Генри Плантагенет, 3-й граф Ланкастер

Генри Плантагенет Henry Plantagenet
граф Ланкастер
26 октября 1326 — 22 сентября 1345
Предшественник:	Томас, 2-й граф Ланкастер
Преемник:	Генри Гросмонт
граф Лестер
26 октября 1326 — 22 сентября 1345
Предшественник:	Томас, 2-й граф Ланкастер
Преемник:	Генри Гросмонт
Рождение:	1281(1281)
Смерть:	22 сентября 1345(1345-09-22)
Род:	Плантагенеты
Отец:	Эдмунд, 1-й граф Ланкастер
Мать:	Бланка д’Артуа
Супруга:	Мод Чауорт
Дети:	сын: Генри дочери: Бланш, Мод, Джоан, Изабелла, Элеонора, Мэри

Генри, 3-й граф Лестер и Ланкастер (англ. Henry, 3rd Earl of Leicester and Lancaster; 1281 — 22 сентября 1345) — один из руководителей низложения английского короля Эдуарда II, позднее выступал против фаворита Изабеллы Французской Роджера Мортимера.

Биография

Младший сын Бланки Артуа и Эдмунда, 1-го графа Ланкастера, графа Лестера, сына короля Англии Генриха III и Элеоноры Прованской. Старший брат Генри, Томас, унаследовал титул отца в 1296 году. Известно, что Генри был вызван в Парламент 6 февраля 1298/99 года предписанием, направленным Henrico de Lancastre nepoti Regis, и, как считается, к тому времени был лордом Ланкастером. В июле 1300 года Генри принял участие в осаде Керлаверока.

Томас Ланкастер, находившийся в оппозиции к Эдуарду II и его советникам, участвовал в двух мятежах против короля. В 1322 году, после поражения при Боругбридже, Томас был признан виновным в измене и казнён. Земли Ланкастера были конфискованы короной. Генри, не участвовавший в заговорах, подал прошение относительно возвращения земель и титулов своего брата. Поначалу король отказал ему и только 29 марта 1324 года, убедившись в лояльности младшего брата Томаса Ланкастера, передал ему во владение графство Лестер. Генри принял герб своего казнённого брата, несмотря на то, что герб был устранён. В память о Томасе Ланкастере Генри возвёл крест у города Лестера, он обвинял Диспенсеров в его смерти и не оставлял мысли реабилитировать его имя. В 1324 году Лестер из-за своей поддержки епископа Херефорда Адама Орлетона был обвинён Эдуардом в измене, однако умелая защита и высокое происхождение позволили ему избежать наказания. Во время вторжения Изабеллы Французской в Англию в 1326 году Генри примкнул к мятежникам. 16 октября он захватил Эдуарда II, скрывавшегося в Южном Уэльсе близ Ллантризанта. После падения Эдуарда II ему было возвращено графство Ланкастер. На некоторое время Генри была поручена охрана низложенного Эдуарда II, заключенного в замке Ланкастера Кенилворт. Граф возглавил регентский совет из двенадцати лордов и епископов, созданный при несовершеннолетнем короле Эдуарде III.

Мятеж Генри Ланкастера

В начале 1328 года Ланкастер вступил в конфликт с королевой-матерью из-за влияния на короля. Осложнению отношений Ланкастера и Изабеллы способствовало также то, что наследство графа Линкольна, на которое претендовал Генри Ланкастер после смерти своего старшего брата, было разделено между королевой, Мортимером и его сыном. Ещё одним поводом к недовольству послужило заключение Нортгемптонского договора, когда были обойдены английские лорды, имевшие владения в Шотландии. Ланкастер утверждал, что договор был заключён без согласия короля и народа.

Летом 1328 года Ланкастер вместе со своим зятем Уэйком и графами Кентом и Норфолком не явился на сессию Парламента, которая должна была обсудить вопрос отправки войск в Гасконь. Не было их и на королевском совете, проходившем в Йорке. 7 сентября 1328 года Ланкастер во главе вооружённого отряда прибыл ко двору, находившемуся в аббатстве Барлингс (Линкольн). Когда Изабелла и Мортимер отказались выслушать жалобы графа, тот пригрозил им нападением. В результате Эдуард III призвал Ланкастера на заседание Парламента в Солсбери. 16 сентября королева-мать и её фаворит, чтобы избежать беспорядков, запретили любые собрания и сместили тех шерифов, которые казались им ненадёжными. Мортимер, предвидя новую гражданскую войну, начал мобилизацию жителей Марки. Позиции Ланкастера были сильны в столице королевства, где мэром в октябре 1327 года стал его сторонник Хэмо Чигвел. В ратуше Лондона союзники Ланкастера Уэйк и Стратфорд изложили свои претензии. Были высказаны требования на выделение достаточных средств для борьбы с врагами королевства, на передачу фьефа Изабеллы Эдуарду III, уменьшение расходов на содержание короля и его матери, отлучение от двора Мортимера, расследование причин неудачи Уирдейлской кампании (1327). Горожане призвали провести обсуждение вопросов Парламентом не в Солсбери, а в Вестминстере.

В конце сентября Ланкастер попытался захватить короля, следовавшего по Нортгемптонширу, однако, тот, вовремя предупреждённый, изменил свой маршрут. В начале октября в Глостере, получив известия о собрании в ратуше Лондона, королева объявила Ланкастера врагом короля и лжецом. Эдуард III направил в Лондон Оливера Ингхэма и Бартоломью Бергерша для получения объяснений от Хэмо Чигвела. По прибытии королевского двора в Солсбери на сессию Парламента, было получено сообщение об убийстве людьми Ланкастера его давнего врага сэра Роберта Голланда. Последний совершил набег на поместья Ланкастера. Граф немедленно взял убийц Голланда под свою защиту.

Из соображений безопасности Эдуард III не присутствовал на сессии Парламента, открывшейся 16 октября. Ланкастер не появился на заседании, его представлял епископ Стратфордский, объяснивший отсутствие графа, тем, что тот не доверяет Мортимеру. После того, как Мортимер поклялся на распятии, что не имеет намерений погубить Ланкастера, последнему было выслано приглашение на заседание Парламента и письмо короля с гарантией безопасности. Однако Ланкастер не прибыл в Солсбери, повторил требования, оглашённые в лондонской ратуше Уэйком и Стратфордом, и добавил, что появится в Парламенте только, если король разрешит ему взять для защиты вооружённых рыцарей из графской свиты. Эдуард III, отвечая на послание Ланкастера, признал, что королевская казна пуста, поэтому он не может «жить на собственные средства». Вопрос же содержания его матери, по словам Эдуарда, касался только короля. В том же, что Ланкастер был отстранён от управления, следовало винить только его самого, так как он не являлся на заседания королевского совета. Король заверял графа, что готов выдать ему охранную грамоту для прибытия в Парламент при условии, что Ланкастер сможет доказать, что его требования базируются на положениях Хартии вольностей. Тем не менее Ланкастер отказался приехать на сессию Парламента.

Возведение Мортимера в графы Марки дало повод обострить ситуацию. Ланкастер двинулся с вооружённым отрядом на Винчестер, расположился в нём и преградил путь из Солсбери в Лондон. Однако поняв, что рискует попасть под обвинение в измене в случае, если будет противостоять королю, граф отдал приказ оставить Винчестер 3 ноября. В своём письме новому мэру Лондона Джону Грантему, соблюдавшему нейтралитет, Ланкастер сообщал, что заседания Парламента прервали раньше, чем он успел прибыть в Солсбери, а также, что не имеет возможности исполнять обязанности опекуна короля. В то время, когда королевский двор находился в Лондоне (конец ноября — начало декабря), Ланкастер дважды пытался достичь согласия, но Изабелла твёрдо держалась мнения, что граф, оскорбивший короля, обязан добровольно сдаться.

В декабре графы Кент и Норфолк, союзники Ланкастера, направили послания лордам и епископам. Под тем предлогом, что король нарушил Хартию вольностей и коронационную присягу, они созывали высшую знать на встречу в соборе святого Павла для обсуждения сложившегося положения. Некоторые откликнулись на призыв принцев и 19 декабря лорды, собравшиеся в соборе святого Павла начали обсуждения дальнейших действий. Со своей стороны король, находившийся в Глостере, по совету матери написал городским властям столицы письмо, где просил поддержки в борьбе против врагов короны. Одновременно в Глостере был объявлен сбор солдат. Письмо короля было зачитано в лондонской ратуше 21 декабря 1328 года. Горожане, среди которых были сторонники как короля, так и Ланкастера, призвали решить конфликт мирным путём. Письмо от 23 декабря епископа Миофема, союзника Ланкастера, с угрозой отлучением от церкви Изабелле, Мортимеру и их сторонникам в случае, если они посмеют нарушить мир, ускорило начало гражданской войны. Эдуард III и Мортимер возглавили войско, направляющееся к Уорику, на земли Ланкастера, которому официально была объявлена война. Одновременно Эдуард III обещал амнистию всем, кто примет его сторону до того, как королевское войско дойдёт до Лестера. 1 января 1329 года король достиг замка Кенилворт — главной цитадели Генри Ланкастера. Гарнизон Кенилворта не впустил войско короля в замок. Пройдя через Ковентри, Мортимер и король разделились. Мортимер направился к землям мятежного графа, разорил их и захватил город Лестер. В Лестере к Мортимеру присоединились король и королева-мать. 12 января войско Эдуарда III вступило в Бедфорд.

Ланкастер же 1 января в Лондоне собрал отряд из своих сторонников численностью около 600 человек и направился на север, рассчитывая на сражение, — его целью был захват короля. Однако взятие Лестера охладило союзников Ланкастера, которые большей частью покинули его. Сам Генри Ланкастер, поняв, что дело проиграно, сдался Эдуарду в Бедфорде и принёс клятву на Евангелии, что никогда не причинит зла «государю нашему королю, государыням королевам и никому их членов совета, великих или малых». Ходатайство епископа Миофема спасло графу жизнь, он не был заключён в тюрьму. Его обязали выплатить штраф, равный стоимости половины принадлежащих ему земель. Ланкастер был лишён всех званий, кроме звания сенешаля Англии.

Последние годы

До падения Мортимера Ланкастер был отстранён от дел управления. Взяв власть в свои руки, Эдуард III снова приблизил к себе Генри Ланкастера. Позднее он удалился от общественной жизни, возможно потому, что постепенно терял зрение, однако до самой смерти оставался в милости у короля.

Брак и дети

Жена (со 2 марта 1296/1297) — Мод Чауорт.

В браке с Мод Чауорт у Генри Ланкастера было семеро детей:

• Генри Гросмонт, 1-й герцог Ланкастер, (ок. 1300—1360/61);
• Бланка (ок. 1305—1380), муж — Томас Уэйк, 2-й барон Уэйк и Лиддел;
• Мод (ок. 1310—1377); муж — Уильям де Бург, 3-й граф Ольстер;
• Джоан, (ок. 1312—1345); муж — Джон де Моубрей, 3-й барон Моубрей;
• Изабелла, аббатисса в Эмерсбери, (ок. 1317—после 1347)
• Элеонора, (ок. 1318—1371/72) мужья — первый — Джон де Бомон, 2-й барон Бомон; второй — (с 5 февраля 1344/5) Ричард Фицалан, 10-й граф Арундел;
• Мэри, (ок. 1320—1362), муж — Генри Перси, 3-й барон Перси.

Литература

• Уэйр Э. Французская волчица — королева Англии. Изабелла / Перевод с английского А. Немировой. — Москва: АСТ: Астрель, 2010. — 629 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-17-041727-8 (АСТ) 978-5-271-29373-3 (Астрель).
• Annales Paulini // Chronicles of the Reigns of Edward I and Edward II / Hrsg. von W. Stubbs. — 2-е изд. — London: HMSO, 1882—1883. — (Rolls Series).
• Armitage-Smith, Sir Sydney. John of Gaunt: king of Castile and Leon, duke of Aquitaine and Lancaster. — Archibald Constable and Co. Ltd., 1904.
• The Brut Chronicle, or The Chronicle of England. — London: ed. F. W. D. Brie, Early English Text Society, 1906, 1908. — (Original Series, CXXXI).
• Calendar of the Close Rolls preserved in the Public Record Office: Edward I, Edward II and Edward III. — London: HMSO, 1892—1897.
• Calendar of Plea and Memoranda Rolls of the City of London, 1323—1412, preserved among the Archives of the Corporation of London at the Guidhall / 6 vols, ed. A. H. Thomas and P. E. Jones. — Cambridge, 1926—1961.
•  // Cambrian Archaeological Association. Archaeologia Cambrensis. — London: W.Pickering, 1852. — Т. 3. — P. 15.
• Holmes G. A. The Rebellion of the Earl of Lancaster, 1328—1329 // Bulletin of the Institute of Historical Research. — 1955. — № XXVIII.
• Knighton, Henry. Chronicon Henrici Knighton, vel Cnitthon, monachi Leycestrensis / 2 vols, ed. J. R. Lumby. — London: HMSO, 1889—1895. — (Rolls Series).
• Waugh Scott L. [dx.doi.org/10.1093/ref:odnb/12959 Henry of Lancaster, third earl of Lancaster and third earl of Leicester (c.1280–1345)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford: Oxford University Press, 2004—2014.
• Hunt William. Henry of Lancaster (1281?-1345) // Dictionary of National Biography / Edited by Leslie Stephen and Sidney Lee. — London: Elder Smith & Co, 1891. — Vol. XXVI. Henry II – Hindley. — P. 100—101.

Ссылки

• [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLAND,%20Kings%201066-1603.htm#HenryLancasterdied1345B Earls of Lancaster, descendants of Edmund "Crouchback", son of King Henry III] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 30 января 2015.
• [thepeerage.com/p10214.htm#i102139 Henry Plantagenet, 3rd Earl of Lancaster] (англ.). The peerage. Проверено 30 января 2015.

Генри Плантагенет, 3-й граф Ланкастер — предки

Генрих II Плантагенет                 Иоанн Безземельный король Англии                       Алиенора Аквитанская                 Генрих III Английский                               Эмар I Тайлефер Ангулемский                 Изабелла Ангулемская                         Алиса де Куртене                 Эдмунд Горбатый 1-й граф Ланкастер и 1-й граф Лестер                                   Альфонс II Беренгер Провансский                 Раймунд Беренгер IV Провансский                       Гарсенда де Сабран                 Элеонора Прованская                               Томас I Савойский                 Беатриса Савойская                         Маргарита (Беатриса) Женевская                 Генри Кривая Шея 3-й граф Ланкастер и 3-й граф Лестер                                         Филипп II Август король Франции               Людовик VIII король Франции                       Изабелла де Эно графиня Артуа               Роберт I Артуа                               Альфонсо VIII Кастильский               Бланка Кастильская                         Элеонора Английская               Бланка д’Артуа                                     Генрих I Брабантский                 Генрих II Брабантский                         Матильда Булонская                 Матильда Брабантская                               Филипп Швабский король Германии               Мария Гогенштауфен                         Ирина Ангелина

Отрывок, характеризующий Генри Плантагенет, 3-й граф Ланкастер

– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.