ГАЗ-75

ГАЗ-75
Классификация	самоходная противотанковая пушка
Боевая масса, т	15
История
Производитель
Годы разработки	1943
Годы производства	1944
Количество выпущенных, шт.	1
Размеры
Длина корпуса, мм	5250
Ширина корпуса, мм	2755
Высота, мм	1900
Клиренс, мм	300
Бронирование
Тип брони	противоснарядная
Лоб корпуса, мм/град.	50
Лоб рубки, мм/град.	82
Вооружение
Калибр и марка пушки	85-мм Д-5С-85А
Тип пушки	нарезная пушка
Боекомплект пушки	42
Углы ВН, град.	до +15
Прицелы	ТШ-15
Подвижность
Тип двигателя	два ГАЗ-80
Мощность двигателя, л. с.	2х85
Скорость по шоссе, км/ч	45
Запас хода по шоссе, км	200
Удельная мощность, л. с./т	11,3
Тип подвески	индивидуальная торсионная
Удельное давление на грунт, кг/см²	0,67
Преодолеваемый подъём, град.	30
Преодолеваемый брод, м	0,9

ГАЗ-75 — опытная советская противотанковая САУ. Разработана в конструкторском бюро Горьковского автомобильного завода. Серийно не производилась.

История создания

Из-за низкой эффективности 76-мм танковых пушек ЗИС-3 при борьбе с немецкими танками типа «Тигр» и «Пантера» был принят комплекс мероприятий по созданию новых самоходных артиллерийских установок с 85-мм пушкой, а также по установке этой пушки в танк Т-34. Одним из вариантов была самоходная артиллерийская установка ГАЗ-75. Работы над самоходной артиллерийской установкой ГАЗ-75 велись в конструкторском бюро Горьковского автомобильного завода под руководством Н. А. Астрова. В 1943 году была завершена разработка, а в 1944 году был изготовлен и отправлен на испытания опытный образец. По результатам испытаний работы по ГАЗ-75 были прекращены. Основной причиной отказа от конструкции ГАЗ-75 были резкие и недопустимые перемещения машины при стрельбе в зоне от 10 до 15° по азимуту.

Описание конструкции

СПТП ГАЗ-75 создавалась на базе опытной САУ СУ-74Д с применением ряда узлов и агрегатов лёгкого танка Т-70.

Броневой корпус

Броневой корпус закрытого типа, сварной из стальных катанных листов. Броня обеспечивала противоснарядную защиту за счёт установки лобового листа толщиной 82 мм. В передней и средней части корпуса размещались совмещённые отделение управления и боевое отделение. В задней части находился моторно-трансмиссионный отсек. Механик-водитель и командир машины располагались справа от пушки, по левую сторону находились наводчик и заряжающий. Над местом командира находилась специальная башенка во вращающейся крышке люка. По левому борту находился люк с броневой крышкой для загрузки боеприпасов. В крыше и левом борту корпуса имелись амбразуры с броневыми крышками для стрельбы экипажа из личного оружия.

Вооружение

В качестве основного вооружения использовалась танковая пушка Д-5С-85А. Начальная скорость бронебойного снаряда составляла 792 м/с. Дальность прямого выстрела составляла 1030 метров. Возимый боекомплект — 42 выстрела. Дополнительно имелись 2 пистолета-пулемёта ППШ с боекомплектом 1065 патронов, а также 15 гранат Ф-1.

Средства наблюдения и связи

В командирской башенке устанавливался телескопический смотровой прибор. Место механика-водителя также было оборудовано аналогичными приборами наблюдения. В походном положении механик-водитель ориентировался по прибору установленному в крыше рубки, в боевом положении — через прибор в крышке люка. Наведение орудия производилось с помощью телескопического прицела ТШ-15 и орудийной панорамы.

Двигатель и трансмиссия

В качестве силовой установки были использованы два последовательно спаренных карбюраторных двигателя ГАЗ-80, каждый мощностью 85 л.с.. Узлы и агрегаты трасмиссии заимствовались у лёгкого танка Т-70.

Ходовая часть

Ходовая часть ГАЗ-75 состояла из 6 опорных катков с каждой стороны и гусеничного движителя. Вместо поддерживающих катков использовались специальный полозья. На задних опорных катках устанавливался стабилизатор для предотвращения приседания машины при стрельбе. Стабилизатор приводился в действие с помощью соленоида одновременно с нажатием на кнопку электроспуска орудия. Кроме того на задних катках вместе с резиновыми бандажами устанавливались специальные зубчатые венцы для постоянного зацепления с гусеницами. При выстреле происходило торможение венцов и стопорение задних катков, препятствующее откату машины.

Машины на базе

• СУ-85А — опытная самоходная противотанковая пушка
• СУ-85Б — опытная самоходная противотанковая пушка

Литература

• Солянкин А.Г., Павлов М.В., Павлов И.В., Желтов И.Т. 2.1.1 Лёгкие самоходно-артиллерийские установки // Отечественные бронированные машины 1941-1945. Том 2. — «Экспринт», 2005. — С. 307,308. — 441 с.
• А.В. Карпенко. Часть 1. Лёгкие самоходные артиллерийские установки // Отечественные самоходные артиллерийские и зенитные установки. — Санкт-Петербург: «Бастион», 2000. — С. 49,50. — 88 с.

Отрывок, характеризующий ГАЗ-75

– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.