Гулльберг, Яльмар

Яльмар Гулльберг

Я́льмар Гу́лльберг (швед. Hjalmar Gullberg, 30 мая 1898, Мальмё — 19 июля 1961, Хольмея, лен Мальмёхус) — шведский поэт, писатель, драматург, переводчик, один из наиболее известных шведских литераторов XX века.

В истории шведской литературы считается одним из первых модернистов, новатором поэтического языка, смело соединявшим высокую и разговорную стилистику. Философская и пейзажная лирика отличается особой музыкальностью, мягкой интонацией; часто использование библейской и античной образности. В то же время творчество Гулльберга не было чуждо гротеска, иронии, гражданских мотивов: так, во время второй мировой войны он протестовал против немецкой оккупации Дании.

Кроме того, Гулльберг — выдающийся переводчик мировой драматургии, ему принадлежат переводы древнегреческих трагиков, Шекспира, Кальдерона, Мольера, Мюссе, Лорки, а также лирики Габриэлы Мистраль и др. поэтов мира.

Покончил с собой, будучи неизлечимо больным.

Жизнеописание

Ранние годы

Яльмар был внебрачным ребёнком Хильды Юнссон. Воспитывали его приёмные родители — Эльса и Бенгт Гулльберги, жители Мальмё. Сначала семья жила на улице Хольмгатан, а в первых годах XX века переселилась в так называемый «Сотенный» дом № 100 на улице Сёдра Ферштадсгатан (швед. Södra Ferstadsgatan). Отец работал дворником в крепости на углу этой улицы и Мёллевонсгатан (швед. Möllevångsgatan). В семье царило согласие, родители старались дать Яльмару лучшее образование.

Сначала он ходил в школу Пильдамма (швед. Pildammsskolan), а потом учился в Латинской школе Мальме (швед. Malmö Latinskola), которую окончил в 1917 году. Яльмар был способным и прилежным гимназистом, учился очень хорошо, неизменно имел отличные оценки по латинскому, греческому и шведскому языкам.

Ещё в гимназические годы Яльмар подружился с Ингваром Андерссоном, который затем стал заведующим государственного архива. Эта дружба продолжалась всю жизнь. Они оба стали членами Шведской академии. В 1940-м Гулльберг занял кресло № 7 после Сельмы Лагерлёф, затем Андерссон стал академиком через десять лет, заняв место профессора Мартина Ламма^шв..

Поступив в Лундский университет, Гулльберг изучал скандинавские языки и латынь. Отбыв воинскую повинность в Хальмстаде, вернулся к учёбе и начал изучать историю литературы. Его однокурсником был поэт Ула Гансон^шв.. В круг близких знакомых Яльмара входили Ингвар Андерссон, Ивар Гарри^шв., Тристан Линдстрём^шв., Франс Бенгтссон, Бенгт Альмквист^шв. и Карл Рагнар Гиров^шв.. Гулльберг участвовал в студенческой внеучебной жизни. Сотрудничал со студенческой газетой «Люндагод» (швед. Lundagård ), а в 1924-м стал её главным редактором. Также принимал участие в карнавалах. В 1920 он выступил в роли Вирапуллана, а 1924-го — в роли Гамлета.

Ещё в ученические годы он был скрипачом капеллы в Латинской школе. Впоследствии пробовал себя в качестве композитора, писал романсы на слова Фрёдинга, Карлфельдта и Левертина. Часть этих не опубликованных при жизни автора музыкальных произведений были изданы на компакт-диске в 1998 году как приложение к новой книге Андеша Пальма и Леннарта Муберга о писателе.

Творческий путь

Первые опыты Гулльберга в поэзии датируются 1918 годом. В 1922-23 годах Гулльберг путешествовал по Германии и Франции. То было образовательное путешествие. Вернувшись домой, он пишет смелее и разнообразнее, в том числе и в стиле модернизма, хотя и старается соблюдать традиционную линию — не в последнюю очередь из-за того, что молодому поэту приходится иметь дело с музыкой, которая требует песенных ритмов. Об этом он очень точно выразился в своем стихотворении «Соловью в Мальмё»: «Я слышу музыку и ищу подходящее слово» (швед. Jag hör musik och letar efter orden). Вся его поэзия была очень мелодичной; своеобразным символом творчества поэта стали скрипка и смычок, изображённые на обложке его сборника стихов «Соната».

В 1927 году Гулльберг окончил университет и стал лиценциатом. В начале 1928 он, унаследовав имущество своих биологических родителей, приобрел дом № 11 на улице Вестергатан (швед. Västergatan) в Лунде и стал «самостоятельным образованным господином» (как впоследствии сам иронично назвал свой сборник трагикомических стихов). Финансово независимый, Яльмар мог теперь всё своё время отдавать на переводы классиков и поэтическое творчество. Сам он считал, что деньги дали ему свободу. Как упоминает Андеш Пальм, Яльмар как-то сказал, что ему приснился кошмар, будто он работает учителем шведского языка в Сундсвалле.

В творчестве Гулльберг уже в начале тридцатых получил признание критиков и читателей. Он сочетал в поэзии повседневное и часто ироничное с высокой традиционной тематикой — любовью, духовностью и свободой. Как переводчик стал известен благодаря произведениям древнегреческих драматургов, французских а также испаноязычных поэтов. В 1944-м за эти достижения он стал почётным доктором философии Лундского университета.

С 1936 по 1950 писатель руководил Радиотеатром, в 1949—1950 годах вёл передачи Шведского радио. С 1940 года и до смерти в 1961 году он был член Шведской академии (кресло № 7). В 1937—1961 годах принадлежал к членам литературной академии «Общество Девяти» (швед. Samfundet De Nio кресло № 3).

Гулльберг также писал статьи для энциклопедического издания «Svensk uppslagsbok».

Во время Второй мировой войны он стал одним из лидеров в так называемой «литературы готовности», много делал для популяризации драматических и поэтических произведений на радио. Был одним из авторов радиопрограммы «Стихотворение дня» (швед. Dagens dikt), хотя и не принадлежал к её основателям и часто сам выбирал, что стоит в ней декламировать. Например, считается, что он выбрал для декламации стихотворение Эсайяса Тегнера «Вечное» (швед. Det eviga) 9 апреля 1940, спустя несколько часов после того, как сообщили о вторжении немецких войск в Данию и Норвегию.

В конце Второй мировой войны у Гулльберга наступил творческий кризис, связанный с тем, что раньше он был не очень охоч до экспериментирования в области жанра, а теперь приходилось прибегнуть к таковому. Отчасти поэт склонился на сторону новых модернистских идеалов: в сборнике «Посмертная маска и деревня развлечений» (1952) приглушены метафизические претензии, детронизован христианский Бог, не видно старых ироничных шуток, а форма перешла от рифмованного к свободному стиху. Тем не менее, тон в стихах «Посмертная маска» и «Полубогам» торжественный, более открытый, язык более красочен, чем во всех предыдущих произведениях.

Последние годы

В конце жизни Гулльберг страдал от миастении. Иногда он не мог обойтись без респиратора. Жизнь стала невыносима. Засвидетельствовано, что он сам решил утопиться в озере Иддинген^шв. возле городка Гольмея^шв.. На то время он гостил у своей невесты, графини Греты Тотт.

Яльмара Гулльберга похоронили в Мальмё, на кладбище святого Павла. Архив писателя находится в библиотеке Лундского университета.

Произведения

Оригинальные произведения

• I en främmande stad (1927) — «В чужом городе»
• Sonat, (1929) — «Соната»
• Andliga övningar (1932) — «Духовные упражнения»
• I Kärlek tjugonde seklet (1933) — «Любовь в девятнадцатом веке»
• Ensamstående bildad herre. Трагикомические стихи (1935) — «Самостоятельный образованный господин»
• Att övervinna världen (1937) — «Покорить мир»
• 100 dikter; ett urval ur sex versböcker (1939) — «Сто стихов; избранное из шести книг»
• Röster från Skansen (1941) — «Голоса из Скансена»
• Fem kornbröd och två fiskar (1942, содержит стихотворение о Карин Бойе «Мертвая амазонка») — «Пять хлебов и две рыбы»
• Hymn till ett evakuerat Nationalmuseum (1942) — «Гимн эвакуированному Национальному музею»
• Den heliga natten (1951) — «Святая ночь»
• Dödsmask och lustgård (1952) — «Посмертная маска и деревня развлечений»
• Terziner i okonstens tid (1958) — «Терцины в час, когда не до искусства»
• Ögon, läppar (1959) — «Глаза, губы»
• 50 dikter; избранное из трёх поэтических книг; предисловие Карла Фермана (1961) — «50 стихов»
• En anständig och ömklig comoedia. Трёхактная пьеса Яльмара Гулльберга и Улле Гольмберга. Издана в 1984 году — «Приличная и жалкая комедия»
• Kärleksdikter. Первое издание под этим названием (1967) — «Стихи о любви»
• Dikter. С послесловием Андеша Пальма (1985) — «Стихи»
• Legend — «Легенда»

Переводы

• Аристофан: Fåglarna (1928) — «Птицы»
• Еврипид: Hippolytos (1930) — «Ипполит»
• Еврипид: Medea (1931) — «Медея»
• Аристофан: Lysistrate (1932) — «Лисистрата»
• Еврипид: Alkestis (1933) — «Алкеста»
• Софокл: Antigone (1935) — «Антигона»
• Мольер: Den girige (1935) — «Скупой»
• Кальдерон: Spökdamen, 1936 — «Дама-невидимка»
• Альфред де Мюссе: Lek ej med kärleken (1936) — «Любовью не шутят»
• Габриэла Мистраль: Dikter (1945) — «Стихи»
• Федерико Гарсиа Лорка: Blodsbröllop (1946) — «Кровавая свадьба»
• Габриэла Мистраль: Den heliga vägen (1949) — «Священная стезя»
• Мольер: Den inbillade sjuke (переведено Шведского радио 1954) — «Мнимый больной»
• Gåsmors sagor, 1955 — «Сказки матушки Гусыни»
• Själens dunkla natt och andra tolkningar av främmande lyrik, 1956 — «Тёмная ночь души и другие переводы иностранной лирики»
• Эсхил: Agamemnon (1960) — «Агамемнон»
• Franskt 1600-tal, издано посмертно 1962, с предисловием Улле Гольмберга — «Французские 1600-е»
• Уильям Шекспир: Köpmannen i Venedig (1964) — «Венецианский купец»
• Уильям Шекспир: Som ni behagar (1964) — «Как вам это понравится»

Редактирование произведения Ула Гансон «Брошенное сочинение» (Efterlämnade skrifter, 1928-)

Положенные на музыку стихи Гулльберга

• Гинг Кучбах: — «Kyssande vind» — «Поцелуй ветра»
• Лустанс Лачейер^шв., (Юхан Чинде^шв.) — «Kyssande vind», 1985 — «Поцелуй ветра»
• Ларс-Эрик Ларссон: «Förklädd gud» — «Переодетый бог»^шв.
• Леннарт Муберг^шв.: «Jag bor vid ett rastställe — Hjalmar Gullbergs landskap i dikt, bild och ton» (книга + CD). Discantus, 1998 — «Я живу близ места отдыха — пейзажи Яльмара Гулльберга в стихах, картинах и музыке»
• Леннарт Муберг: «Där Skönheten har sitt hem — Kantat till Nationalmuseum» (книга + CD). Discantus, 2000 — «Там красоты обитель — кантата Национальному музею»
• Леннарт Муберг: «Han kom som en vind — Hjalmar Gullbergs kärleksdikt i ton» (bok + cd). Discantus, 2002 — «Он примчался, как ветер — положенные на музыку стихи Яльмара Гулльберга о любви»
• Хильдинг Русенберг^шв.: «Den heliga natten», «Hymn till ett evakuerat Nationalmuseum» m.fl. — «Святая ночь», «Гимн эвакуированному Национальному музею» и другие
• Стаффан Бьёрклунд: «20 sånger» — «20 песен»
• Стихи Яльмара Гулльберга на музыку положили также Ингвар Лидгольм (швед. Ingvar Lidholm), Йёста Нюстрём, Гуннар Турессон (швед. Gunnar Turesson), Эстен Варненбринг (швед. Östen Warnerbring) и другие

Награды

• Большая премия Шведской академии — 1939
• Премия Бельмана — 1948
• Литературная большая поощрительная премия — 1960

Литература

• En bok om Hjalmar Gullberg (redigerad av Stig Carlson och Axel Liffner) (FIB:s lyrikklubb, 1955)
• Carl Fehrman: Hjalmar Gullberg (Norstedt, 1958)
• Hjalmar Gullberg: Gentleman, Single, Refined and selected poems, 1937—1959 (översättning Judith Moffett) (Louisiana State University Press ; Norstedt, 1979) [tvåspråkig utgåva]
• Lennart Göthberg: Hjalmar Gullberg och hans värld (Bonnier, 1943)
• Olle Holmberg: Hjalmar Gullberg: en vänbok (Bonnier, 1966)
• Erik Hj. Linder: Hjalmar Gullberg (Norstedt, 1946)
• Lennart Moberg och Anders Palm: «Jag bor vid ett rastställe …»: Hjalmar Gullbergs landskap: dikt, bild och ton (Discantus Skåne, 1998)
• Lennart Moberg: Drömmen om Paris: i spåren på svenska snillen i städernas stad (Discantus, 2005) [De «svenska snillena» är, förutom Gullberg, August Strindberg, Axel Munthe och Carl Fredrik Hill]

Ссылки

• [www.hjalmargullberg.se/ Общество Яльмара Гулльберга — Hjalmar Gullberg-sällskapet]
• [libris.kb.se/hitlist.jsp?q=f%C3%B6rf%3A%28Gullberg%2C+Hjalmar%2C+1898-1961%29 Произведения Яльмара Гулльберга на сайте «Libris»]
• [www.oversattarlexikon.se/artiklar/Hjalmar_Gullberg «Hjalmar Gullberg, 1898—1961» в энциклопедии Svenskt översättarlexikon]

Отрывок, характеризующий Гулльберг, Яльмар

После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.