнь.

В целях экономического развития правители Цинь также привлекали множество колонистов из центральных княжеств для освоения пустующих земель. Для этого им давали большие льготы: 10 лет безналогового периода для строительства дома и распашки земли, а также освобождение от военной службы на три поколения вперед. Поскольку захваченные у жунов территории были в основном пустыми, земель для новопоселенцев у княжества Цинь хватало, в отличие от центральных княжеств, в особенности "трех Цзинь", которые к этому времени давно уже были перенаселены. Привлекая массу людей из других княжеств, царство Цинь одновременно увеличивало собственный экономический потенциал и уменьшало людские ресурсы соперничающих с ним государств. В "свитках Шан Яна" это вполне обоснованно расценивалось как достижение крупной победы в войне с ними. Там же упоминаются воины из других царств, служившие в циньском войске, хотя условия их приема на циньскую службу не приводятся.

Помимо этого, циньское правительство широко использовало множество способных людей из других царств в качестве администраторов. "Пришлые советники" даже имели в глазах циньского правителя большое преимущество перед коренными циньцами, поскольку они, во-первых, не имея в Цинь сильных родовых связей, находились в полной зависимости от его власти, во-вторых, обладали ценными сведениями о военной и политической обстановке во враждебных государствах, о сильных и слабых сторонах противостоявших Цинь царств. Поэтому в Цинь "пришельцев", несмотря на постоянное раздражение местных уроженцев, довольно часто назначали на самые высокие посты, вплоть до должности первого министра ( Шан Ян, Чжан И, Фан Суй, Цай Цзэ, Ли Сы ) и старшего начальника циньского войска ( Вэй Ляо ).

Огромные успехи были достигнуты в армии. Ранее армией руководили аристократы, и в армии господствовали феодальные отношения и при этом родовитые генералы по своим способностям не всегда соответствовали занимаемым постам. Теперь генералами становились выходцы изо всех слоёв общества в зависимости от умения и квалификации, включая даже уроженцев других царств. В войсках царила жестокая дисциплина, для чего был разработан подробно расписанный воинский устав, предусматривавший суровые наказания за его нарушение и невыполнение приказов командиров. По новым циньским законам потерпевшие поражение или сдавшиеся в плен полководцы подлежали смертной казни, а в случае их бегства в другое государство истреблялся весь их род.

Для поддержания боеготовности войска регулярно проводились учения, постоянно совершенствовались тактика и вооружение циньских войск. Для выполнения особо важных задач (например, для захвата стен городов или прорыва вражеских оборонительных линий) были сформированы "ударные части" из арбалетчиков, обладавшие очень высокой по тем временам боеспособностью. Обрушивая на врага град стрел, циньские арбалетчики наносили ему громадные потери и обращали его в бегство. В летописи «Хань шу» (глава «Син фа чжи») говорится, что «циньский Чжао-ван побеждал с помощью “ударных войск”»; в трактате «Сюнь-цзы» отмечено, что «вэйские солдаты не могли справиться с циньскими “ударными войсками”».

Армия выросла до огромных размеров и это была почти постоянно воюющая армия: сама циньская государственная доктрина, сформулированная в "свитках Шан Яна", требовала, чтобы армия должна была постоянно воевать против какого-либо царства хотя бы для сохранения своей боеспособности. В 318 до н. э. коалиция из пяти царств (Вэй, Чжао, Хань, Янь, Чу [韋, 趙, 韓, 嚴, 儲]) была повержена только контратаками Цинь, и потерпела поражение за счёт отсутствия координации - циньцы разбили союзников по частям.

Выгодная позиция вверху реки Янцзы давала Цинь преимущества перед царством Чу, лежащем ниже по реке, позволяя снабжать армии вторжения на судах, вмещавших большое количество продовольственных грузов, а после выгрузки пустые суда вверх по течению тащить было значительно легче.

Поздняя история

Объединение Китая

События

• 557 до н. э. Цзинь одержало победу над Цинь.
• 361 до н. э. Сяо-гун взошёл на трон. Шан Ян прибыл ко двору из царства Вэй.
• 356 до н. э. Шан Ян приступил к первой группе реформ.
• 350 до н. э. Шан Ян приступил ко второй группе реформ.
• 338 до н. э. Умер Сяо-гун, на трон взошёл Хуэйвэнь-ван и казнил Шан Яна.
• 316 до н. э. Цинь захватило царства Шу и Ба, присоединив их территории.
• 293 до н. э. состоялась крупная битва при Ицюэ, в которой царство Цинь одержало победу над соединенными силами Хань и Вэй. После этой битвы Вэй и Хань заметно ослабли, открыв путь к доминированию царства Цинь.
• 278 до н. э. царство Цинь атаковало царство Чу и заняло его столицу город Ин, царь Чу переместился в Шоучунь. Могущество царства Чу пошатнулось, однако через 50 лет Чу снова представляло собой серьёзную силу и пыталось организовывать сопротивление против Цинь.
• 260 до н. э. состоялась битва при Чанпине, в которой столкнулись Цинь и Чжао, при этом Чжао потерпело страшное поражение. Войско Чжао было окружено и после 46-дневной голодной блокады было вынуждено капитулировать. Циньский полководец Бай Ци вопреки своему обещанию сохранить жизнь пленным приказал казнить все 400 тысяч сдавшихся чжаоских ратников, заживо закопав их в землю. Войну тяжело перенесли обе стороны, но Чжао, лишившись всего мужского трудоспособного населения, так и не смогло восстановить свои силы.
• 255 до н. э. Цинь свергло династию Чжоу, захватив царские регалии и девять треножников. Последний чжоуский правитель Нань-ван был свергнут и убит, население бежало на восток. Знать Ци провозгласила наследником престола Хуэй-вана, сына убитого правителя. Хуэй-ван в течение пяти лет пытался сопротивляться циньским захватчикам, но безуспешно.
• 249 до н. э. Цинь окончательно уничтожило домен Сына Неба (Чжоу), превратив его территорию в обычный циньский уезд.
• 247 до н. э. Цинь Шихуан восходит на трон.
• 230 до н. э. Цинь завоевало Хань.
• 225 до н. э. Цинь завоевало Вэй.
• 223 до н. э. Цинь завоевало Чу.
• 222 до н. э. Цинь завоевало Янь и Чжао .
• 221 до н. э. Цинь завоевало Ци. С этого момента все царства были побеждены, и Китай объединился, утвердилась империя династии Цинь.

Правители

В соответствии с Историческими Записками Сыма Цяня.

Род Цинь

• Да-е.
• Да-фэй (Бо-и), современник Юя.
• Да-лянь.

…

• Чжун-янь, праправнук Да-ляня.

…

• Чжун Цзюэ, праправнук Чжун-яня.
• Фэй-лянь, сын.
• Э-лай, сын. Служил иньскому Чжоу-синю.
• Жу-фан.
• Пан-гао.
• Тай-цзи.
• Да-ло.
• Фэй-цзы (Цинь-ин), служил Сяо-вану.
• Цинь-хоу. 857—848 до н. э.
• Гун-бо. 847—845 до н. э.
• Цинь-чжун (秦仲) . 844—822 до н. э.

Княжество Цинь

• Чжуан-гун (莊公). 821—778 до н. э.
• Сян-гун (襄公), младший сын. 777—766 до н. э.
• Вэнь-гун (文公). 765—716 до н. э.
• Нин-гун (寧公). 715—704 до н. э.
• Чу-цзы (出子) (гун). 703—698 до н. э. Чуский принц — узурпатор, не получил посмертного титула гуна.
• У-гун (武公). 697—678 до н. э.
• Дэ-гун (德公). 677—676 до н. э.
• Сюань-гун (宣公). 675—664 до н. э.
• Чэн-гун (成公). 663—660 до н. э.
• Му-гун (穆公) Жэньхао (任好), 659—621 до н. э.
• Кан-гун (康公) Ин (罃). 620—609 до н. э.
• Гун-гун (共公), Дао (稻), . 608—604 до н. э.
• Хуань-гун (桓公), Жун (榮), . 603—577 до н. э.
• Цзин-гун (景公) Хоу (後). 576—537 до н. э.
• Ай-гун (哀公). 536—501 до н. э.
• Хуэй-гун (惠公) . 500—491 до н. э.
• Дао-гун (悼公). 490—477 до н. э.
• Ли Гун-гун (厲公). 476—443 до н. э.
• Цзао-гун (躁公) Цы (刺), . 442—429 до н. э.
• Хуай-гун (懷公). 428—425 до н. э.
• Лин-гун (靈公), Су (肅), 424—415 до н. э.
• Цзянь-гун (簡公) Дао-цзы. 414—400 до н. э.
• Хуэй-гун (惠公). 399—387 до н. э.
• Чу-гун (出公). 386—385 до н. э.
• Сянь-гун (獻公) Ши Си (師隰). 384—362 до н. э.
• Сяо-гун (孝公), Цюй-лян. 361—338 до н. э.

Цари (ваны) и императоры Цинь

Титул / посмертное имя	Фамильное имя	Период правления
Имя в литературе : Циньский + посмертное имя
Вэнь-ван (惠文王 Huiwen) (Хуэйвэнь-цзюнь)	Ин Сы(嬴駟 yíng si)	337 до н. э.-311 до н. э.
У-ван (武王 Wu)	Ин Дан(嬴蕩 yíng dang)	310 до н. э.-307 до н. э.
Чжаосян-ван (昭襄 Zhāoxiāng)	Ин Цзэ(嬴則 yíng zé или 嬴稷 yíng jì)	306 до н. э.-250 до н. э.
Сяовэнь-ван (孝文 Xiàowén)	Ин Чжу(嬴柱 yíng zhù)	250 до н. э.
Чжуансян-ван (莊襄 Zhuāngxiāng)	Ин Цзычу(嬴子楚 yíng zi chǔ)	249 до н. э.-247 до н. э.
Цинь Ши-хуанди (始皇帝 Shǐ Huángdì)	Ин Чжэн (嬴政 yíng zhèng)	246 до н. э.-210 до н. э.
Эрши-хуанди (二世皇帝 Èr Shì Huángdì)	Ин Хухай(嬴胡亥 yíng hú hài)	209 до н. э.-207 до н. э.
Цзыин (秦王子嬰 qín wáng zi yīng)	Ин Цзыин (嬴子嬰 yíng zi yīng)	207 до н. э.

Отрывок, характеризующий Цинь (царство)

Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…