Женя, Женечка и «катюша»

Женя, Женечка и «Катюша»
Жанр	военный фильм трагикомедия
Режиссёр	Владимир Мотыль
Автор сценария	Булат Окуджава Владимир Мотыль
В главных ролях	Олег Даль Галина Фигловская
Оператор	Константин Рыжов
Композитор	Исаак Шварц
Кинокомпания	Киностудия «Ленфильм». Третье творческое объединение
Длительность	81 мин.
Страна	СССР СССР
Год	1967
IMDb	ID 0062523
Выход фильма «Женя, Женечка и «Катюша»»

К:Фильмы 1967 года

«Женя, Женечка и „катюша“» — советский цветной художественный фильм-трагикомедия, поставленный на киностудии «Ленфильм» в 1967 году режиссёром Владимиром Мотылём. Действие происходит во время Великой Отечественной войны. Фильм повествует о любви интеллигентного юноши Жени Колышкина и суровой связистки — Женечки Земляникиной.

На лицензионном DVD фильм выпустила фирма «CP Digital».

Сюжет

Рядовой Евгений Колышкин — московский интеллигентный юноша, живущий в мире своих фантазий и прочитанных книг, возвращается из госпиталя на фронт. Он не вписывается в окружающую действительность и постоянно попадает в забавные переделки, всякий раз доставляя головную боль командиру подразделения — лейтенанту Ромадину. Однажды Колышкин случайно знакомится с суровой связисткой полка «Катюш» Евгенией Земляникиной и постепенно влюбляется в неё. Сначала она воспринимает Колышкина как неопытного маленького мальчика, больше смеется над ним, но со временем тоже начинает испытывать к нему нежные романтические чувства.

Вскоре Земляникину переводят в штаб дивизии и они с Колышкиным встречаются уже в Берлине в большом доме, занятом под штаб. На радостях Евгений и Евгения начинают играть в прятки, пока Земляникина не замечает в одной из комнат злого вооружённого немца, который убивает её. Колышкин расстреливает на месте убегающего немца, а через некоторое время встречает День Победы у Рейхстага, но уже не такой романтичный и жизнерадостный, ведь он навсегда потерял любимую девушку...

В ролях

• Олег Даль — Женя Колышкин, рядовой гвардии
• Галина Фигловская — Женечка Земляникина, младший сержант гвардии
• Михаил Кокшенов — Захар Косых, ефрейтор гвардии
• Павел Морозенко — Алексей Зырянов, старший сержант гвардии
• Георгий Штиль — Ромадин, лейтенант (впоследствии капитан) гвардии
• Марк Бернес — Караваев, полковник гвардии (озвучивает Григорий Гай)
• Адольф Ильин — командир дивизиона (озвучивает Ефим Копелян)
• Бернд Шнайдер — Зигфрид (в титрах как «Бернд Шнейдер»)

В эпизодах

• Нелли Ильина-Гуцол
• Татьяна Игнатова — смеющаяся девушка
• Владимир Ильин — однополчанин Колышкина
• Любовь Малиновская — хозяйка избы
• Игорь Михайлов — капитан
• Николай Мартон — немецкий офицер
• Владимир Мусатов
• Борис Полиницын
• Александр Ульянов
• В. Фёдоров
• Б. Янц

Не указанные в титрах

• Николай Годовиков — эпизод
• Александр Кавалеров — пленный диверсант
• Игорь Класс — немецкий солдат
• Булат Окуджава — военный на встрече Нового года
• Л. Прокопенко — однополчанин Колышкина
• Станислав Фесюнов — лейтенант

Создатели фильма

• Авторы сценария — Булат Окуджава, Владимир Мотыль
• Постановка — Владимира Мотыля
• Главный оператор — Константин Рыжов
• Главный художник — Виктор Волин
• Композитор — Исаак Шварц
• Звукооператор — Евгений Нестеров
• Режиссёры — П. Тискин, В. Степанов
• Оператор — К. Полухин
• Грим — Н. Скворцовой
• Костюмы — Виля Рахматуллина
• Художник-декоратор — Е. Н. Якуба
• Монтаж — Елены Баженовой, Валентины Нестеровой
• Редактор — Хейли Элкен
• Военный консультант — генерал-майор артиллерии М. Глушков
• Оркестр Ленинградского государственного Академического Малого театра оперы и балета
  • Дирижёр — Лео Корхин
• Рисунки — Натальи Васильевой
• Директор картины — О. Гавловская

Создание фильма

Сценарий

Идея сценария фильма появилась у Владимира Мотыля после прочтения повести Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр». Юмор и сюжет повести натолкнули Мотыля на идею сюжета о школьнике-интеллигенте, который попадает на войну, и всё у него невпопад. По замыслу режиссёра в фильме должна была быть любовь, которая даже может обернуться трагедией по вине главного героя, чтобы напомнить зрителю о войне. Имея около 25 листов сценария, Мотыль отправился в Ленинград, на встречу с Булатом Окуджавой. Тот поначалу отказался, мотивируя тем, что сценарий уже готов, и его участие не требуется, но Мотыль сумел убедить поэта стать соавтором. В отличие от молодого режиссёра, Булат Окуджава был ветераном войны и привнёс в сценарий мелкие, но важные детали, диалоги и образы, недоступные для Мотыля. Например, диалог для сцены, когда Захар Косых слышит разговор Жени и Женечки по телефону и принимает его на свой счет, был полностью написан Окуджавой. В свою очередь, решение о гибели Земляникиной принял Мотыль, причём, уже во время съёмок: тем самым режиссёр хотел показать трагедийность войны.

Также в сценарии было обыграно множество реальных фактов. История, когда советский солдат, заблудившись с посылкой, попал к немцам под Новый год, была заимствована из фронтовых газет. В отличие от Жени Колышкина, солдат скрыл, что был в расположении врага, и это открылось только к концу войны. Сцена на Балтике, где Земляникина и Колышкин разминулись в нескольких шагах, так и не встретившись, пришла к режиссёру из личной трагедии, пережитой в детстве.

Законченный сценарий «Мосфильм» закрыл. По словам Владимира Мотыля, фильм не соответствовал указаниям партии и правительства, а также Главного политического управления армии. Тогда Мотыль обратился на «Ленфильм», где получил согласие на съёмки. Впрочем, через некоторое время сценарий был снова остановлен и приказом дирекции совсем закрыт по тем же причинам, что и на «Мосфильме». Дополнительным барьером было участие в написании сценария Булата Окуджавы, который по словам Мотыля, был «под подозрением», так как никому не подчинялся, а его книги подвергались жёсткой критике прессы.

Съёмочный процесс был запущен благодаря случайности. Картина Мотыля «Дети Памира» была номинирована на Ленинскую премию, но в ходе обсуждения завотделом кино в ЦК, Филипп Ермаш, выступил с речью, что присуждать премию было бы неправильно, так как Миршакар, автор поэмы, которая легла в основу сценария, уже имел Сталинскую премию. Ермаш также допустил высказывания клеветнического характера в адреса Владимира Мотыля, о чём тот впоследствии узнал. Пригрозив чиновнику жалобой в ЦК КПСС, Мотыль добился разрешения на съёмки «Жени, Женечки...».

Подбор актёров

К работе над фильмом Мотыль изначально планировал привлечь наряду с другими кандидатами и Олега Даля. Несмотря на малое внешнее сходство с персонажем, Даль, нравившийся режиссёру по ролям в театре «Современник», подходил внутренне. С первой встречи артист удивил режиссёра, придя одетым в вызывающий ярко-малиновый пиджак. Несмотря на тогдашнее отсутствие популярности и большого количества предложений, Даль держался очень независимо и снисходительно согласился поучаствовать в фильме. Провалив первые и вторые пробы из-за проблем с алкоголем, Даль чуть было не потерял роль, так как «Ленфильм» был против его утверждения именно по этим причинам. Мотыль, видевший в Дале «снайперский выбор на роль Колышкина», уговорил Даля пройти пробы в нормальном состоянии, и в третий раз Олег их с блеском прошёл. Впоследствии, Даль признавался Мотылю, что, будучи выгнанным из всех театров за срывы спектаклей, он очень страдал без работы и роль Колышкина стала для него «спасением».

Во время работы над сценарием оба автора признались друг другу, что в юности были худыми и нескладными и влюблялись в девушек крепких, властных и говоривших с ними крайне насмешливо. В связи с этим образ Женечки Земляникиной в воображении Владимира Мотыля был сформирован заранее: режиссёр искал обаятельную и привлекательную женщину, «немного грубоватой внешности». Вопреки точке зрения руководителей «Ленфильма», настаивавших на кандидатуре Натальи Кустинской, Мотыль считал актрису «бесконечно далекой» от задуманной им фронтовички, так как «в ней не было органической грубости воюющей связистки». После долгих поисков режиссёр нашел Галину Фигловскую через руководителей Щукинского училища, которые помогли с поиском среди талантливых, но малоизвестных недавних выпускниц. На тот момент Фигловская не работала на сцене, и найти её было непросто. По воспоминаниям Мотыля, учреждение, где работала Галина Викторовна, было закрытым, и режиссёру удалось её отыскать только благодаря помощи её знакомых. В съёмочной группе многие симпатизировали актрисе, а Даль, в отличие от своего робкого персонажа, всячески подтрунивал над Фигловской, называя её «Фигой».

Михаил Кокшенов точно «попал» в образ Захара Косых с первого раза. 102-килограммовый актёр, для которого костюмерам пришлось перешивать гимнастёрку и галифе, выглядел полной противоположностью щуплому Далю, но, несмотря на такой контраст, они сдружились во время съёмок. Также Кокшенов отчасти выступил редактором своей роли: актёр любил ходить в пивнушки и слушать народную речь, которую потом использовал для создания образа своего персонажа. Позже Михаил Кокшенов рассказывал, что часто в житейских ситуациях пользовался закрепившимся за ним имиджем наглого простолюдина, а Булат Окуджава подарил актёру книжку с надписью: «Мише Кокшенову, хорошо замаскировавшемуся интеллигенту». Владимир Мотыль шутливо характеризовал актёра, сказав: «Сто три кило весу, и ни одной мысли в глазах — цивилизация прошла мимо».

Марка Бернеса привлекла роль «полковника, похожего на артиста Марка Бернеса из Одессы»; немцев играли студенты Ленинградского университета из ГДР.

Музыка

Главная музыкальная тема фильма — «Капли датского короля» — была написана на стихотворение Булата Окуджавы композитором Исааком Шварцем, который впоследствии не раз работал с Владимиром Мотылём, в частности, в фильмах «Белое солнце пустыни» и «Звезда пленительного счастья». Впоследствии Шварц рассказывал, что перед началом работы очень волновался, так как боялся сфальшивить, работая с Окуджавой. Ознакомившись с материалом к фильму, композитор написал песню, начинающуюся с бодрых нот, а к концу переходящую в грустную мелодию. Получившееся произведение очень понравилось Окуджаве, и он сам решил его исполнить. В дуэте с Окуджавой эту песню спел Александр Кавалеров, сыгравший в фильме эпизодическую роль солдата,.

Съёмки

Съёмки фильма проходили в основном в Калининграде и Калининградской области, некоторые эпизоды были сняты во Всеволожске Ленинградской области. Режиссёр старался не фокусироваться на батальных сценах, считая более важным проникнуть во внутренний мир героев. Ракетные части, принимавшие участие в фильме, в силу своей секретности использовались ограниченно . По приказу командования, машины выдвигались в заданный квадрат и после съёмки сцены перемещались на засекреченные позиции.

В перерывах между съёмками Олег Даль, Павел Морозенко и Михаил Кокшенов ходили по городу в военной форме образца 1943 года, в результате чего местное население часто принимало их за солдат срочной службы. Во время одного из походов на рынок актёры выпили и отправились отдыхать на берег речки Преголи. Увидев жёлтую ракету, сигнализировавшую о начале съёмок, актёры проигнорировали сигнал, за что Владимир Мотыль их «наказал», заставив много раз «переснимать» дубль, не сказав, что камера всё время была выключена. Нередки были и другие курьёзные случаи: ездившие на «Виллисе» в полном обмундировании (включая автоматы) Даль и Кокшенов неоднократно привлекали внимание военного патруля. На вопросы военных актёры отвечали, называя несуществующие и абсурдные войска, такие как «Отдельная часть железнодорожного флота» или «Морская кавалерия». Однажды Кокшенов сымитировал погоню за Далем с криками и стрельбой в воздух, в результате чего решившие помочь местные жители едва не травмировали «беглеца».

На съёмках также имел место инцидент, связанный с алкоголем: нагрубив дежурной в гостинице, Олег Даль попал в милицию на пятнадцать суток «за хулиганство». Мотыль договорился с начальником отделения, и актёра под конвоем доставляли утром на съёмочную площадку, а вечером снова забирали на «отсидку». Нежный диалог сидящего на гауптвахте Жени Колышкина по телефону с Женечкой снимался именно в это время.

Прокатная судьба и дальнейшие события

Картину ожидала сложная судьба: фильм был признан «вредным», что стало причиной первого запрета на профессию для режиссёра. Пресса была полна резких и оскорбительных комментариев, фильм шёл «третьим экраном», по клубам и окраинным кинотеатрам, однако имел очень большой успех у зрителя. На широкий экран картина попала лишь благодаря морякам Балтийского и Северного флотов, среди которых были популярны песни Булата Окуджавы. Владимир Мотыль побывал с презентацией фильма в Североморске и Мурманске и, получив бурное одобрение личного состава, попросил адмиралов написать на фильм официальный отзыв. Собрав множество таких рецензий, Мотыль отправил телеграмму председателю Совета Министров СССР Косыгину, который хотя и равнодушно отнёсся к фильму, но расценил его как прибыльный продукт, который соберёт большое количество зрителей.

Официальная кинопремьера фильма в СССР состоялась 21 августа 1967 года. Аудитория картины в итоге составила более двадцати четырёх с половиной миллионов кинозрителей.

Несмотря на успех у зрителя, фильм серьёзно затормозил карьеру его создателя, который фактически попал под запрет как режиссёр. По воспоминаниям Мотыля, за сорок лет работы в кино он ставил лишь один фильм в четыре-пять лет, так как на его сценарные заявки киноначальство, как правило, разрешения не давало. Например, написанная им заявка на фильм «Комета, судьба моя» об Иване Анненкове была закрыта, хотя потом эта тема осуществилась в фильме «Звезда пленительного счастья».

Трагическая судьба ждала и многих актёров: Марк Бернес скончался через два года после премьеры, Олег Даль умер в возрасте 39 лет, Галина Фигловская тяжело болела в последующие годы и умерла от сильнейшего приступа полиартрита, Павел Морозенко (исполнитель роли Алексея Зырянова) утонул в возрасте 52 лет.

Литература

Яков Гройсман, Галина Корнилова. «Встречи в зале ожидания. Воспоминания о Булате.». — Нижний Новгород, 2003. — 476 с. — ISBN 5-89533-084-3.

Ссылки

• [2011.russiancinema.ru/index.php?e_dept_id=2&e_movie_id=2091 «Женя, Женечка и «катюша»] на сайте «Энциклопедия отечественного кино».
• [www.megabook.ru/Article.asp?AID=577255 «Женя, Женечка и «катюша»»]. Онлайн энциклопедия Кирилла и Мефодия. Проверено 19 ноября 2012. [www.webcitation.org/6CRTFnWtO Архивировано из первоисточника 25 ноября 2012].
• «Женя, Женечка и «катюша»» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.vladimir-motyl.ru/jjk1.html Женя, Женечка и «катюша»]

Отрывок, характеризующий Женя, Женечка и «катюша»

Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.