Гимера (город)

Гимера (др.-греч. Ἱμέρα) — древнегреческая колония на северном побережье Сицилии, имевшая важное значение в античную эпоху. Город располагался в устье реки с тем же названием (в настоящее время — Фьюме-Гранде) между Панормусом (в настоящее время — Палермо) и Кефалоэдиумом (в настоящее время — Чефалу). Руины города находятся на территории Термини-Имерезе.

История

Основание и ранние годы

Гимера была первым греческим поселением в этой части острова и имела стратегическое значение как форпост у восточной границы территории, контролировавшейся карфагенянами. Фукидид утверждает, что город был единственной греческой колонией на северном побережье Сицилии, однако его слова следует относить только к независимым городам; Милы, также располагавшиеся на северном побережье и определённо имевшие греческие корни, были зависимы от Мессаны (Занклы) (в настоящее время — Мессина). По официальным данным Гимера также была колонией Занклы, но Фукидид указывает, что переселенцы из Занклы смешались со значительным числом беженцев из Сиракуз, в результате чего в городе говорили на диалекте дорического греческого языка.

Гимера была основана вслед за появлением города Милы (что очевидно из их взаимного расположения), что указано у Страбон и Скимния. Фукидид не упоминает дату основания колонии, однако Диодор Сицилийский писал, что она существовала не менее 240 лет, прежде чем была уничтожена карфагенянами, основавших первое постоянное поселение на острове в 648 год до н. э..

О ранней истории города сохранились крайне отрывочные сведения: он упоминается только у Аристотеля, который пишет о господстве в городе тирана Фаларена. Более подробные сведения появляются лишь с 490 года до н. э., когда город предоставил убежище Скифию, тирану, изгнанному из Занклы. Вскоре после этого события Гимера оказалась под гнётом тирана Терилла, пытавшегося усилить свою власть союзом с Анаксилаем, в то время правившим Регием (в настоящее время — Реджо-ди-Калабрия) и Занклой. Но Териллию не удалось противостоять мощи Ферона, тирана Акраганта (в настоящее время — Агридженто) и, будучи изгнанным из Гимеры, он обратился за помощью к карфагенянам, что привело к первому большому походу Карфагена на Сицилию в 480 г. до н. э..

Первые контакты с Карфагеном

Величина войска под командованием Гамилькара, высадившегося на Сицилии с армией в 300 тыс. человек, прямо доказывает, что взятие Гимеры было, скорее, первым шагом в большой войне, чем основной целью похода, однако растущая мощь греческого города в непосредственной близости от карфагенских поселений Панорма и Сол сама по себе вызывала неприязнь. Вследствие этого первый удар Гамилькара был направлен против Гимеры. Но Ферон, собравший все свои войска в стенах города, смог продержаться до прибытия Гелона Сиракузского, который, несмотря на численное превосходство карфагенян, нанёс им сильное поражение, так что битва при Гимере сравнивалась сицилийскими греками с победой в битве при Саламине. По греческой традиции считалось, что обе эти победы произошли в один день.

После битвы при Гимере

Великая победа закрепила за Фероном его власть над Гимерой и Акрагантом; однако он большую часть внимания уделял второму городу, поставив во главе Гимеры своего сына Фрасидея. Но юноша жестоким правлением вскоре восстановил против себя горожан, которые стали искать спасения у Гиерона Сиракузского, в то время враждовавшего с Фероном. Однако сиракузский тиран вместо того, чтобы оказать поддержку недовольной части гимерцев, предал их, сообщив обо всём Ферону, который не замедлил наказать вовлеченных в заговор, многих предав смерти, а других изгнав из города. Вскоре после этого, поняв, что наказание привело к неприемлемому сокращению населения, Ферон решил вернуть городу процветание, найдя новых колонистов на замену. Большинство поселенцев были дорийцами, и хотя жизнь новых граждан была счастливой и гармоничной, с этого момента город стал дорическим, приняв основными соответствующие гражданские институты и законы. В таком виде колония существовала с 476 года до н. э., и оставалась во власти Ферона до его смерти в 472 году до н. э. Фрасидей на короткое время получил власть над городом после смерти отца, но был вскоре изгнан как из Гимеры, так и из Акраганта Гиероном Сиракузским. Затем некоторое время правил Фрасибул, сын Ксенократа, племянник Ферона тирана Акраганта. В 466 году до н. э. гимерцы, в свою очередь, направили войска в помощь Сиракузам, желавшим избавиться от гнёта Фрасибула; также в город было позволено вернуться изгнанникам, которые мирно влились в сообщество. С этого периода, по словам Диодора Сицилийского, Гимера счастливо избегала внутренних конфликтов, и подобное положение во многом способствовало процветанию сицилийских городов, продолжавшемуся на протяжении следующих пятидесяти лет.

В этот период всеобщего благоденствия, продолжавшийся до разрушения Гимеры карфагенянами (с 461 по 408 год до н. э.), о городе упоминается лишь раз в связи с афинским походом на Сицилию в 415 году до н. э. Гимерцы были среди первых, кто предложил свою помощь Сиракузам. Когда Никий с афинским флотом подошел к острову, города отказались его принять. Именно в Гимере высадился Гилипп и совершил переход через остров к Сиракузам, возглавляя армию, большую часть которой составляли гимерские граждане.

Разрушение города Карфагеном

Всего через несколько лет процветанию города был положен конец во время великого поход карфагенян на Сицилию в 408 году до н. э. Хотя поводом для вторжения, как и в случае с афинянами, была помощь сегестцам в борьбе с соседями, селинунтцами, не было сомнений, что Карфаген имеет далеко идущие планы. После победы над Селинунтом Ганнибал Магон, возглавлявший карфагенскую армию, повернул свои войска против Гимеры. Город не был подготовлен к нападению, но горожане отчаянно сопротивлялись. Их вылазки наносили значительный урон врагу. Вначале вместе с гимерцами сражался отряд из 4 тыс. человек из Сиракуз, которыми командовал Диокл,но панический страх сиракузского военачальника за собственный город вынудил союзников уйти, оставив гимерцев противостоять мощи Карфагену в одиночестве. Итог битвы был предрешен: город пал, его защитники преданы смерти, не менее 3 тыс. пленных были казнены Ганнибалом в память о деде, Гамилькаре. Город был уничтожен: здания сровняли с землёй, не уцелели даже храмы. Карфагенский военачальник, очевидно, не желал оставлять никаких следов от города, название которого ассоциировалось с поражением одного из его соплеменников.

Диодор Сицилийский, рассказывая о разрушении Гимеры, пишет, что город так и не был восстановлен, а место, где он стоял, так и оставалось ненаселенным. На первый взгляд, это противоречит тому, что гимерским, селинунтским и акрагантским беженцам было позволено вернуться домой по договору, заключённому с Карфагеном в 405 году до н. э., с условием выплаты дани и без права строительства защитных укреплений. Очевидно, многие воспользовались этим правом, поскольку гимерцы упоминаются среди тех, кто присягнул Дионисий I Сиракузский перед началом большой войны с карфагенянами в 397 году до н. э. Следует отметить, что уже на следующий год они снова вернулись под власть Карфагена. Объяснение противоречию даёт Цицерон: выжившие после уничтожения родного города гимерцы обосновались в Ферме, в том же районе недалеко от старого города. Диодор о появлении Ферме пишет иначе: по его словам, город основали карфагеняне незадолго до начала войны, в 407 году до н. э.. Вероятно, оба утверждения верны: карфагеняне основали свой город, чтобы предотвратить возрождение Гимеры, а вернувшиеся беженцы поселились в нём, сохранив за собой название гимерцев. Насколько полно новый город соответствовал старому, можно понять из указания Цицерона: когда Сципион Африканский, покорив Карфаген, вернул акрагантцам и гелойцам статус граждан, он восстановил в тех же правах жителей Ферме, ранее являвшихся гражданами Гимеры. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что не только гимерцы, но и название их родного города, упоминаются после уничтожения последнего. Например, в 314 году до н. э. Диодор пишет, что по договору между Агафоклом и Карфагеном Гераклея, Селинунт и Гимера остаются во власти Карфагена, как и прежде. Более странно, что Гимера появляется как у Помпония Мелы, так и у Плиния Старшего, хотя как известно из трудов Цицерона, Страбона и Диодор, что город прекратил существование за века до этого.

Основание Ферме

Новый город Ферме или Ферма, для отличия названный Ферме-Гимерензес, занял место Гимеры и, очевидно, получил название из-за расположенного неподалёку термального источника, с которым связана с легенда о Геракле. По-видимому, вначале город имел неопределенную принадлежность, но впоследствии, за редким исключением, он находился под властью Карфагена. В Первую пуническую войну его название упоминалось несколько раз. Так, в 260 году до н. э., отряд римлян, обосновавшийся в его окрестностях, был атакован Гамилькаром, проиграв битву и понеся большие потери. Перед окончанием войны римляне взяли город после осады. Цицерон пишет, что римляне за проявленную верность вернули фермитянам город и прилегающие территории, позволив жить по собственным законам. Так как в Первую Пуническую войну город противостоял Риму, это могло произойти только в последующий период, однако точное время события установить не удаётся. Во времена Цицерона Ферме считается процветающим городом, ведущим довольно активную торговлю, хотя оратор говорит о нём oppidum non maximum. Во времена императора Октавиана Августа город становится римской колонией, поскольку упоминание о нём содержится в Ordo et Populus splendidissimae Coloniae Augustae Himeraeorum Thermitanorum. Не было бы сомнений, что колония Ферме, упомянутая Плинием, на самом деле является этим городом, однако из описания ясно, что речь идет о Ферме-Селинунте (в настоящее время — Скьяцца), так как она расположена на южном берегу между Акрагантом и Селинунтом. Впоследствии упоминания о Ферме встречаются редко, но, поскольку название указано у Птолемея и на картах, выходит, что город существовал во времена Римской империи, и, по-видимому, всегда был населён, поскольку современный Термини-Имерезе имеет как древние руины, так и прежнее название. Величие древнего города и любовь его граждан к искусству отмечено Цицероном, называвшим его in primis Siciliae clarum et ornatum; свидетельства этому сохранились вплоть до времён оратора в виде статуй, сохранённых гражданами города, для которых их восстановил Сципион после падения Карфагена. Эти статуи имели ценность не только как реликвии прошлого, но и как произведения искусства. Многочисленные монеты Гимеры свидетельствуют о богатстве города в античные времена.

Настоящее время

Благодаря оставшимся руинам никаких сомнений в определении месторасположения города Ферме не возникает, хотя для этого достаточно и указания на расположение термального источника. Но до недавнего времени разногласия вызывали гипотезы о положении более древнего города Гимера. По мнению Клуверия, которое разделяли все последующие исследователи XIX века, Гимера располагалась на левом берегу реки, известной как Фьюме-ди-Термини, а в верховьях — Фьюме-Сан-Леонардо, и текущей мимо Термини на запад. При таком расположении жители переселились с одного берега на другой, что объясняет совмещение названий Гимера и Ферме, а река, давшая имя древнему городу, в то же время течёт и мимо Ферме. С другой стороны, при этом возникают сложности с отождествлением реки Фюьме-Сан-Леонардо с Гимерой: все данные о последней подтверждают мнение Фазелло, который соотносит Гимеру с рекой Фьюм-Гранде, устье которой находится в 13 километрах от Термини. Большинство современных исследователей придерживаются того же мнения. Такое расстояние с трудом можно назвать слишком большим, чтобы противоречить утверждению Цицерона, что новое поселение появилось non longe ab oppido antique; и в то же время дополнение, что новый город находился на той же территории, скорее, доказывает, что новое место не было слишком близко от старого. Можно добавить, что новое место выбиралось в соответствии с мнением карфагенян и должно было располагаться ближе к их колониям Солус и Панормус для большей управляемости. Следствием из мнения Фазелло становится размещение Гимеры на левом берегу реки у устья, однако в данном месте не было найдено ни руин, ни ваз, но были обнаружены захоронения. Но также ни Клуверий, ни другие исследователи не обнаружили руин или других признаков древнего города на западном берегу Фьюме-Сан-Леонардо; нет также признаков, что это место могло служить для важного города.

Археология

Единственные заметные руины в городе — Tempio della Vittoria (Храм победы), дорическое строение, предположительно возведённое в память о победе над карфагенянами (хотя недавние исследования показывают ненадёжность этой гипотезы). К югу от храма находился городской некрополь. Здесь было обнаружено несколько артефактов, размещённых в небольшом антиквариуме. Более впечатляющая экспозиция находится в Музее археологии в Палермо.

В 2008 году на территории некрополя Гимеры были обнаружены массовые захоронения детей и солдат, многие из которых умерли насильственной смертью.

Известные люди

Гимеру чествовали в античные времена как место рождения поэта Стесихора, который, как можно узнать из анекдота, донесённого до нас Аристотелем, играл заметную роль в политической жизни родного города. Статуя поэта сохранилась до времён Цицерона и была окружена особым почётом. Эрготелий, чья победа на Олимпийских играх отмечена Пиндаром, являлся гражданином Гимеры, хотя родился в другом месте. Ферме, в свою очередь, является местом рождения тирана Агафокла.

Отрывок, характеризующий Гимера (город)

– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.