Волкова, Вера Николаевна

Вера Волкова
Имя при рождении:	Вера Николаевна Волкова
Дата рождения:	31 мая 1905(1905-05-31)
Место рождения:	военное поселение близ Томска, Томский уезд, Томская губерния, Российская империя (ныне Томский район, Томская область, Россия)
Дата смерти:	5 мая 1975(1975-05-05) (69 лет)
Место смерти:	Копенгаген, Дания
Профессия:	артистка балета, балетный педагог
Гражданство:	Российская империя Российская империя→ СССР СССР→Великобритания Великобритания
Награды:

Ве́ра Никола́евна Во́лкова (31 мая 1905, военное поселение близ Томска, Российская империя — 5 мая 1975, Копенгаген, Дания) — русская и британская артистка балета, педагог.

Биография

Россия

Родилась 31 мая 1905 года под Томском, где её семья находилась на военных поселениях во время русско-японской войны. Третий ребёнок в семье (старшие — сестра Ирина и брат Лев). Крещена в томском Богоявленском соборе. Отец — Николай Волков, выходец из Московской губернии, его семья имела землю на юге от Москвы. Погиб на галицинском фронте в 1915 году в звании подполковника в возрасте 37 лет. Мать — Мария Владимировна, урожденная Хейне (Heine), по отцовской линии — один из потомков немецкого поэта Генриха Гейне. Дед В. Волковой Максимилиан (брат поэта Гейне) участвовал в Балканской войне, в походе генерала Дибича-Забалканского; после войны поселился в Санкт-Петербурге, женился на Генриетте фон Арендт и был личным врачом императора Александра II.

С сентября 1914 года В. Волкова обучалась в петербургском Смольном институте благородных девиц, вплоть до его закрытия в июле 1917 года. Летом 1919 года, когда большая часть Украины находилась под властью генерала Деникина, мать отправила обеих дочерей вместе с их гувернанткой мадам Lescard в Харьков. Сама, вместе с сыном Львом, осталась в Петрограде. Когда к Харькову стали подходить большевики, гувернантка бежала в Одессу, где находились французские корабли. 14-летняя Вера была отдана в приют, а её старшую сестру приютила одна из семей харьковчан. После захвата Харькова большевиками в январе 1920 года сёстры были вынуждены искать пути возвращения в Петроград. Это был нелегкий путь с небольшим количеством зерна и сушёными грибами, которые в форме бус были повешены на шею.

По мнению самой Веры Волковой, она стала заниматься танцем почти случайно: сопровождала подругу при поступлении в Школу русского балета. Подругу забраковали, а на Веру обратили внимание. По другой её версии, она сама пробовала поступить в балетную школу ради дополнительного рациона, полагавшегося ученикам ввиду сильных физических нагрузок. Точно же известно, что танец был одним из обязательных предметов в Смольном институте, где девочки обучались придворным танцам, гавоту, менуэту и лансье. До поступления в балетную школу Вера брала частные уроки у бывшей балерины Мариинского театра мадам Эрле.

В 1920 году в возрасте 15 лет Вера Волкова не имела шанса поступить Государственный хореографический техникум (бывшая Императорская балетная школа), куда принимали лишь до 10 лет. У неё было две возможности: балетная школа Миклоша на Гагаринской улице или же Русская балетная школа Акима Волынского (так называемая школа Балтфлота, находившаяся в здании Балтийского Флота на Почтамской улице). Обе школы являлись частными. Выбор пал на последнюю. Здесь преподавали Николай Легат, Ольга Преображенская, Мария Романова (мать Галины Улановой) и Агриппина Ваганова. Одновременно с занятиями в школе Вера Волкова вместе со своим партнёром по школе Александром Пушкиным, (будущим педагогом Нуреева и Барышникова), берет частные уроки у Вагановой. Аким Волынский имел огромное влияние на развитие Волковой не только как балерины, но и художника. Они часами говорили о балете, философии Ницше, литературе, об эстетике художников Ренессанса, посещали музеи. От Волынского Вера Волкова взяла философию «техники адажио», а от Вагановой — «технику аллегро», которые она соединяла в своей педагогической работе на Западе. Именно в различии этих двух подходов к технике балетного танца заключался конфликт между Волынским и Вагановой, из-за которого последняя покинула школу. В июне 1925 году Вера Волкова получает аттестат о профессиональном образовании. Город носил уже имя Ленинград. В том же году участвует в гастролях по Японии с танцевальной группой. На следующий год вновь гастроли в Японии и китайском Харбине с балетмейстером Соколовским.

1927—1928 годы в биографии Волковой плохо документированы. Известно, что у неё были трудности с поисками работы — видимо, отчасти из-за её близких и дружеских отношений с Волынским. Некоторое время она проживала в Москве, где вышла замуж за музыканта Шуру Виноградова. Брак вскоре распался. Вера познакомилась с танцовщиком Сергеем Тороповым, вместе с которым вернулась в Ленинград.

Китай

Весной 1929 года Вера Волкова, Сергей Торопов и Сергей Гончаров эмигрируют в Харбин. Гастролируют в Пекине, Сингапуре и Маниле. Перебираются в Шанхай, где выступают в эксклюзивном кабаре как «Олимпийское трио» с номерами из классического репертуара. Влажный климат постепенно развивает у Волковой хронический колит и кишечные инфекции. Она почти обессилена. После прекращения контракта с варьете Вера устраивается работать модисткой. Сергей Гончаров организует балетную школу, где Вера Волкова однажды обратит внимание на способную ученицу Peggi Hookham, ставшую впоследствии всемирно знаменитой Марго Фонтейн. Сергей Торопов, не найдя себя на чужбине, принимает решение о возвращении в Ленинград. Через советское посольство он получил визу, и вскоре после пересечения границы, по словам Волковой, был расстрелян как враг народа.

В 1932 году Вера Волкова знакомится в английским бизнесменом Hugh Finch Willams, который приезжает в Шанхай изучать архитектуру. Ему 28 лет, он элегантен, имеет амбиции живописца и вдобавок ко всему владеет французским языком. Волкова не говорила по-английски. Он не только ухаживает за Верой, но и устраивает её пребывание в одном из санаториев. В 1934 году Вильямс переезжает в Гонконг и устраивает визу Волковой для переезда в английскую колонию. Вера невероятно истощена, и он оплачивает её лечение, которое спасает ей жизнь.

Лондон и Париж

В 1936 году при помощи Вильямса Вере Волковой, не имеющей гражданства, удаётся перебраться в Англию. На свою просьбу о получении паспорта в советском посольстве она получает отказ. Единственной реальной возможностью остаться в Англии может стать лишь заключение брака. Вильямс берет на себя всю юридическую подготовку, и в 1937 году они становятся мужем и женой. Он работает архитектором, она же на время становится домашней хозяйкой. В Англии В. Волкова вновь встречается с Марго Фонтейн, но отказывается от возобновления личной балетной карьеры. Много лет позднее она призналась канадскому танцовщику Дэвиду Морони, что была так поражена низким уровнем английского балета, что не хотела с ним иметь ничего общего. Волкова познакомилась с балетной школой Игоря Швецова в студии Gunter Grove. Ей уже почти 33 года, она не танцевала лет 5-6 и была далеко не в форме, но после двухмесячных занятий участвует в студийном концерте с сольным номером на музыку Скрябина. Возобновляет занятия у Николая Легата, но уже для получения педагогического диплома.

Её необыкновенно привлекают парижские балетные студии Ольги Спесивцевой, Любови Егоровой и Бориса Князева. Все они были выходцами из петербургской балетной школы, но преподавательский стиль их сильно различался. Вера Волкова посещала занятия в их студиях с невероятным любопытством и впитывала в себя все самое интересное. Особый интерес она проявляла к преподаванию Егоровой, которая никогда не повышала голоса на своих учеников и никогда не прикасалась к ним физически. Практически весь класс она проводила не вставая со стула и лишь в конце урока поднималась для демонстрации адажио. Это было скорее вдохновенным, а не структурированным преподаванием. В Париже же Волкова была поражена экпрессивностью тела Жана-Луи Барро.

Летом 1939 года посольство Великобритании в Париже рекомендовало всем английским подданным покинуть континент ввиду напряжённой международной обстановки. После нападения фашистской Германии на Польшу в сентябре 1939 года Англия вступила в войну. А так как Советский Союз имел мирное соглашение с Германией, то Вера Волкова официально получает статус предателя со стороны советских властей. В 1940 году Вильямс был призван на фронт в чине майора и отправлен в Индию. Волкова хочет служить добровольцем в Красном Кресте и Бригаде скорой помощи, но из-за своей национальности получает отказ.

После ухода в 1938 году Николая Сергеева с позиции педагога балетной труппы «Садлерс-Уэллс», была приглашена её руководителем, Нинет де Валуа, занять его место. В то же время, многие артисты труппы, в том числе, Марго Фонтейн, ходили к ней заниматься дополнительно. Так, Фонтейн работала с Волковой практически над всеми своими партиями в классических балетах — именно Волкова стала для балерины тем педагогом, который сделал всё для раскрытия её таланта.

В 1941 году Волкова преподает в балетной труппе Дианы Гульд; в 1942 году открывает собственную балетную школу в небольшом помещении с обшарпанными стенами, неровным полом и маленькой раздевалкой по адресу West Street, 26. Во время войны Вера Волкова находилась в романтических отношениях с танцовщиком Хенри Дантоном.

После войны де Валуа предложила ей заключить постоянный контракт — но с тем условием, что она закроет свою лондонскую студию. Волкова отказалась, после чего де Валуа запретила своим артистам посещать её студию. Вскоре после этого Волкова переехала в Копенгаген.

После войны Лондон становится меккой танца. Сюда приезжают европейские и американские труппы с гастролями. Танцовщики со всего мира приезжают в поисках работы и тренинга. Уроки у Волковой берут Эрик Брун, Карла Фраччи, Эльза Марианна фон Розен, Тони Ландер, Поль Гнатт, Соня Арова, Светлана Берёзова, Алексис Рассин. Из Парижа приезжают Ролан Пети вместе с Зизи Жанмер, Жан Бабиле и Натали Филлипарт, Морис Бежар. Из Американского балета — Нора Кай и Мелисса Найден. Впервые на её педагогическую работу обращает внимание критика, называя её метод мистическим и харизматическим одновременно. Сама Вера Волкова понимала необходимость воспитания верного понимания танца у балетных критиков, давала уроки критику Ричарду Баклу.

В 1951 году принимает приглашение директора миланского театра «Ла Скала» Гирингелли возглавить балетную труппу этого театра. Однако это сотрудничество было непродолжительным — после шести месяцев работы Волкова покинула этот пост.

Копенгаген

6 октября 1951 года, по приглашению директора Королевского театра Дании она прибывает в Копенгаген. Перед ней встаёт задача при сохранении традиций датского хореографа Августа Бурнонвиля привести танцовщиков на уровень ведущих национальных балетных трупп. Именно в Копенгагене её педагогический талант получает своё полноценное выражение. Она буквально ставит балет («Сильфиду») на пальцы. Техника «на пальцах» у Бурнонвиля была весьма ограниченной. Волкова фокусирует то немногое, что несомненно подчеркнуло драматизм и эстетику танца — его хрупкость. Она улучшает положение рук и свободу плеч. Следит за правильным разворотом бёдер у танцовщиков, правильным дыханием. Обращает особое внимание на тело как единое целое с центром координации в корпусе, на необходимость соединения пластичности французской школы с виртуозностью школы итальянской. Формируя саму школу, Волкова проявляет не только свою профессиональную, но и человеческую позицию. Интересен тот факт, что когда аспиранты должны были сдавать экзамен при зачислении в основную труппу, то очень способного танцовщика Хеннинга Кронстама из-за его гомосексуальности (опасаясь возможных скандалов) принимать не рекомендовали. На что Вера Волкова решительно выразила протест, заявив, что если его не зачислят, то она не останется в театре. Она всегда была настроена на диалог с учениками.

Используя свои связи, Вера Волкова привлекала к работе в Дании таких современных хореографов, как Джордж Баланчин, Фредерик Аштон, Давид Лишин. У неё было особое чутье на видение таланта в учениках. Эрик Брун говорил, что при помощи Волковой он изменил свой стиль. Как отмечал один из критиков Svend Kragh Jacobsen, наступила новая, интернациональная эпоха для датского балета и артистов. Волкова тщательно относилась к распределению ролей: она считала, что лучше смотреть второстепенный спектакль с верным распределением партий, нежели хороший с плохим. Старалась всегда находиться вне политики и театральных интриг. Позже признавалась, что со временем перестала относиться серьёзно к театру, лишь к танцу.

Посещение СССР

В 1961 году, буквально спустя месяц после своего невозвращения в Советский Союз, у неё занимается Рудольф Нуреев. В 1967 году, впервые после эмиграции, Вера Волкова посетила Ленинград. В 1973 году участвовала в гастролях Королевского театра в Москве и Ленинграде: «…я была невероятно счастлива. Вероятно, Россия вопреки всему — моя страна…»

Смерть

Вера Волкова скончалась ранним утром 5 мая 1975 года в госпитале Копенгагена — в городе, куда она прибыла на три месяца, но где задержалась без малого на 25 лет.

Награды

• В 1956 году Вера Волкова была представлена к почётному ордену «Рыцарь Креста».
• В 1974 году к празднованию 100-летнего юбилея Королевского театра, В. Волкова получает Carlsberg Memorial Legacy.

Ссылки

• Alexander Meinertz, "Vera Volkova. E dans af udskyld og erfaring., 2005, København, Shønberg. (имеется также английский перевод: [www.dancebooks.co.uk/titles/4982.asp Alexander Meinertz, 'Vera Volkova, a biography'], Alton, Hampshire: Dance Books, 2007, 186 p. ISBN 9781852731113.)
• Мейлах М., «Эвтерпа, ты? Художественные заметки. Беседы с артистами русской эмиграции», СПб.: Новое литературное обозрение, 2008. Том 1: Балет — 864 с. — ISBN 978-5-86793-629-7
• [www.informaworld.com/smpp/section?content=a794711039&fulltext=713240928 Camille Hardy, 'Vera Volkova Revealed, A Biography, By Alexander Meinertz'], Dance Chronicle, Volume 31, Issue 2, May 2008, pp. 279–284. DOI: 10.1080/01472520802118525.

Отрывок, характеризующий Волкова, Вера Николаевна

– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.