Жизнь двенадцати цезарей

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

«Жизнь двенадцати цезарей» (De vita Caesarum) — основной труд древнеримского историка Светония, написанный в его бытность секретарём императора Адриана (ок. 121 г.). Представляет собой сборник биографий Юлия Цезаря и 11 первых римских принцепсов, от Августа до Домициана. Труд посвящён префекту претория Гаю Септицию Клару. Первые страницы книги не сохранились.





Характеристика

Биографии изложены не в хронологической последовательности. Сначала Светоний рассказывает о происхождении каждого правителя, о ранних годах его жизни, о его общественной деятельности, затем переходит к частной жизни, свойствам характера, внешности. Завершает каждую биографию рассказ об обстоятельствах смерти императора.

По оценке М. Л. Гаспарова, «Светоний лишен литературного вкуса: он не заботится о художественной отделке слога, он однообразен и сух»[1]. В отличие от Тацита, исторические пружины событий и психологические мотивировки мало занимают автора[1]. Он приводит только фактологическую канву, изобилующую бесчисленными анекдотами, достоверность которых зачастую вызывает сомнение. В этом его сходство с Плутархом.

Сочинение Светония бесценно в том отношении, что оно проливает свет на домашнюю, интимную сторону деятельности римских императоров. Именно к «Жизни двенадцати цезарей» восходят наиболее расхожие мотивы и сюжеты, связанные с императорами (конь Калигулы, актёрские упражнения Нерона, слова Веспасиана «деньги не пахнут», гладиаторское приветствие Ave, Caesar, morituri te salutant). Взгляд автора не искажён сенаторскими предрассудками, свойственными, например, произведениям Тацита[2]. За идеал правителей он принимает «божественных» Августа и Тита.

Успех

См. также: Гай Светоний Транквилл#Влияние

Пикантные подробности личной жизни правителей гарантировали «Двенадцати цезарям» популярность как в античности, так и в Новое время. В качестве своеобразного их продолжения задумывались Марием Максимом «Жизнеописания Августов». Эйнхард вставил в латинское жизнеописание Карла Великого строки, в которых Светоний восхвалял доблести Августа. Вплоть до начала систематических археологических исследований в XIX веке именно по сообщениям Светония было принято судить о том или ином императоре из числа Флавиев и Юлиев-Клавдиев[2].

На английский «12 цезарей» впервые перевёл Филемон Холланд[en] в 1606 году[3], в 1717 году другой перевод выпустил Джейбс Хьюз[en], а уже в 1732 году вышел перевод Джона Кларка[4]. В XX веке это сочинение, в частности, перевёл Роберт Грейвс. Среди переводчиков на русский — М. И. Ильинский (первое издание 1776 года), В. А. Алексеев (1904) и М. Л. Гаспаров (1964, серия «Литературные памятники»). Отдельные пассажи (например, о том, как Тиберий предавался педофилии в уединении острова Капри) представлялись настолько разнузданными, что вплоть до конца XX века в переводах их заменяли отточиями либо оставляли латинский текст без перевода.

Стиль сочинений

Особенности языка

Язык Светония характеризуется как ясный, простой и в равной степени удалённый от двух популярных направлений риторики[5] рубежа I и II веков — искусственной архаизации речи и «нового стиля»[6][7][8]. Его отказ от тщательной стилизации своей речи шёл вразрез с традициями развитой античной историографии[9]. Более того, особенности стиля и характера работы позволяют некоторым современным исследователям предполагать, что по античным представлениям Светоний вовсе не считался историком[9].

Стилистического единства у Транквилла не наблюдается даже в пределах одних и тех же биографий[9], однако существует немало черт, свойственных всем его произведениям. Так, стремление Светония к краткости слога отмечали ещё античные авторы[8]. Ряд современных исследователей обнаруживает у него признаки сухого делового стиля, который несёт отпечаток работы в императорской канцелярии[10][7][11], хотя в его произведениях встречаются некоторые черты, свойственные только художественной прозе «серебряного века» и античной поэзии[12]. В целом, Светоний считается автором, чуждым римских риторических традиций[8], из-за чего художественные достоинства отдельных эпизодов иногда считаются следствием списывания из первоисточников[9].

Грамматика произведений Светония имеет ряд специфических черт. Историк отдаёт предпочтение конструкциям с сочинительной связью[7] и с причастными оборотами[8], а также редко применяет союзы[13]. В его речи много излишних синонимов (плеоназмов): например, «сообщник и участник», «истина и правда», «члены и части империи», «хитростью и коварством», «убеждает и увещевает» и так далее[12][13]. Иногда одну и ту же мысль Светоний выражает с помощью и положительного, и отрицательного оборота: например, «даром и без всякой платы», «мужа и ещё не вдовца»[12]. Иногда автор использует на месте конкретных существительных отвлечённые: например, «браки» в значении «замужние женщины», «дружбы и приязни» в значении «друзья и приятели»[12]. Кроме того, он нередко заменяет изъявительное наклонение сослагательным, активно использует производные слова и предложные конструкции[13].

Лексика римского автора также имеет некоторые особенности. Транквилл вольно обращается с основными принципами риторики «золотого века», предписывающими тщательно отбирать слова, и активно пользуется разговорными выражениями и оборотами своего времени. Из-за отказа от стилизации речи под старину он отказывается от устаревших слов, которые активно использовали современники. Немало в его речи греческих слов[8], использование которых было нехарактерно для римской историографии[14]. В частности, именно по-гречески Светоний записал обращение умирающего Цезаря к Бруту[15]. От произведений других римских историков Светония отличает частое использование специальных терминов и активное цитирование документов[14].

Заметной особенностью стиля Светония является его обыкновение начинать рассказ о каком-либо явлении в жизни описываемого правителя со слова, которое характеризовало тему рассказа: так, в жизнеописании Цезаря глава, начинающаяся со слова «Сражения»[16], рассказывает о том, как диктатор вёл себя во время битвы, какие основные тактические приёмы применял; глава, которая начинается со слова «Проступки»[17], описывает его отношение к провинностям солдат[12]. Заканчиваются его фразы, как правило, глаголами[11].

Сам Транквилл с одобрением высказывается о стиле Октавиана Августа, Марка Туллия Цицерона и Гая Юлия Цезаря[8][18]. По мнению С. И. Соболевского, Светоний неоднократно озвучивал мнения описываемых лиц (прежде всего, Августа) о языке и стиле, которые совпадали с его собственными[8].

Особенности изложения

Светоний — приверженец расположения фактов из жизни описываемого императора не по хронологии, а по тематическим рубрикам. Принципы построения биографий относительно едины для всех из них. В кратком виде их структура такова: происхождение (род и предки); жизнь до прихода к власти; особенности правления; личная жизнь; смерть и погребение[19]. При этом хронологическая последовательность соблюдается только в разделе о жизни до начала правления[20]. Биография Отона имеет наименьшее число рубрик — 10, биографии Цезаря и Августа имеют наибольшее количество рубрик — 22[21]. Иногда историк меняет разделы местами: например, описание внешности и телосложения Клавдия находится среди перечисления его пороков, а соответствующее описание Нерона расположено после рассказа о его смерти[22]. Хотя иногда высказывается предположение, что образцом для рубрик Светония послужили «Деяния божественного Августа» — автобиография первого римского принцепса, — современные исследователи видят в подобной структуре работы следование римской традиции[23]. По мнению Михаэля фон Альбрехта, на строгую структуру произведений Светония оказала влияние его работа преподавателем словесности, в задачи которого входило обучение анализу текстов[24].

Особенности структуры «Жизни двенадцати цезарей» были замечены давно. В 1901 году немецкий филолог Фридрих Лео[de] предположил, что в эллинистическую эпоху в античном мире сложились два типа биографий. Биографии первого типа структурировали материал в хронологической последовательности событий, а жизнеописания второго типа распределяли сведения по темам. Биографии первого типа («перипатетические, или гипомнематические биографии») описывали политиков и полководцев, а второго («александрийские биографии») — философов и писателей. По мнению немецкого исследователя, Светоний в «Жизни двенадцати цезарей» стал первым, кто применил традиции второго типа биографий к государственным деятелям[25] (впрочем, современные историки литературы более осторожны в выводах[26]: уже у Корнелия Непота не всегда выдерживалась хронология[27]). Впрочем, сам жанр биографии был для Рима достаточно новым: первыми известными римскими биографами были Корнелий Непот (биографии полководцев и правителей) и Марк Теренций Варрон («александрийские биографии»)[28].

Применение иной схемы выразилось не только в отказе от следования хронологии, но и, например, в отказе от морализаторского истолкования фактов, характерного для Плутарха — другого известного биографа этого времени[22]. Помимо этого, римский писатель стремился не к поиску причин явлений или к построению обобщений, но к оценке событий. Поэтому Светоний отказался от сопоставления фактов друг с другом и, напротив, стремился к их изоляции, чтобы читатель мог дать им собственную оценку. Кроме того, в «Жизни двенадцати цезарей» положительные и отрицательные качества и поступки императоров, как правило, разграничиваются, а в биографии Нерона автор прямо говорит об этом делении[29][30]. Везде, кроме биографии Тита, отрицательные оценки следуют после положительных[31].

Отбор фактов для биографий императоров характерен ориентацией на раскрытие личности правителя, а не на описание исторического контекста, то есть его правления. Исключение иногда делается для наиболее важных событий, но и среди них практически не упоминаются инциденты в провинциях, а наибольшее внимание уделяется Риму и императорскому двору. Крупные восстания и войны нередко описываются только как повод для рассказа о занимательных событиях из жизни императоров. Как отмечает М. Л. Гаспаров, «не случайно из всех военных предприятий императоров подробнее всего описанным оказался шутовской поход Калигулы в Галлию и Германию»[32].

Различные биографии ориентируются на разные жанровые формы и, как следствие, используют неодинаковые выразительные средства: например, биография Тита стилизована под панегирик, и в ней значительно больше эпитетов и параллелизмов, чем в схожей по объёму биографии Отона[33].

Источники

Как и многие другие историки своего времени, Светоний редко называет свои источники. По мнению М. Л. Гаспарова, он озвучивает их только когда речь идёт о недостаточно ясных вопросах, когда он желает переложить ответственность за спорные сведения на других или когда появляется возможность похвалиться доступом к редким документам[34]. В целом, Транквилл был очень начитан и использовал множество источников для своих трудов[35]. Всего он упоминает около тридцати имён авторов, на сведения которых он ссылался, среди которых есть и совершенно неизвестные в сохранившейся литературе люди[34].

Биографии императоров начиная с Тиберия имеют меньше источников, чем два первых жизнеописания[36]. Вероятно, Светоний не пользовался Тацитом, Плутархом, Веллеем Патеркулом, Иосифом Флавием — историками I—II веков, чьи сочинения дошли до наших дней[37]. Впрочем, один фрагмент жизнеописания Нерона[38] иногда рассматривают как полемику с Тацитом[34]. Кроме того, некоторые сходства в сочинениях Светония и Тацита могут толковаться либо как результат знакомства с «Анналами», либо как использование общих источников. Некоторые сходства обнаруживаются у Светония с Плутархом. Биографии Цезаря у обоих авторов содержат похожие материалы, заимствованные, вероятнее всего, из воспоминаний приближённого Цезаря Гая Оппия[en][39], а также из «Истории гражданской войны» Гая Азиния Поллиона[40]. Несмотря на частое использование одних и тех же источников, между двумя биографами существует немало расхождений, причина которых остаётся невыясненной[35]. Таким образом, вопрос об отношении Светония к сочинениям двух известных современников (Плутарх и Тацит) продолжает оставаться нерешённым[35].

Кроме опоры на работы предшественников, Светоний прибегает к использованию сведений, почерпнутых из первоисточников. Их частое использование отличает Светония от других римских историков, которые нередко ограничивались лишь информацией из трудов более ранних авторов. Известно, что Светоний читал письма Августа, написанные его рукой, и неоднократно их цитировал. Ограниченное использование им этих писем иногда служит основанием для уточнения датировки всего произведения. Использовал он такие малодоступные материалы, как автобиография Тиберия, его речи и письменные заявления в сенате, а также протоколы сенатских заседаний. В его биографиях встречаются эпиграммы на императоров и бытовавшие в Риме насмешки над ними. Наконец, Светоний собирал свидетельства очевидцев: он ссылается на рассказы своего деда и отца, на воспоминания мальчика-раба, который присутствовал во время убийства Домициана, ссылается на неких «старших», а также прибегает к собственным воспоминаниям. По разным источникам он также приводит слова императоров, особенно их шутки и остроты[37].

Сохранность сочинений. Рукописи. Издания

До наших дней «Жизнь двенадцати цезарей» сохранилась практически полностью. Впрочем, ни одна из рукописей, включая самые ранние, не имеет предисловия и начала биографии Гая Юлия Цезаря с историей рода Юлиев, обстоятельствами рождения будущего диктатора, его детством и обычным для античной литературы перечислением предзнаменований. В VI веке византийский антиквар Иоанн Лид пользовался копией с посвящением Септицию Клару, но в рукописи IX века посвящения уже нет. По некоторым оценкам, утерянный фрагмент мог быть весьма значительным — до 16 рукописных страниц[41]. В нём Светоний мог рассказать также о своих намерениях, обосновать важность своего труда и указать на оригинальность работы[20].

Древнейшая сохранившаяся рукопись «Жизни двенадцати цезарей» относится к IX веку. Она условно известна как «Codex Memmianus» (условные обозначения — «Codex Parisinus 6115», «Paris. Lat. 6115» или «M») и создана около 840 года в Туре. Однако ещё ранее в Фульдском монастыре существовала и другая рукопись. Около 844 года её хотел получить для своих исследований антиквар Серват Луп[en], аббат монастыря Ферьер[en], но ему прислали копию. Возможно, фульдский манускрипт был источником (архетипом) для всех последующих копий «Жизни двенадцати цезарей»[42]; в специальной литературе он традиционно обозначается как «Ω» (Омега) по классификации Макса Има[de], в менее известной классификации Лео Прюдома его обозначение — «P»[43]. Предполагается, что именно этим кодексом около 818 года пользовался Эйнхард для составления биографии Карла Великого[44][45]. Другие рукописи были сделаны значительно позднее. В частности, в XI веке был создан манускрипт «Gudianus 268 Guelferbytanus», или «G», в XI или XII веках — «Vaticanus 1904», или «V», в XII веке — «Codex Laurentianus 68, 7» и «Codex Parisinus 6116»[41][46]. Рукописи сочинений Светония делят на четыре группы по характерным особенностям прочтения различных фрагментов. Эти разночтения восходят к небольшому числу источников (архетипов). К самой древней первой группе относятся манускрипты «M» и «G», вторая («V», «Codex Laurentianus 68, 7» и другие кодексы) и третья группы («Codex Parisinus 6116» и другие) восходят к двум разным рукописям-архетипам приблизительно XI века, четвёртая группа представлена копиями эпохи Возрождения[46].

Первые два издания «Жизни двенадцати цезарей» вышли в 1470 году (оба — в Риме) и в 1471 году (в Венеции). В их основе лежали поздние копии (рукописи четвёртой группы). В 1564 году были впервые опубликованы уточняющие прочтения спорных фрагментов по рукописи «M» (первая группа), а в 1610 году в Париже было напечатано издание Светония, основанное на непосредственном изучении «M»[46]. В Новое время велась активная работа по восстановлению оригинального текста Светония. Долгое время образцом служило издание Иоганна Георга Гревиуса[en] 1672 года, которое особенно сильно повлияло на изучение творчества римского писателя в Нидерландах и Англии. В 1713 году начал работу над новым критическим изданием текстов Светония известный филолог Ричард Бентли, но в 1719 году отказался от этой затеи[4]. Современные издания текста «Жизни двенадцати цезарей» основываются на критическом тексте К. Л. Рота, выпущенном в 1858 году и основанном на сравнении всех рукописей[46].

В Викитеке есть тексты по теме
De vita Caesarum

Напишите отзыв о статье "Жизнь двенадцати цезарей"

Примечания

  1. ↑ 1 2 М. Л. Гаспаров. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1365080973 Светоний и его книга]
  2. ↑ 1 2 [www.britannica.com/EBchecked/topic/571641/Suetonius Светоний] в Британской энциклопедии
  3. ↑ Berry E. G. «Hamlet» and Suetonius // Phoenix. — 1948. Vol. 2, No. 3, Suppl. to Vol. 2. — P. 80
  4. ↑ 1 2 Bowersock G. W. Suetonius in the eighteenth century // From Gibbon to Auden: Essays on the Classical Tradition: Essays on the Classical Tradition. — P. 54
  5. ↑ В античную эпоху все литературные произведения зачитывались вслух, что обусловило тесную связь ораторского мастерства и литературы; см.: Гаспаров М. Л. Введение. Литература европейской античности // История всемирной литературы.— Т. 1. — М.: Наука, 1983. — С. 305.
  6. ↑ «Новый стиль» — условное обозначение направления в ораторском искусстве и литературе Древнего Рима, разработанное между концом I века до н. э. и серединой I века н. э. Отличительные особенности «нового стиля» — краткие отточенные фразы, изобиловавшие антитезами и парадоксами, а также стремление произвести мгновенный эффект; см.: Гаспаров М. Л. Греческая и римская литература I в. н. э. // История всемирной литературы. В девяти томах. Т. 1. — М.: Наука, 1983. — С. 469.
  7. ↑ 1 2 3 Дуров В. С. Художественная историография Древнего Рима. — СПб.: СПбГУ, 1993. — С. 113
  8. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 347
  9. ↑ 1 2 3 4 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1526
  10. ↑ Чистякова Н. А., Вулих Н. В. История античной литературы. — Л.: ЛГУ, 1963 — С. 418
  11. ↑ 1 2 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 354
  12. ↑ 1 2 3 4 5 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 348
  13. ↑ 1 2 3 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 355
  14. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1527
  15. ↑ В оригинале Светоний записал фразу по-гречески: др.-греч. Και σύ, τέκνον (И ты, дитя)
  16. ↑ (Suet. Caes. 60) Светоний. Божественный Юлий, 60. Цитата: «В сражения он вступал не только по расчёту…»
  17. ↑ (Suet. Caes. 67) Светоний. Божественный Юлий, 67. Цитата: «Проступки солдат он не всегда замечал…»
  18. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1528
  19. ↑ Чистякова Н. А., Вулих Н. В. История античной литературы. — Л.: ЛГУ, 1963 — С. 417
  20. ↑ 1 2 Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 302
  21. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 246
  22. ↑ 1 2 Mellor R. The Roman Historians. — London—New York: Routledge, 1999. — P. 148
  23. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1524
  24. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1525
  25. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 360—361
  26. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1523
  27. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 245
  28. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 243—244
  29. ↑ (Suet. Ner. 19) Светоний. Нерон, 19. Цитата: «Все эти поступки… порой достойные немалой похвалы, я собрал вместе, чтобы отделить их от пороков и преступлений, о которых буду говорить дальше»
  30. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 347—348
  31. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1523—1524
  32. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 349
  33. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 256
  34. ↑ 1 2 3 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 360
  35. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1522
  36. ↑ Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 345
  37. ↑ 1 2 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 346
  38. ↑ (Suet. Ner. 52) Светоний. Нерон, 52. Цитата: «Неправы те, кто думает, будто он выдавал чужие сочинения за свои: я держал в руках таблички и тетрадки с самыми известными его стихами, начертанными его собственной рукой, и видно было, что они не переписаны с книги или с голоса, а писались тотчас, как придумывались и сочинялись, — столько в них помарок, поправок и вставок»
  39. ↑ Pelling C. The First Biographers: Plutarch and Suetonius // A companion to Julius Caesar / Edited by M. Griffin. — Wiley—Blackwell, 2009. — P. 252
  40. ↑ Pelling C. The First Biographers: Plutarch and Suetonius // A companion to Julius Caesar / Edited by M. Griffin. — Wiley—Blackwell, 2009. — P. 253
  41. ↑ 1 2 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 336
  42. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1535
  43. ↑ The Manuscripts // Suetonius, in two volumes. Volume I. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — London—Cambridge (MA), 1979. — P. XXI
  44. ↑ Гаспаров М. Л. Примечания // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 274
  45. ↑ Innes M. The Classical Tradition in the Carolingian Renaissance: Ninth-Century Encounters with Suetonius // International Journal of the Classical Tradition. — 1997. Vol. 3, No. 3. — P. 272
  46. ↑ 1 2 3 4 Гаспаров М. Л. Примечания // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 275

Отрывок, характеризующий Жизнь двенадцати цезарей

– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Жизнь_двенадцати_цезарей&oldid=79395854»