Шаховской, Дмитрий Иванович

Дмитрий Иванович Шаховской
Дата рождения:	18 сентября 1861(1861-09-18)
Место рождения:	Царское Село, Российская империя
Дата смерти:	15 апреля 1939(1939-04-15) (77 лет)
Место смерти:	Москва, Советский Союз
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Партия:	Конституционно-демократическая партия
Основные идеи:	Либерализм
Род деятельности:	Политик и общественный деятель
Автограф
Дмитрий Иванович Шаховской на Викискладе

Князь Дми́трий Ива́нович Шаховско́й (18 сентября 1861, Царское Село — 15 апреля 1939, Москва) — российский общественный и политический деятель. Министр государственного призрения Временного правительства (1917).

Семья

Из знатного дворянского рода, внук декабриста Фёдора Петровича Шаховского (позднее вспоминал: «Я — внук декабриста и всегда помнил это, насколько себя помню»). Внучатый племянник Петра Яковлевича Чаадаева.

Отец — князь Иван Фёдорович, генерал от инфантерии. Мать — Екатерина Святославовна, урождённая Бержанская, происходила из незнатного польского рода, рано умерла.

Жена - Анна Николаевна Сиротина, дочь профессора медицины.

Дочери — Анна Дмитриевна (1889—1959) — литератор, учёный, деятель кооперативного движения, секретарь П. А. Кропоткина в последние годы его жизни, секретарь В. И. Вернадского; Наталия Дмитриевна (1890—1942) — литератор, деятель кооперативного движения.

Образование

Окончил шестую Варшавскую гимназию (1880), учился на историко-филологическом факультете Московского университета (1880—1882), окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1884). Дважды арестовывался за участие в студенческом движении. Отказался от оставления на кафедре и последующей педагогической карьеры. Во время учёбы в университете был последователем идей Л. Н. Толстого. Член возникшего в середине 1880-х годов кружка («Братства»), объединившего молодых интеллектуалов, получавших образование в Петербургском университете (среди них были также В. И. Вернадский, С. Ф. Ольденбург, А. А. Корнилов, И. М. Гревс).

Земский деятель

Уехал в Тверскую губернию, где с 1885 года был заведующим хозяйственной частью народных училищ Весьегонского уезда, курировал 44 земские школы, 7 церковно-приходских школ, 24 школы грамотности. В этом качестве сотрудничал с Фёдором Измайловичем Родичевым, который был предводителем дворянства Весьегонского уезда. Родичев вспоминал:

Молодой, застенчивый, с наивным внимательным взглядом, Шаховской проповедовал учение Льва Толстого, аскетизм, самопожертвование, любовь. К политике он был равнодушен и собирался идти в учителя русского языка. Он горел жаждой подвига. Я соблазнил его: «Вместо учительства в гимназии поезжайте заведовать народными школами, ваше дело будет и административным, и педагогическим. Вы будете помогать учителям в преподавании, будете связью между ними. Это подлинное дело в пользу народа, то непосредственное знакомство с его нуждами, о котором вы мечтаете».

Также Родичев вспоминал, что

среди учителей земских школ появление Шаховского произвело необыкновенную сенсацию. Молодой князь, сын военного генерала, мужиком в полушубке и валенках, норовит идти пешком и ездит на одиночке. В Весьегонске своими руками возделывает огород, не допуская никакой помощи.

Занимался земской статистикой («Земство рисовалось мне практическим путём к осуществлению двух самых дорогих мне начал в общественной жизни: свободы и народности»). В этот период эволюционировал от толстовства к либерализму. С 1887 года находился под негласным надзором полиции.

В 1889 году переехал в Ярославскую губернию, где продал имения отца — не хотел, чтобы его дети выросли «барчуками» и «впитали» в себя «вредный помещичий дух». С 1889 — гласный Ярославского уездного земского собрания, с 1895 — Ярославского губернского земского собрания. Являлся предводителем дворянства Угличского уезда. Был членом уездного училищного совета, Общества для содействия народному образованию, уездной архивной комиссии; был заведующим отделом земского обозрения газеты «Северный край», активно сотрудничал в газете «Вестник Ярославского земства». На собственные средства создал библиотеку для крестьян, снабжал книгами местные сельские школы.

Участие в либеральном движении

Считался всероссийским «собирателем оппозиции». Участвовал в деятельности Вольного экономического общества и кружка «Беседа». Анонимно выпустил в зарубежной русской печати свои брошюры «Земские адреса», «Ходынка», «Царские милости». В 1902 — один из организаторов либерального «Союза освобождения», принимал участие в издании журнала «Освобождение». Был активным сторонником объединения либеральных земцев с демократической интеллигенцией.

Член кадетской партии

В 1905 году был в числе создателей Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы), бессменный член её ЦК, был товарищем председателя ЦК партии, секретарём ЦК. Участвовал в формировании губернских, городских, уездных и сельских комитетов кадетской партии, поддерживал связи между центральным руководством партии и её региональными отделениями. Инициатор создания Бюро печати, постоянный сотрудник книгоиздательства «Народное право».

В 1906 году избран членом I Государственной думы от Ярославской губернии, являлся её секретарём. Наладил работу думской канцелярии. Был сторонником расширения прерогатив Думы, на одном из её заседаний заявил:

Мы можем написать какие угодно законы, но если министров Думе не подчиним, то мы ничего не сделаем, а страна нам этого не простит. Подчиним министров Думе — только в этом наша задача, в этом главная потребность страны.

После роспуска Думы подписал Выборгское воззвание, призвавшее население не платить налогов и не идти на действительную воинскую службу вплоть до созыва новой Думы. Вместе с другими «выборжцами» был приговорён к трём месяцам тюремного заключения, которые отбывал в Ярославской тюрьме. Также он был отстранён от участия в выборах. Продолжил активно заниматься партийной деятельностью. Работал в кооперации, в 1916 году — организатор и руководитель общества «Кооперация». В период Первой мировой войны находился в радикальной оппозиции по отношению к правительству, в 1916 г. заявлял, что «кадетам нужна полнота власти».

Деятельность в 1917

С марта 1917 года член исполкома Московского комитета общественных организаций. С 5-го мая по 2 (15) июля 1917 г. — министр государственного призрения во Временном правительстве. Был сторонником сотрудничества кадетов с умеренными элементами социалистических партий.

Жизнь в советское время

После прихода к власти большевиков (к которому отнёсся резко негативно) продолжал работать в московской потребительской кооперации. Был одним из инициаторов создания в 1918—1919 годах «Союза возрождения России» и «Всероссийского национального центра». В 1920 году был арестован ВЧК, но отпущен.

Служил в Госплане, затем занимался исследовательской деятельностью, литературным трудом, опубликовав свои исследования о взглядах П. Я. Чаадаева, изучением которых занимался всю жизнь. По мнению А. А. Златопольской,

Шаховской рассматривает Чаадаева в контексте традиций русской философско-исторической мысли, прослеживает влияние чаадаевской традиции на развитие русской мысли XIX и XX века, считая её магистральной линией этого развития… Для Шаховского чаадаевские традиции ведут к Владимиру Соловьеву, затем к представителям русской религиозно-философской мысли XX века, к идее ноосферы Вернадского.

Написал ряд работ по истории русской культуры и освободительного движения, часть из которых пропала. Участвовал в краеведческой деятельности. С 1930 года находился на пенсии по инвалидности, однако затем власти приняли решение лишить его пенсионных денег (75 рублей в месяц).

Арест и гибель

В ночь с 26 на 27 июля 1938 года арестован. В ходе обыска на его квартире был конфискован семейный архив. Д. И. Шаховской содержался во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, затем в Лефортовской тюрьме. Многократно допрашивался (по воспоминаниям сокамерников, следователи заставляли его сутками стоять без сна). Был вынужден написать заявление с признанием собственной вины в контрреволюционной деятельности (имея в виду первые послереволюционные годы), но решительно отказался давать показания против других лиц, а также о какой-либо нелегальной работе, проводившейся после 1922 года.

Академик В. И. Вернадский пытался спасти Д. И. Шаховского, добившись встречи с генеральным прокурором А. Я. Вышинским с тем, чтобы обсудить судьбу «дорогого друга Дмитрия Ивановича Шаховского, одного из благороднейших и морально высоких людей, с которыми я встречался в своей долгой жизни». Однако эта беседа никак не сказалась на судьбе Шаховского, который 14 апреля 1939 года был приговорён к расстрелу Военной коллегией Верховного суда как участник «антисоветской террористической организации». 15 апреля 1939 года расстрелян, захоронен на полигоне «Коммунарка».

Официально родным была сообщено о том, что Шаховской приговорён к 10 годам без права переписки. Поэтому в мае 1940 Вернадский обратился с письмом к Л. П. Берии, в котором писал:

Я дружен с Дмитрием Ивановичем почти 60 лет — всё время мы прожили друг с другом душа в душу, находясь в непрерывном, ни разу не нарушенном идейном общении. Д. И. Шаховской — один из самых замечательных людей нашей страны, глубокий, широкого образования, искренний и морально честный демократ. Мне 77 лет. Я по себе знаю, как хрупка организация стариков в зависимости от внешних условий жизни. Выдержал ли испытание организм Дмитрия Ивановича?.. Здоров ли Дмитрий Иванович Шаховской?.. Очень прошу Вас ответить мне.

В ответ Вернадскому было сообщено, что Шаховской умер в лагере в конце января 1940 года. Шаховской был реабилитирован 9 июля 1957 года. Подлинная дата смерти и её обстоятельства были официально обнародованы в 1991 году.

Память о Д. И. Шаховском

В Ярославле по инициативе регионального отделения «Союза правых сил» при поддержке фонда «Открытая Россия» была открыта мемориальная доска, увековечивающая память Д. И. Шаховского. Она установлена на здании, где до революции помещалась редакция газеты «Северный край», соредактором которой был князь Шаховской.

Труды

• Якушкин и Чаадаев // Декабристы и их время. Т. 2. М., 1932.
• П. Я. Чаадаев на пути в Россию в 1826 г. // Литературное наследство. Т. 19-21. М.-Л., 1935;
• Чаадаев — автор «Философических писем» // Там же. Т. 22-24
• Неизданный проект прокламации Чаадаева 1848 г. // Там же.

Литература

• Шаховской, Димитрий Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Шаховской Д.И. Письма о братстве / Пред., сост., комм. Ф.Ф. Перченка, А.Б. Рогинского, М.Ю. Сорокиной // Звенья: Исторический альманах. Вып.2. М.-СПб.: “Феникс-Атенеум” 1992. С.174-318;
• Тыркова-Вильямс А. В. На путях к свободе. — М.: Московская школа политических исследований, 2007. — 392 с.
• Кузьмина И. В., Лубков А. В. Князь Шаховской: путь русского либерала. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 362 с., ил. — (Жизнь замечательных людей: выпуск 1069). — 5000 экз.

Ссылки

• [www.sps.ru/?id=42520 Биография. Часть 1]
• [www.sps.ru/?id=206905&cur_id=42532 Биография. Часть 2]
• [www.hrono.ru/biograf/shahovskoi.html Биография]
• [web.archive.org/web/20070928035624/ideashistory.org.ru/pdfs/07zlatopolskaia.pdf Д. И. Шаховской — историк русской философии и общественной мысли]
• [www.sps.ru/?id=47788 Князь Шаховской под флагом СПС]

Отрывок, характеризующий Шаховской, Дмитрий Иванович

Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»