Война Сен-Сардо

Война Сен-Сардо
Основной конфликт: Англо-французские войны
Дата	1324—1327
Место	Аквитания, Гиень
Итог	Победа Франции
Противники
Франция Англия
Командующие
Карл IV Красивый Карл Валуа Альфонс де ла Серда Эдуард II Эдуард III Эдмунд Вудсток, 1-й граф Кент
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Война Сен-Сардо — вооруженный конфликт между Англией и Францией в 1324—1327, вспыхнувший из-за пограничного спора в Аквитании. Стал своеобразной прелюдией к Столетней войне.

Предыстория конфликта

После длительной серии англо-французских войн в XII — XIII веках, в 1259 был заключен Парижский договор, подводивший черту под вековым конфликтом. Мир, однако, не решил всех проблем, так как Людовик IX пообещал возвратить в состав принадлежавшей английскому королю Аквитании некоторые земли (Сентонж «за Шарантой», Керси и Ажене на территории Тулузского графства) в случае если Альфонс де Пуатье и Жанна Тулузская, которым принадлежали эти владения, умрут бездетными. В 1271 так и случилось, но Филипп III не торопился отдавать обещанные земли. Только Парижское соглашение в ноябре 1286 уладило это дело. Тем не менее, границы Аквитании оставались (что обычно для тех времен) довольно неточными. Переплетение прав и наличие привилегированных анклавов порождало мелкие территориальные споры. Чиновники французского короля — сенешали Сентонжа, Пуату и Перигора — не упускали случая узурпировать герцогские права по ту сторону границы.

Англичане и французы, опасаясь друг друга, начали строить в пограничных районах замки и бастиды, в результате чего от Сентонжа до средней Гаронны через Перигор, Керси и Ажене по сельской местности протянулась двойная линия укреплений. Первым начал их возводить Альфонс де Пуатье; Эдуард I применил в этих работах, особенно при возведении замка Ла-Реоль, опыт, приобретенный им в Святой земле и уже использовавшийся в Уэльсе. В первой четверти XIV века это строительство с той и другой стороны еще продолжалось, создавая напряжение, чреватое войной.

Инцидент в Сен-Сардо

Деревня Сен-Сардо, в самом сердце Ажене, принадлежала герцогу Аквитанскому. Она господствовала над долиной Ло и могла послужить заслоном для места слияния Ло и Гаронны. В её окрестностях находился бенедиктинский монастырь Сарла. В 1318 его аббат подал прошение, чтобы Парижский парламент вывел Сен-Сардо из-под юрисдикции английского короля, и предложил построить там бастиду. Французы ухватились за это предложение и в декабре 1322 парламент высказался в пользу аббата. 15 октября 1323 королевский сержант прибыл в Сен-Сардо и установил там вооруженный пост. Местные землевладельцы были не слишком довольны. Они боялись, что новая бастида привлечет поселенцев из их собственных владений и таким образом уменьшит их доходы.

В ночь с 15 на 16 октября гасконский сеньор Раймон-Бернар, сир де Монпеза, совершил набег на Сен-Сардо. Он разрушил бастиду до основания, перебил всех французских подданных, которых нашел в деревне, повесил сержанта и нескольких видных жителей, увел других в плен, и увез в свой замок все ценное.

У Эдуарда II было слишком много проблем дома, а потому, узнав о происшедшем, он направил французам письмо, в котором заявлял о своей непричастности и приносил извинения. Французы ему не поверили. Ральф Бассет, 2-й барон Бассет де Драйтон, сенешаль Гаскони, высшее английское должностное лицо в провинции, встречался с Раймоном-Бернаром всего за два дня до набега. Его обвинили в организации преступления и, весьма вероятно, что он был виновен.

В январе 1324 Карл IV Красивый направился в Лангедок, чтобы заручиться поддержкой дворян и коммун в конфликте с королём-герцогом. Он явился с огромной свитой, в сопровождении жены, Марии Люксембургской, короля Богемии, своего шурина, и Карла Валуа, своего дяди. 8 января король прибыл в Кагор, затем проследовал через Монтобан в Тулузу, куда прибыл в конце месяца. В начале февраля король созвал в Тулузе ассамблею сеньоров Лангедока. Туда были приглашены граф Жан I д’Арманьяк, граф Гастон II де Фуа, Бернар Эзи V, сир д’Альбре, со своим сыном, Аршамбо IV, граф де Перигор, Раймон де Пон, епископы Тулузы и Кондома.

Англичане пытались уладить конфликт и в марте 1324 отозвали Бассета, а в апреле отправили посольство во Францию во главе с Эдмундом Вудстоком, графом Кентским, и архиепископом Дублина. Тем временем Карл IV приказал к июню собрать войска на границе Аквитании. В Париже послы пообещали выдать сира де Монпеза и его сообщников, после чего направились в Бордо, в сопровождении французских чиновников. Достигнув границы Гаскони, они узнали, что действия французского короля вызвали сильное негодование среди местной знати и решили не выполнять соглашения. Французским должностным лицам угрожали смертью, и те были вынуждены возвратиться с пустыми руками. К тому же английский король тянул с принесением оммажа за Гиень. Эдуард II направил во Францию новых послов, но было уже поздно; Карл IV в июне объявил о конфискации герцогства.

Война

В августе армия Карла Валуа, назначенного лейтенантом короля в Лангедоке, вступила в Аквитанию, где у англичан было мало войск. К французам присоединилась местная знать: графы Фуа, Арманьяк, Перигор и другие, те, что участвовали в ассамблее. Войско достигало 7 тыс. человек. Кампания продолжалась менее шести недель. Ажен добровольно открыл ворота. Разас, Кондом и города графства Гор последовали его примеру. Самое сильное сопротивление оказал граф Кентский в крепости Ла Реоль, которую Валуа осадил 25 августа. Это было мощное укрепление с тройной стеной, построенное на высокой скале на берегу Гаронны. Первый приступ был неудачным, после чего граф начал правильную осаду. Крепость была плотно обложена, к тому же французы применили новинку того времени — артиллерию — и сумели проделать брешь в стене. После этого Карл Валуа объявил, что, если город не сдастся, то он начнет штурм через четыре дня. Эдмунду пришлось вступить в переговоры. Помощи из Англии он так и не дождался, так как Хью ле Диспенсер Старший не смог её направить (у него не хватило денег для выплаты войскам и те взбунтовались). Крепость сдалась 22 сентября на условиях сохранения жизни и имущества гарнизону и жителям. Договорились о перемирии до первого воскресенья после Пасхи (14 апреля) 1325. Принцу Эдмунду позволили отправиться в Англию и просить короля принять требования Карла Красивого. В случае неудачи он обещал вернуться во французский плен, а в качестве гарантии своего слова оставил в заложниках четверых рыцарей.

Замок Монпеза был взят и разрушен до основания. Король Карл был милостив к жене и детям сира де Монпеза; он хотел только, чтобы разрушенная бастида была восстановлена за их счет. В результате кампании 1324 в руках англичан из крупных пунктов остались только Бордо, Байонна и Сен-Север.

Переговоры

В 1325 Эдуард II направил во Францию для переговоров свою жену Изабеллу (сестру французского короля) и сына. В мае 1325 Карл IV по просьбе папы и сестры согласился вернуть конфискованные фьефы. Предложение папы, поддержанное французским двором, состояло в передаче Аквитании наследнику английского короля. Эдуард II передал герцогство сыну и Карл IV одобрил эту передачу на условии выплаты 60 тыс. ливров рельефа, и 10 сентября дал принцу инвеституру на Аквитанию и Понтьё.

Однако французский король предоставил ему во фьеф только прибрежные области, оставив себе Ажене. Эдуард II не согласился с этим и дезавуировал действия своей жены, отобрав Аквитанию у наследника и вернув под управление королевских чиновников. Карл IV, уже начавший вывод войск, велел снова оккупировать герцогство.

Став королём, Эдуард III заключил с французами 31 марта 1327 «окончательный мир», по условиям которого король Франции возвращал герцогство и амнистировал всех гасконских «мятежников», кроме восьми баронов, которых следовало изгнать, а их замки снести. Эдуард обязывался выплатить в дополнение к рельефу еще и репарации в 50 тыс. ливров. Вывод войск был отложен до выплаты этих денег и в руках французов оставались Ажене, а также Базаде за Гаронной. Владения англичан сократились до участка морского побережья между устьем Шаранты и Пиренеями.

Война бастардов

Тем временем, пока шли переговоры, Ажене подверглось нападению гасконских банд, называвших себя «английскими». Грабежи и разбои приняли такой размах, что королевская власть была вынуждена вмешаться. В 1326 лейтенанту короля в Лангедоке Альфонсу де ла Серда было поручено заняться наведением порядка. Кампанию в Ажене назвали «войной бастардов» (guerre des bâtards), потому что иррегулярные формирования, опустошавшие край, часто возглавлялись младшими отпрысками благородных семей. Для борьбы с ними были стянуты отряды из Тулузы, Перигора, Керси, Ажене и Руэрга во главе с сенешалями. Графы Жан I д’Арманьяк и Гастон II де Фуа также присоединились.

В ходе кампании летом — осенью 1325 Альфонс де ла Серда последовательно взял города Тоннен (9 августа), Пюигильем (11 сентября), и Кондом (5 октября), и пленил одного из главарей бандитов — Жана д'Арманьяка, по прозвищу «Война» (La Guerre), внебрачного сына Бернара VI. Затем операции приостановились, так как у французов кончились деньги для выплаты войскам. Только сменивший Альфонса в январе 1327 Робер VIII Бертран, сеньор де Брикбек, маршал Франции, завершил кампанию.

Переговоры об оммаже

Когда в 1328 Филипп VI Валуа занял французский трон, он проконсультировался с Королевским Советом, который высказал мнение, что конфисковать герцогство Гиень пока нельзя, но присвоить доходы с него до принесения оммажа позволительно. В Англию было послано новое требование. В июне 1329 короли встретились в Амьене и 6 июня Эдуард принес оммаж. Филипп оговорил, что эта присяга не касается земель, отчужденных Карлом IV, в частности Ажене, но Эдуард выразил протест, заявив, что не отказывается от этих территорий. В результате оммаж сопровождался таким количеством оговорок, что не решил проблемы. После этого Филипп решил добиться принесения присяги на более четких условиях. В феврале 1330 в Париже состоялось совещание экспертов по этому вопросу. Эдуард в свою очередь велел провести изыскания в архивах, чтобы выяснить, к чему его на самом деле обязывает принесенный оммаж.

В результате 30 марта 1331 Эдуард III признал, что обязан за Гиень тесным оммажем (hommage lige), а затем, переодевшись купцом, инкогнито отправился во Францию. В апреле, неподалеку от Пон-Сен-Максанса он встретился с Филиппом VI. На переговорах Эдуард добился обещания денежной компенсации за неправомерное разрушение замка Сент. Также он получил разрешение не сносить крепости, которые его обязывал разрушить договор 1327. Казалось, вопрос улажен, но в сентябре 1331 английский парламент заявил, что король не должен был так легко соглашаться на сокращение территории герцогства. Парламента дела Гиени не касались, но он предоставлял кредиты на ведение войны, а потому с его мнением следовало считаться. Опять начались долгие переговоры, а тем временем на местах происходили все новые инциденты. В 1334 мир уже почти был заключен, но тут Филипп VI вызвал английских послов к себе и потребовал, чтобы его условия распространялись также на его союзника, короля Шотландии Давида Брюса.

Такое наглое требование никак не могло способствовать заключению договора. Скорее оно могло убедить англичан в том, что французы вовсе не хотят мира.

Итоги

Легкость победы, одержанной над англичанами, внушила французскому правительству ложную уверенность в том, что, сочетания политического давления с военными демонстрациями будет достаточно для того, чтобы постепенно присоединить Гиень к французской короне. Французы были убеждены в своем военном превосходстве и никак не могли ожидать, что взятый ими агрессивный политический курс приведет к катастрофе.

В беллетристике

Осада Ла-Реоля описана в романе Мориса Дрюона «Французская волчица» (La Louve de France) из цикла Проклятые короли.

Литература

• Англо-французские войны // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
• Barrois D. [documents.univ-lille3.fr/files/pub/www/recherche/theses/barrois-dominique/html/these.html Jean Ier, comte d'Armagnac (1305-1373), son action et son monde], thèse de doctorat, Université de Lille III — Charles de Gaulle, 2004.
• Abbé Monlezun J. J. Histoire de la Gascogne. T. III. — Auch, 1847.
• Перруа Э. Столетняя война. — СПб.: Евразия, 2002. — ISBN 5-8071-0109-X.
• Фавье Ж. Столетняя война. — СПб.: Евразия, 2009. — ISBN 978-5-91852-004-8.

См. также

Англо-французская война (1294—1298)

Отрывок, характеризующий Война Сен-Сардо

– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.