Дамаев, Василий Петрович

Василий Петрович Дамаев
Полное имя	Василий Петрович Дамаев
Дата рождения	7 (19) апреля 1878(1878-04-19)
Место рождения	станица Отрадная, Отрадненский район, Краснодарский край, Российская империя
Дата смерти	11 октября 1932(1932-10-11) (54 года)
Место смерти	Москва, СССР
Страна	Российская империя Российская империя СССР СССР
Профессии	Оперный певец
Певческий голос	тенор
Коллективы	Опера Зимина, русские частные антрепризы, европейские музыкальные театры

Василий Петрович Дамаев (7 (19) апреля 1878, станица Отрадная, Краснодарский край — 11 октября 1932, Москва) — оперный певец (лирико-драматический тенор).

Биография

Происходил из крестьянской среды. Окончив четыре класса станичной школы, был вынужден сам зарабатывать, мальчишкой стал работать пастухом. Музыкальность проявилось очень рано — сам научился играть на скрипке и пел в церковном хоре, а в 16 лет в своей станице организовал казачий любительский духовный хор. А в 17 лет женился на соседской девочке, скоро появились дети, росло хозйяство..

Судьбу юного певца из честного церковного хора изменил случай: приехавший чиновник из Москвы услышал его и уговорил серьёзно заняться музыкальным образованием.

В 1895 году Дамаев перебрался в Майкоп, но там учиться музыке не мог, а денег на профессиональное качественное образование не было. Молодого человека поддержал московский присяжный поверенный И. Л. Гар, и благодаря его помощи Дамаев сумел уехать в Москву, чтобы учиться. С 1903 года 25-летний кубанский казак начал заниматься у певицы В. П. Козловой, затем брал уроки пения у А. М. Успенского; Дамаев пел в церковном хоре, но этих денег на хватало, и музыкальные уроки оплачивал меценат К. К. Ушков, владелец чайной фирмы «Губкин, Кузнецов и Ко».

В 1904—1905 гг. студент Московского музыкально-драматического училища (педагоги М. Медведев и А. М. Успенский).

С 1906 г. выступал в благотворительных концертах с романсами и русскими народными песнями. Впоследствии немало концертировал и гастролировал с репертуаром, куда входили народные песни: в 1908—1910 концертировал в Орле, Рязани, Ярославле, Смоленске, Харькове, Тамбове, Саратове.

В 1906—1820 или 1924 — артист Оперного театра Зимина, первые партии там готовил под руководством режиссёра П. С. Оленина и дирижёров Э. А. Купера и Е. Букке. Через много лет С. И. Зимин писал в мемуарах: «Дамаев обладал чудным по тембру голосом… и, заснув ничем, проснулся после дебюта в опере „Борис Годунов“ знаменитостью, о которой заговорила и вся пресса, и вся музыкальная Москва. Как сейчас помню его пробу. Его привел известный тогда характерный тенор Большого театра Успенский, который считал его своим учеником. Помню, было много дел в театре. Я назначил ему пробу отдельно, после дневной репетиции. На пробе я пришел в раж и буквально замучил певца, заставив спеть чуть ли не четыре пьесы… Я был в восторге и не медля пригласил и ученика, и учителя к себе в кабинет и подписал контракт. Насколько помню, Успенский водил его на пробу в Большой театр, но там, как всегда, пропустили талант мимо». В период сценической деятельности в Опере С. Зимина занимался вокалом с Ф. Канцель. Однако эти занятия неблагоприятно отразились на качестве его голоса (потеря голосовой мощи и появление излишней форсировки звука). Кроме того, молодого неопытного певца перегружали работой, от этой перегрузки страдал его голосовой аппарат, что имело трагические последствия.

Одновременно В.Дамаев много концертировал (весной 1910 вместе с С. Кусевицким и А. Скрябиным совершил концертное турне по Волге) и работал в нескольких частных антрепризах (принимал участие в спектаклях оперной труппы под управлением И. М. Лохвицкого-Ланского), с которыми гастролировал по России и за рубежом. Сам организовал оперную труппу в Нижнем Новгороде (весной 1916 была поставлена опера «Майская ночь» Н. Римского-Корсакова).

В 1909, 1911, 1913 — принимал участие в «Русских сезонах» (в Париже и Лондоне) по приглашению С. Дягилева, который очень высоко ценил певца и называл его «русским Таманьо», там Дамаев в опере «Псковитянка» стал партнером Шаляпина, причем в первый раз приглашение от Дягилева последовало через месяц после того, как В. П. Дамаев впервые выступил на оперной сцене.

В 1911 году опубликовал мемуарную заметку «Как я сделался артистом» // Театр. 1911. № 979. С. 6—7.

Ежегодно устраивал концерты в московском Большом театре, готовил и проводил концерты старинной русской песни в различных организациях (в зале Дворянского собрания). После революции в 1917 году продолжал ту же концертную деятельность, но уже для красноармейцев.

В 1921—1922 — пел в опере «Наш театр».

В 1922—1924 — в театре «Аквариум». В 1926 г. возглавлял труппу «Аквариума». Одновременно принимал участие в спектаклях национализированного бывшего частного театра С. И. Зимина — «Свободной опере Зимина».

В 1928—1930 гг. — художественный руководитель и солист передвижной Московской областной оперы, с которой гастролировал в Барнауле, Архангельске, Рязани и Туле.

В концертной деятельности пел п/у М. М. Ипполитова-Иванова, М. М. Купера, Э. А. Купера, И. О. Палицына, Е. Е. Плотникова, П. М. Славинского, Н. Черепнина.

Записывался на грампластинки (всего записал около 40 произведений) на московских студиях: «Бека», 1905; «Граммофон», 1910—1914; «Музтрест», 1910—13; «Пате»/Pathé, 1911; «Лирофон».

В 1922 году вынужден был оставить сцену. Другие источники называют 1930 год.

В 1931—1932 работал в Государственном Центральном Театральном музее им. А. А. Бахрушина.

В. П. Дамаев похоронен на Преображенском кладбище.

Архивные материалы певца хранятся в ГЦММК, ф. 209, 100 ед. хр., 1895—1958.

На родине певца в кубанской станице Отрадной организован посвященный ему музей.

Сын: Дмитрий Васильевич Дамаев (1903—1988) — певец (тенор), солист Московского театра оперетты, затем Московской областной оперетты.

Дочь: Марина Васильевна Дамаева (1915—1982) — балерина московского Большого театра.

Творчество певца отмечали многие музыкальные деятели, А. В. Нежданова назвала В.Дамаева «блестящим русским певцом».

Пружанский А. М.: «Обладал гибким, ровным, красивым от природы голосом мягкого тембра и необыкновенной силы, абсолютным слухом и феноменальной музыкальной памятью. Не владея профессиональным актерским мастерством, покорял слушателей искренностью и эмоциональностью исполнения».

Музыкальная энциклопедия: «Дамаев обладал голосом большой силы, ровным во всех регистрах, прекрасной дикцией. Его игра отличалась искренностью, ярким темпераментом. Особенно близки его исполнительскому стилю были партии в русских операх» .

Репертуар певца насчитывал свыше 50 партий.

• 31 августа 1908 — «Борис Годунов» М. П. Мусоргского — Самозванец (дебют в Опере Зимина)
• 1909 — «Нюрнбергские мейстерзингеры» Р. Вагнера — Вальтер Штольцинг
• 1909 — «Псковитянка» Н. А. Римского-Корсакова, 3-я ред. — Михайло Туча (первое исполнение оперы в Париже; в 1913 г. в его же исполнении опера прошла впервые в Лондоне)
• «Жизнь за царя» М. И. Глинки — Богдан Собинин
• «Золотой петушок» Н. А. Римского-Корсакова — Гвидон
• 1911— «Долина» Э. д’Альбера — Педро (первая постановка в Москве)
• 1911 — «Опричник» П. И. Чайковского — Андрей Морозов
• 1912 — «Тоска» Дж. Пуччини — Каварадосси
• 1913 — «Девушка с Запада» Дж. Пуччини — Джонсон
• 23 мая (5 июня) 1913 — «Хованщина» М. П. Мусоргского — Андрей Хованский (Париж, Театр Елисейских полей, п/у Э. А. Купера)
• 18 июня (1 июля) 1913 — («Хованщина» М. П. Мусоргского — Андрей Хованский (театр «Друри-Лейн»).
• 1914 — «Отелло» Дж. Верди — Отелло
• 1915 — «Руфь» М. Ипполитова-Иванова, постановка П. С. Оленина — Рувим (первая постановка в Москве)
• 1915 — «Иоанн Лейденский» («Пророк») Дж. Мейербера — Иоанн Лейденский
• «Богема» Дж. Пуччини — Рудольф
• 1917 — «Орестея» С. Танеева, постановка Ф. Ф. Комиссаржевского — Орест (первая постановка в Москве)
• «Аскольдова могила» А. Н. Верстовского — Торопка Голован
• «Садко» Н. А. Римского-Корсакова — Садко
• «Майская ночь» Н. А. Римского-Корсакова — Левко
• «Гугеноты» Дж. Мейербера — Рауль де Нанжи
• «Кармен» Ж. Бизе — Хозе
• «Аида» Дж. Верди — Радамес
• «Паяцы» Р. Леонкавалло — Канио (среди партнеров М. Баттистини; но публика в этот раз аплодировала и требовала «бис» от Дамаева, и после спектакля Баттистини, которого называли «королём баритонов», подошёл к В. П. Дамаеву и сказал: «Хорош русский тенор!»)
• «Пиковая дама» П. И. Чайковского — Герман
• «Юдифь» А. Серова — Ахиор
• «Самсон и Далила» К. Сен-Санса — Самсон

Ссылки

[nataliamalkova61.narod.ru/index/radioperedachi/0-14; 2 радиопередачи "В.П. Дамаев" цикла М.Малькова "Из коллекции редких записей".]

Отрывок, характеризующий Дамаев, Василий Петрович

– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.